Глава 4
    
     О Лидии Федотовне, ее муже, дачных цветочках, происхождении слова «лоллард» и виде из нашего окна, а также о технике разговора с клиентами и кипячения воды в образцовом исполнении Лидии Федотовны.
    
     Вот, сказал мне Аполлон,
     Я даю тебе ту лиру,
     Коей нежный, звучный тон
     Может быть приятен миру.
    
    
     Дверь снова пискнула и впустила в комнату «легкую на помине» Лидию Федотовну – даму внешне солидную и даже респектабельную, но по мелькавшим порой в ее глазах «чертикам» легко было понять, что и она «себе на уме», и не стоит верить ее внешности больше, чем внешности любой опытной женщины, т.е. ровно настолько, чтобы легко поддерживать с ней «светскую болтовню», но ни в коем случае не раскрываться – наивность такого поведения наказывается быстро и болезненно…
     Она повесила свое «сильно укороченное» морозом пальто с воротником из хорошей норки (или чернобурки? – совсем я ничего в мехах не понимаю…) на крючок стоящей перед дверью вешалки и направилась к своему рабочему столу.
     - Ой, мальчики! Ну, прямо еле дошла! А мой Митюня ещё мне утром и говорит: «Отдохнула бы, мать!»… А ещё поезд в тоннеле остановился и минут десять стоял… И ведь ничего по радио не говорили! Я, конечно, понимаю – у него, у поезда, может, и радио не работает, там уж всё разваливается от старости… Конечно, роздал этот пьяница Кельцин всё «своим да нашим», а теперь – с кого спросишь? Раньше хоть пожаловаться можно было в милицию, а теперь кругом одни бандюки и воры!
     Я не понял, почему при остановке поезда метро нужно жаловаться в милицию, зачем бандюкам и ворам гнилая проводка вагонной связи, и при чем тут президент Кельцин, но спорить не стал – знаю ведь, что после того, как её Митюня, простой электрик в хозяйственной службе Верховного Совета при Хамбулатове, просидел под обстрелом в подвале Белого Дома почти сутки и выбрался оттуда с не самыми лучшими воспоминаниями о «культуре речи и бытового поведения» омоновцев, «зачищавших» эти подвалы после штурма, Лидия Федотовна решила для себя, что во всем виноват пьяница (но, по недоразумению, и Президент!) Кельцин и команда его «дерьмократов в розовых штанишках».
     - Ну, да ладно! Что о них говорить!.. У них - свои розарии на дачах, а у нас – своя картошка в огороде… А, кстати, как тут наши цветочки поживают?
     Лидия Федотовна ревниво следила за какими-то цветами, стоявшими на наших подоконниках, и поливала их по утрам перед началом рабочего дня. Она внимательно вгляделась в какую-то почку на толстом стволе, и погладила темно-фиолетовые глянцевые листья фикуса, а потом сказала мечтательно:
     - Вот настанет лето!... У меня на даче и розы, и маргаритки, и цинии…
     Её мечты прервал язвительный Илья:
     - Как Вы сказали? Циники? Это точно – любят циники срывать цветочки и у Розы, и у Маргариты…
     - Да ну вас! – рассердилась Лидия Федотовна. Вечно у вас, Илья Стефанович, одно и то же на уме!.. Не циники я сказала, а цинии! И вообще, хватит прохлаждаться, работать надо – сегодня ведь зарплата…
     Лидия Федотовна села за свой стол в углу комнаты, у окна, на кресло, которое было отрегулировано по ее росту еще в момент его доставки, но она каждый раз с утра примеривалась и садилась с опаской – не подменил ли его этот шутник Илья, и не крутил ли он регулировку? Сегодня все было в порядке.
     А Илья Стефанович, который вечно искал гармонию дурашливости и глубины и почти никогда не находивший ее, впадая в каждую из крайностей с периодичностью маятника, рассудительно произнес:
     - Э, нет, Лидия Федотовна, не скажите! Сегодня у нас с вами на уме одно и тоже – сколько лысорозовых лоллардов будет в конвертике?
