Шел я однажды весной по бульварному кольцу, покуривал, о разных предметах и явлениях думал. Вдруг подходит ко мне какой-то не очень опрятный старичок в осеннем, до дыр протертом пальтишке, голову на бок склоняет, в глаза смотрит заискивающе, и говорит:
     - Молодой человек, если вы не очень спешите, сыграйте со мной партию в шахматы, а? Ну, пожалуйста! Хотите играть белыми – ради бога!
     Мне не пришлось ни изворачиваться, чтобы отказаться, ни соглашаться из вежливости, потому что в шахматы я не играл никогда в жизни. О чем и поведал несостоявшемуся игроку.
     - Как жаль, как жаль! – запричитал старичок, - сегодня, понимаете ли, совершенно не с кем играть! И день вроде выдался погожий, а нет никого. С кем партеечку сыграть, не знаю…
     На соседней скамейке несколько шахматных досок окружали не менее дюжины мужчин всех возрастов. Но почему-то он не считал их подходящей компанией. Или, что более вероятно, они – его.
     Я заметил трех мальчишек на противоположной стороне бульвара, которые, как и подобает в их жестоком возрасте, недобро улыбаясь, глядели на старика, о чем-то переговариваясь. Они не боялись одинокого, брошенного всеми, немощного и, видимо, не вполне нормального человека. Наверное, они даже издевались над ним, когда никого не было рядом. Я погрозил им пальцем, и мальчишки отбежали чуть подальше, продолжая наблюдать за стариком.
     Стоп, стоп, собственно, о чем я? Это же из другого рассказа! А сейчас я хотел рассказать вот о чем:

    Принял я как-то раз после трудного дня грамм шестьсот с добрыми товарищами, спустился в метро, плутал-плутал, плутал-плутал, и очутился в дремучем лесу. Огляделся вокруг – ну все не как у людей! Хотя и очень похоже. Даже милиционеры в том лесу водились, правда, все они были маленького роста, не больше метра с фуражкой, сморщенные, словно грибы, с красными и пористыми, как земляника, носами, и все непременно отдавали мне честь, а документы никто не спрашивал.
     Так вот, очутился я в лесу, шел себе, шел, куда глаза глядят, и увидел Бабу Ягу. Кстати, оказалась она весьма симпатичной особой, лет эдак двадцати пяти – семидесяти шести, только левый глаз у нее был какой-то не такой, на птичий похож. А рядом с ней нарисовалась избушка на так называемых курьих ножках, вся в неоновых рекламах и разноцветных лампочках. И крыша ее была припорошена снегом.
     - Прямо Новый Год какой-то, - подумал я.
     - А пошел-ка ты к такой-то матери, - подумала избушка, и повернулась ко мне задом, розовым, как у обезьяны.
     Никуда я, конечно, не пошел, а вплотную приблизился к избушке, постучал по дереву, сплюнул через левое плечо и сильно захотел домой. Да не тут-то было.
     - Что за избушка? – спрашиваю ради приличия.
     - На курьих ножках, - отвечает Баба Яга. А сама что-то напевает себе под нос голосом Монсерат Кабалье.
     - Вижу, что на курьих, а какова ее основная функция в настоящий момент? – немедленно поинтересовался я (инженер все-таки, люблю конкретную постановку вопроса). И тут же забыл о том, о чем поначалу хотел спросить, а выпалил про другое:
     - А что, тот старый шахматист нашел, с кем партейку сыграть, или его мальчишки прогнали?
     - Прогнали, - говорит, - мусором всяким с ног до головы забросали, ни за что человека обидели. Он теперь письма о народной жизни пишет в журналы – левые, правые, верхние, нижние. Но ты, вроде, о чем-то другом поначалу спросить хотел?
     - Да, - киваю, - верно, экая беда, ни на чем не могу сосредоточиться. Короче, говоря по- народному, на кой хрен здесь твоя изба понадобилась?
     - Заходишь в нее и кричишь, сколько влезет, как душе угодно, - пояснила Баба Яга.
     - Зачем же кричать? – сперва не понял я.
     - А разве тебе никогда не хотелось кричать? До хрипоты, до звона в ушах, до рвоты, до потемнения в глазах, до кашля со слезами? – удивилась тогда Баба Яга и лукаво прищурилась, ожидая ответа. – Ну, хотелось ведь тебе не раз криком орать, ором кричать, а?