     - Не в «конвертике», а в «конвертиках»,- выпуская коготки, царапнула его Лидия Федотовна. Но, не желая «обострять», она примирительно и смиренно улыбнулась. Однако, всё-таки не удержалась и добавила:
     - Разные у нас с вами конвертики, Илья Стефанович, разные… Смотрите, не перепутайте – пожалеете!
     - А, кстати, вы знаете, откуда пошло это выражение?,- обратился Илья уже ко мне, оставив в покое Лидию Федотовну, поскольку и не ожидал получить от нее ответа на свой вопрос.
     Она тоже сочла разговор исчерпанным, достала свою кружку (держала ее в столе отдельно от других) и пошла за водой, даже не проверив, есть ли она в «общественном чайнике». Чайник ее не интересовал «принципиально», потому что «эта грязнуля Елена Петровна там давно лягушек развела».
     - Не знаю, Илья Стефанович, - честно признался я.
     Довольный тем, что после поражения с Хоружим «уел» меня по «интеллектуальному вопросу», Илья Стефанович рассудительно изложил почерпнутые им откуда-то действительно весьма любопытные сведения.
     Оказывается, ещё у какого-то то ли английского, то ли ирландского классика начала XVII века в полузабытом ныне, а тогда, как сказали бы сегодня, «культовом» в Америке романе, была такая малопонятная фраза:
     «С задумчивой бороды на язвительный череп переходил его взгляд, дабы напомнить, дабы по-доброму упрекнуть, переместившись затем к тыкве лысорозового лолларда, подозреваемого невинно».
     И вот переселенцы, которые, естественно, в культуре были полностью зависимы от метрополии, но всегда хотели как-то выделиться из нее, именно этого «лысорозового» и увидели в своем тогдашнем президенте, поскольку в романе об этом лолларде было сказано: «У него было на добрую деньгу ума».
     Так попал на готовившиеся первые банкноты Демократических Штатов Америки «лысорозовый» Президент и непонятный, но звучный «лоллард» украсил вид новой валюты молодой страны.
     История мне понравилась, и я сказал, что не откажусь изучить лысину как можно подробнее на как можно большем числе примеров, т.е. экземпляров.
     Мы немножко поспорили с Ильей – о каком из америкосских Президентов здесь идет речь – действительно лысом Уошингтоне, прикрывающем на однололлардовой купюре свою лысину париком, или о Франкеле со 100-лоллардовой банкноты, наоборот, выпячивающим начинающуюся лысину? Сошлись на втором варианте и пожелали друг другу вечером изучить как можно больше портретов этого физика.
     Вернувшись с полной кружкой воды, Лидия Федотовна поискала глазами какую-нибудь бумажку, чтобы подстелить ее на подоконник, где она кипятила воду для утреннего чая. На глаза ей попалась та самая «портянка» из Даргомыжска, которую сунул мне Илья. Я ее бросил на тумбочку, где у нас лежат «ненужные бумаги» для черновиков.
     Лидия Федотовна положила ее на подоконник, поставила на нее кружку, и включила кипятильник. Предосторожность оказалась не лишней – выплеснувшаяся при погружении кипятильника вода потекла по факсовой бумаге, размывая ее текст – «Извещение о долговременном перерыве в сортировке некоторых категорий грузов» и расположенную под ним картинку с изображением хопра-вагона и железнодорожной платформы, в которую и уперлась вытекшая струйка, не добравшись до текста следовавших сразу после картинки «Правил перевозки грузов по железным дорогам РФ».
     Равнодушно скользнув взглядом по этой лужице, Лидия Федотовна стала рассматривать величественный индустриальный пейзаж за окном, включавший в себя широкую панораму заснеженной набережной Моквы-реки с неброскими, но графически выразительными силуэтами небольших лип, посаженных вдоль солидного, но не помпезного чугунного ограждения темно-красной воды, просвечивавшей сквозь нетолстый лед.
     Она заметила на льду множество ярких фигурок рыбаков в голубых комбинезонах, по оранжевому цвету лиц которых легко было понять – они не чувствовали никакого холода. Вероятно, столь любезная ее сердцу совковая милиция, во время оно должна была бы похватать их всех без разбора за явное, легко обнаруживаемое и на глаз, по цвету, без всяких там «химических трубочек», нарушение запрета на употребление крепких спиртных напитков в общественных местах и за «самовольный лов с целью обогащения».
     Но сегодняшняя милиция спокойно ехала вдоль цепочки этих нарушителей по набережной на полученном от загнивающего Запада «по линии технического сотрудничества» то ли «Морде», то ли «Мерсебесе» (плохо я разбираюсь в марках иноземных автомобилей, наводнивших наши улицы). И никак она не реагировала ни на это вопиющее нарушение норм капиталистической морали (рыба-то действительно и жирела и мутировала на отходах муниципального хозяйства, тайно сбрасываемых в реку), ни на попрание «Правил безопасного поведения на водах». А ведь лед был настолько тонок, что почти не скрывал рисунка водоворотов, крутившихся в виде маслянисто-красных спиралей нечистой воды, нагретой за счет тех же тайных сбросов до нескольких градусов Кельция. (Выше нуля, разумеется).
     Решетка ограждения ровной линией тянулась от поворота русла под железнодорожный мост до красавца-метромоста (построенного, кстати, женщиной-архитектором «посуху» - русло реки пустили под мост только после завершения его строительства). Прерывалась она только в том месте, где в нее врезался какой-то молодой лихач, мчавшийся ночью с перпендикулярной улицы и бывший в таком алкогольном градусе, что не заметил «прямо по курсу» даже светящейся ленты Моквы-реки.
     На противоположном берегу, просвечивая сквозь морозную дымку, красовались относительно новые (что там десять лет для рассейского завода!) ринового цвета корпуса сборочных цехов автогиганта и живописные, высоченные, нагретые, как это обыкновенно и бывает зимой, до красного свечения трубы, из которых столбом в чистое фиолетовое небо поднимался ярко-красный пар тамошней ТЭЦ.
     Все это Лидия Федотовна наблюдала, ожидая, пока опущенный в кружку кипятильник не нагреет воду до ярко-красного цвета и она не закипит, выбрасывая лопающиеся пузыри горячего оранжевого пара. В этот момент кипятильник следовало отключить.
     Для этого снова нужно было лезть под стол, потому что «этот несносный мальчишка» – «Бурый» – никак не купит («за общественный счет», разумеется) нормального удлинителя для ее кипятильника и не подключит его к розетке.
     Сергей Иванович («Бурый», как называли мы его между собой) был «восходящей звездой» нашей фирмы, раньше он занимался вместе с основной работой и мелкими хозяйственными делами, а теперь, «набравшись опыта», переходил на «крупняк» и хозяйственную мелочевку постепенно сбрасывал с себя. Но Лидия Федотовна ещё не до конца осознала его новое положение и по старой памяти теребила по пустякам.
     А «Бурым» прозвал его шеф за хваткость в делах и странный цвет купленного им первого автомобиля.
     Отсутствие же удлинителя справедливо расценивалось Лидией Федотовной как небрежение к ее заслугам перед фирмой и неуважение к возрасту. (Хотя последнее соображение по понятным причинам и не озвучивалось никогда, но всегда присутствовало в ее внутреннем анализе расклада сил и влияний, на основании которого она и вела себя).
     Заварив чай, Лидия Федотовна начала листать свои записки в старой, потрепанной тетради, ценность оперативной информации в которой была столь велика, что берегла она ее «как зеницу ока» и спасала в первую очередь.