     - Хотелось, - вздохнул я, - и не раз. Да ведь то родители, то соседи, то сослуживцы кругом. И в лесу не покричишь в удовольствие. Глядишь, из-за елки лесник выйдет и накостыляет. А потом в милицию сдаст.
     - Ну, вот видишь? – обрадовалась Баба Яга. – Я, - говорит, - как тебя увидала, сразу подумала – мой клиент, не откажется зайти покричать. А то все, понимаешь, какие-то шибко занятые, важные ходют. Куда ни глянь – одни бизнесмены да воры в законе. И никто покричать не хочет. Думают, что всего добились, что господами стали, а надолго ли? Глядишь, была гордость, и вся вышла. Кого убьют, кого сотрут, кому рот заткнут. Пользовались бы моментом, непутевые! Ну, военные, те понятно, на младших по званию всю жизнь кричат, а другие-то что? Будто зря Кащей с помощью австрийцев и турок избу реставрировал. За свободно конвертируемую валюту, между прочим. Одна шумоизоляция сто тысяч долларов стоит.
     - А услуга твоя теперь сколько стоит? – смеюсь.
     - Бесплатно, - отвечает, - на благотворительных началах. Заходи и кричи, хоть до потери сознания. Врач спит неподалеку в берлоге и, если что не так, как надо, случится, непременно откачает. Но от крика, я точно знаю, еще никто не умирал. От тишины – умирали.
     - Да, да, - киваю, - именно так. Ну, захожу, стало быть?
     - Стало быть, заходи, - говорит. И кричи хоть до утра. Никому не помешаешь. Никто жалобу не состряпает.
     Подошел я к избушке, уже ботинком верхней ступеньки коснулся, да что-то вздрогнуло во мне, и стал я спрашивать, сначала равнодушно, спокойно почти, а потом не помню уж, как:
     - Слушай, Баба Яга, неужели я один такой вот попался в твои сети? Ну, неужели все стали господами да ворами, практичными и циничными, и никто не хочет кричать – до боли в груди, до остервенения? И в этом я один, да? И тут? Но почему, почему?
     Тебе-то вот, например, покричать не охота ли? А мужу твоему, Кащею?
     - Кричи или не кричи, а вопросов лишних не задавай, - проворчала Баба Яга, а сама глаза уронила в землю, словно закопала. - Не справочная я и не грешница кающаяся, вот и все тебе. О других поведать не могу, поскольку у нас, так сказать, лечение анонимное, тайное. Ну, будешь, короче, кричать-то?
     Собрался я с духом, воздуха в легкие набрал, да вновь меня сомнения одолели. Последний хмель на крик растрачу, а толку чуть. Украдкой достал из кармана пузырек стограммовый, хлебнул и поумнел.
     - Никто ведь не услышит, - говорю, - а зачем тогда кричать? И так уж много лет кричу, одной бумаги на три романа накричал. Никто не слышит. Может быть, кричу тихо. Или не на той волне, и одни ультразвуки получаются. Его, говорят, собаки слышат, но что с них возьмешь? А кричать хочется тогда, когда знаешь, что тебя слышат, когда могут услышать. Когда должны услышать! Но разве если в голос закричишь на площади, в гостях или среди друзей – услышат? Нет, лишь руки свяжут, рот кляпом заткнут, по почкам настучат. В лучшем случае выгонят. И все, понимаешь ты, старуха–молодуха? Все!!! Но зато ведь есть все-таки надежда, что услышат! Поймут, осознают и доброе слово в след скажут. Надежда, вот что главное, старая карга! А в твоем доме и надежды нет. Плохая у тебя услуга. Потому, видать, и бесплатная.
    И пошел я куда-то в сторону, махнув рукой, на Бабу Ягу даже не взглянул на прощание, ее оправданий не выслушал. А после совершенно случайно узнал о том, что на самом деле в избушке той располагается бордель классный. И, действительно, шумоизоляцией оборудованный. А разговорами – с кем о крике, с кем о высоких материях, с кем о сердце разбитом Баба Яга внутрь прохожих заманивает. Непонятно, зачем. Может быть, она американская шпионка и таким образом наши некрепкие славянские души растлевает?
    Теперь-то я не найду этого места, неделю без толку бродить буду. Сказала бы Баба Яга все начистоту, я б ни в чем не сомневался. В бордель я обязательно зашел бы. И ничего бы с моей душой не случилось. Не так то просто ее растлить. Она как орех, только наоборот – мякоть снаружи, но скорлупа внутри. Хрен раскусишь.

     1989 - редакция 1998