     Однажды, например, возникла угроза «наезда налоговиков». Это был тот редкий случай, когда для фирмы возникла неожиданная внешняя угроза.
     Обычно «волчий нюх» шефа чувствовал даже тень опасности задолго до того, как она появлялась на горизонте и он успевал принять эффективные меры для того, чтобы рассеять эту тень. О многом подобном мы даже и не догадывались. А потому легкомысленно относили к чудачествам шефа его требования к уборке письменных столов, просмотру своих личных рабочих тетрадей, пресечению «лишних» телефонных разговоров и т.п. Не приведи Господь, если он вдруг увидит, что ты выбросил в урну, не разорвав в мелкие клочки какой-то листок, на котором были записи, касающиеся технико-экономических обоснований наших схем или – что вообще грозило «тройным расстрелом на месте»! – расчетов каких-то кэшей.
     Так вот, тогда, когда редкая тень все-таки накрыла «наше гнездо», шеф приказал срочно уничтожить все старые бумаги – черновики договоров, письма с заводов, рабочие ТЭО по разным схемам сделок. И Лидия Федотовна вместе со всеми «рвала и метала» старые папки и документы, но… предварительно спрятав в сумочку эту заветную тетрадь! И, уходя в отпуск (внук, дачные проблемы…), с большой неохотой оставляла этот потрепанный раритет своей временной преемнице – молоденькой, но явно «перспективной» девочке по имени Анечка, недавно присмотренной шефом с подачи Ильи.
     Помнится, что пришла к нам Анечка не одна, а с подругой Оленькой. Но после первого же производственного совещания Оля в ужасе убежала, а Анечка пришла снова. И теперь время от времени шеф приглашает ее «на подмену» очередной «кадровой отпускнице». Но так все и не решится предложить ей «руку и сердце» постоянного места. А Анечка ждет этого. И, думается, не напрасно – дождется. Такие лисоньки как Анечка просто так хвостом не крутят…
     Через две минуты сосредоточенного листания тетрадки, в руках у Лидии Федотовны уже была телефонная трубка, и она проникновенно кого-то убеждала («нежный, звучный тон»):
     - Да что вы! Это самая лучшая добавка! И октан поднимает и не густеет на морозе!.. Да вот наши представители к вам приедут, и всё разъяснят… Конечно, взаимовыгодно… И регулярно… И с руководством побеседуют… И с вами лично!.. Конечно, лично!.. Вот приедут и всё разъяснят… Когда позвонить? Через пару недель? И сколько возьмете? Ах, только бензовоз…
     И уже более холодно, с оттенком брезгливой усталости от разговора с мелким, но претенциозным клиентом, добавила:
     - А, может быть, вы к нам подъедете?
     И, выслушав какую-то довольно длинную тираду, совсем равнодушно завершила разговор:
     - Ну, хорошо, договорились…
     Трубка легла на корпус аппарата и Лидия Федотовна вздохнула, и произнесла, ни к кому особенно не обращаясь, а так, чтобы выговориться:
     - Опять только через две недели… Да понятно, что сейчас зима и бензин их паленый никто не берет… Вот были б мы на границе с Закраиной,- вдруг мечтательно произнесла она,- да стоял бы сейчас март, а даже лучше – апрель, когда у них начинается «битва за урожай»… Только бы свистели бензовозы по просёлкам вокруг этих их «погранпостов» опереточных! А так… В карман, конечно, каждому охота положить, но за что им платить?! И берут-то какой-то один паршивый бензовоз на 5 тонн, а ещё кочевряжатся – «Посмотрим, как пойдет… Пусть представители привезут пробу литров в двадцать… Поговорим лично… Для одного процента с каждой тонны уж пустой карман в пиджачишке отыщем…». А что тут может быть «личного» с пяти-то тонн?! Одних командировочных сколько уйдет (это она «о фирме заботится», надеется, что именно сейчас микрофон «общей связи» на прослушку переключен). Да что говорить, воры и хапуги везде…
     И закончила своей любимой присказкой:
     - Уж если Президент у нас такой, то что с людей спрашивать…
     И она снова зашелестела тетрадными страницами с адресами и телефонами известных ей нефтебаз, и снова трубка оказалась в ее руках, и опять голос наполнился медоточивой фальшивостью, которую она считает необходимым атрибутом «приличной» деловой беседы и почему-то столь легко принимаемой ее многочисленными невидимыми собеседниками именно за эталон:
     - Я вам звонила 13 декабря… Вы обещали… Ну, конечно, и личная встреча! Сколько?... Сначала 25 тонн на пробу?! А, может, сразу цистерночку, хоть бы и маленькую, тонн на 40 – 50? Конечно, приедут! И все привезут!.. И разъяснят!.. Ах, через десять дней… Хорошо, спасибо, до свидания…
    
    
     Глава 5
    
    
     О коварстве зеленой коробочки, появлении Елены Петровны, «тройном диалоге» открытым текстом, дизайне нашей курительной площадки, а также о моих муках служебного творчества.
    
     Возвышенная мысль достойной хочет брони
     Богиня строгая – ей нужен пьедестал,
     И храм, и жертвенник, и лира, и кимвал,
     И песни сладкие, и волны благовоний…
    
    
     Стоящая на столе зеленая коробочка «селекторной связи с кабинетом» зашелестела, затрещала, и из неё раздался голос шефа:
     - А где у нас Елена Никоновна?
     Я инстинктивно дернулся, но быстро успел сообразить, что это относится не ко мне (никак не могу привыкнуть, что стоящая у меня на столе коробочка – это только элемент громкой связи «для всех», и по большей части выбрасываемые ею слова ко мне лично отношения не имеют и никакой реакции от меня не требуется).
     Дернулась и Елена Петровна, минуту назад вбежавшая в комнату столь поспешно, что даже не закрыла входную дверь. Окна, естественно, были закрыты плотно, но Лидия Федотовна, не отрывая от уха телефонную трубку, в которую летели ее дежурные слова: «Обязательно приедут… И лично…» все равно поежилась и осуждающе посмотрела на Елену Петровну – мол, сквозняк же…
     Но Елена Петровна не обратила на это ровно никакого внимания и успела за эту минуту и сбросить с плеч изящную дубленку, тоже, естественно, укороченную морозом по самую… хм… ту часть фигуры, о названии которой не принято говорить вслух в приличном обществе, и подкрасить губы помадой цвета Coral panache перед висящим около вешалки зеркалом («ей нужен пьедестал…»), и даже виновато-приветливо улыбнуться всем присутствовавшим, как бы говоря – «Вот, блин, опять опоздала! Но ведь совсем чуть-чуть, и все из-за этого бестолочи, который опять не сделал работу над ошибками, а мне пытался наврать, что потерял тетрадку!».
     Тут до них дошло, что шеф задал по селектору вопрос, и обе – и уже прихорошившаяся Елена Петровна, и Лидия Федотовна, с трудом оторвавшаяся от телефона и всё с той же немой укоризной смотревшая на суету Елены Петровны, закричали наперебой в покрытые пластмассовой решёткой отверстия точно таких же, как на моем столе, зеленых пластмассовых коробочек, причем каждая стараясь добавить что-то новое к информации, сообщенной «предыдущим оратором».
     - А её нету!- первой успела отреагировать Елена Петровна.
     - Вы же её, Василь Василич, в банк вчера на сегодняшнее утро отправили! – веско добавила Лидия Федотовна.
     - Она часам к 12 будет! – снова напомнила о себе Елена Петровна.
     - День-то сегодня особый, - лукаво намекнула на предстоявшую раздачу конвертов Лидия Федотовна, но тут же спохватилась, испугавшись смелости своего намека.
     Шеф любил темнить и тянуть с зарплатой «до последнего», но действительно ни разу не нарушил им самим установленной е ж е м е с я ч н о й периодичности воздаяний, иногда даже, когда фортуна и впрямь нам благоприятствовала чрезвычайно, устраивал «праздничные дни» и дважды и даже трижды в месяц, и ни разу не допустивший «абсолютно голого» календарного месяца, так что дату этого «последнего» дня, до которого он будет тянуть, грозя «в этом месяце остаться голяком при таком вашем усердии», все знали, по крайней мере, за неделю до волнующего события, но считалась она большим секретом шефа и Елены Никоновны.
     И Лидия Федотовна, стараясь, чтобы Василий Васильевич не заметил испуга в ее голосе, быстро, почти поспешно добавила:
     - Она ведь баланс квартальный повезла…
     - Понял, спасибо,- коротко сказала коробочка как будто не понявшим оплошности Лидии Федотовны голосом шефа, затрещала и умолкла…
     Я хорошо осознавал, что мое главное дело сегодня – разговор с Амгарском. И времени у меня немного – ещё через час-полтора там окончится рабочий день. Но что-то удерживало меня от того, чтобы сейчас же снять трубку и набрать номер их технического отдела.
     Для того чтобы собраться с мыслями, я встал из-за стола и, демонстративно пощелкав зажигалкой (теперь «если что» все будут знать, где меня искать), вышел в коридор, захлопнув, наконец, к удовольствию Лидии Федотовны, дверь, и пошел в курилку мимо симпатичного вахлака-охранника, отдающего весь свой досуг рыбной ловле.
     Он в этот момент смотрел какой-то сериал и, отметив меня краем глаза, продолжил смотреть тягомотную «Санта-Барбару». Через пять шагов я оказался на лестничной площадке, где была расположена общественная курилка.
     Курилка была оборудована в полном соответствии с экономическим положением страны и требованиями современного дизайна. На ее голом кафельном полу какого-то грязно-бурого цвета стояла зеленая железная урна (именно такого цвета, как и все обычное «противопожарное оборудование» - стандартные огнетушители, ведра и лопаты на пожарных щитах и даже ярко-зеленые пожарные машины).
     Здесь же располагалось тоже зеленое ободранное кресло, которое мы выставили «для общественного пользования» по причине нашей с Мейтесом лени – именно на нас упала задача ликвидации этого кресла, когда Бурый привез в офис новую мебель, а тащить эту ободранную рухлядь на помойку показалось нам тогда с Иосифом Самуиловичем делом слишком хлопотным. Так мы проявили заботу о курильщиках и избавили себя от возни с выносом кресла через грузовой лифт.
     И завершал картину приклеенный прямо на штукатурку полуободранный плакат, на котором была изображена папироса со струйкой ядовито-зеленого дыма в зеленом же круге, перечеркнутая жирной полосой, и с выдранной посередине надписью «Курение строго ……но!». Это оставшееся окончание оборванного слова «запрещено», особенно умиляло. Дескать, нельзя, конечно, но… если уж очень хочется!..
     Я уселся в пустовавшее в этот момент кресло, пропахшее вонючим сигаретным дымом, и начал раскуривать свою трубку. Занятие это, как известно, неспешное, суеты не любящее и располагающее к размышлениям. Но самым главным его притягательным элементом именно сейчас было для меня то, что оно оттягивало неизбежный и столь нежеланный для меня момент снятия телефонной трубки. Было в этом нечто фетишистское, я как бы говорил самому себе: «Что, трубка? Пожалуйста, я возьму трубку!». Но вместо телефонной у меня в руках оказывалась курительная…
     Я прочистил итальянскую трубку, подаренную мне шефом после его поездки на Мадейру, набил её любимой «Черри амброзией», щелкнул зажигалкой, подарившей живой язычок синатового при основании и переходящего в яркий фиолетовый, почти как майский одуванчик на солнечном припеке, пламени, и, пыхнув пару раз «для розжига», с наслаждением затянулся…
     Теперь я мог спокойно подумать о причине своей «телефонной фобии». Что же ставило у меня внутри тот барьер, который не мог преодолеть рассудок, явно командовавший рукам снять трубку и набрать код и шестизначный номер?
     Через пару затяжек я осознал, что именно заставляло подсознание отдавать рукам саботирующие рассудочное решение команды и заставляло их путать белую пластмассу телефона с благородным бриаром итальянского подарка шефа…
     Это была боязнь услышать в трубке очередное холодное и раздраженное: «Нет, нам ничего от вас не нужно, у нас все в порядке…» с очевидным подтекстом: «Надоели вы хуже горькой редьки… «Благодетели» задрипанные… А па-а-шли бы вы все на хер со своей «помощью», не дождетесь! У нас технологи не лохи, справимся и без вашей дряни…»
     И вот этот предполагаемый мною подтекст, это причисление к стае стервятников, кружащих вокруг ослабевшего вдруг зверя, было не просто неприятным, а почти физиологически тошнотворным...
     Столько лет в бизнесе, а всё не могу себя сломать! Все хочется быть «честным» и «достойным». А в бизнесе честность состоит не в выставлении на всеобщее обозрение дыр на рукавах пиджака, образовавшихся от сидения в позе роденовского мыслителя, и достоинство измеряется не числом мучающих тебя интеллигентских комплексов! В реальном бизнесе твое достоинство измеряется реальным количеством проданного тобой товара (неважно – презервативов, синхрофазотронов или монографий на мировоззренческие темы) и толщиной полученного после этого конверта.
     И единственное отличие «цивилизованного западного» от «посконно-домотканного рассейского» бизнеса заключается в том, что «у них» вместо конвертов используются пластиковые карточки. Но, согласимся, это все-таки различие техническое, хотя и весьма существенное…
     Эта мысль оказалась, как я понял потом, каким-то сигналом или «информационным катализатором», вызвавшим во вселенских связях всего со всем какую-то перегруппировку, какой-то резонанс, поскольку зеленый ящик на моем столе защелкал, захрипел и произнес:
     - Игорь Петрович, зайдите!
     Я, разумеется, не услышал этого, поскольку технический прогресс в нашей фирме ещё не дошел до таких высот, чтобы радиофицировать старое оборванное кресло в курилке. Но это и не было востребовано жизнью, ибо об обращенной теперь уже точно ко мне команде синей коробки на моем столе я узнал почти сразу. Наша входная дверь щелкнула, приоткрылась, и, перекрывая какую-то «мыльную музыку», под которую по экрану роскошного телевизора «Рубин», ещё лет 15 назад украшавшего местный партком, сидевший на «боевом посту» Борис изучал титры очередной «Жизни в Санта-Ме» (или Санта-Фи?), раздался звонкий голос Елены Петровны:
     - Игорь Петрович! К шефу!..
    
     Глава 6
    
     О преимуществах курения трубки, антитабачных мерах шефа, его понимании почтительности, а также о различных трактовках понятия лояльности в нашем коллективе.
    
     Мы братски не жалели ничего
     Для верного народа своего:
     Наш собственный язык, шпионов, гарнизоны,
     Чины, обычаи и самые законы,-
     Всё, всё давали вам мы щедрою рукой…
    
    
     Хорошая вещь – трубка! Её, в случае экстренного вызова на рабочее место, не нужно бросать как недокуренную сигарету, искать для этого урну, прицеливаться, поднимаясь с кресла, и жалея летящий в нее (а порой и мимо!) ещё достаточно длинный белый цилиндрик с зеленеющим огоньком на конце – ну, не класть же «бычок» в пачку!
     Трубочнику достаточно просто положить трубку в карман и тут же быть готовым к общению с некурящим. Правда, шеф таковым не является, он смолит одну сигаретку за другой, прикуривая новую от ещё не потухшего чинарика, но оправдывает себя в последнее время тем, что курит тонкие «дамские» сигареты.
     В прошлые разы таких его приступов борьбы «со своей вредной привычкой» тоже находились и объяснения и оправдания весьма «правдоподобные». Например, однажды он перешел на ментоловые, поскольку в тогда ещё любимом им «Моковком коммунальце» было написано, что «ментол способствует интенсификации кровообращения и снижает артериальное давление».
     Однако никому из «своих» (а среди нас я один был «хэви смокером», остальные либо «баловались», либо не курили вовсе) в кабинете курить он не позволял, справедливо считая, что табачный дым не способствует повышению трудоспособности во время «рабочих совещаний» или его индивидуальной работы с сотрудником. Да и «дистанцию» во время таких разговоров с изнывающим от желания затянуться, но не смеющим хоть как-то проявить это желание человеком, держать ему было легче.
     Не знаю, было ли это его осознанным приемом, или он искренно считал, что привилегией курения в кабинете обладает только он сам. И, конечно, «гости». «Важные гости», разумеется. Других почти и не бывает в его кабинете – нет у него ни времени, ни желания вести «пустые разговоры». И одним из главных индикаторов нашей «профпригодности» он считал умение «допускать к его телу» только таких партнеров, после разговора с которыми он мог сказать себе, что не потратил времени впустую.
     Вообще Василий Васильевич считал себя демократом (не без основания, нужно признаться), но демократом, блюдущим некоторые «сословные традиции». Он, например, вполне серьезно именовал себя нашим «папой», причем, конечно, не в вульгарно-жаргонном смысле, ибо считал себя именно реальным «отцом нашего семейства» и все мы были в этом смысле «его детьми» и должны были быть в достаточной мере почтительны с ним. Он же, со своей стороны, платил нам тем же «уважительным отношением». («Мы братски не жалели ничего…»). Правда, конкретные формы такого отношения он же сам, как мудрый родитель, и определял, исходя из конкретных особенностей характера каждого из своих «детей».
     Меня, например, он считал (не без оснований, конечно) безмерно обидчивым из-за «съедающей меня гордыни», но терпел этот мой недостаток.
     Впрочем, что остается «отцу семейства», который, сам счел когда-то необходимым «усыновить» меня? Теперь-то он никак не может отказаться от «дитяти», даже если оно оказалось «с характером»! Вот, вероятно, почему со мной он всегда изысканно-вежлив и обращается только по имени-отчеству. А вот с Ильёй Стефановичем – другой разговор.
     Дело в том, что Илья Стефанович приходится двоюродным братом шефу. Их дед, выпускник Моковского Университета Соломон Давыдов, в начале прошлого века по причине «отсутствия средствиев к достойной жизни» подрабатывал преподаванием и был учителем у детей какого-то состоятельного человека. Летом семья выезжала в свое имение где-то под Орлом, и однажды вместе со своими воспитанниками (брат и сестра гимназисты) поехал и их учитель. А в деревне – дело молодое! – вышло так, что через семь месяцев после отъезда господской семьи обратно в Мокву у одной из «очаровательных пейзанок» «вдруг» родился сын…
     Как уж там «замяли дело» - неизвестно, только маленький Васёк, будущий отец Василия Васильевича, провел детство в условиях здорового деревенского быта и получил хорошую хозяйственную закалку.
     Семейное предание гласит, что Соломон вообще был «большим жизнелюбом» и «погулял всласть», но всех своих «внеплановых детей» не бросал и помогал их матерям, чем мог. И только потом, почти перед «Первой империалистической», он официально женился и в этом браке «был счастлив» и тоже имел детей, самым младшим из которых и был Стефан – отец Ильи.
     Соломон хотел, чтобы все его дети от всех любимых им женщин чувствовали себя одной семьей, «коленом Соломоновым», и все делал для этого. Вот и унаследовали двоюродные братья разные генетические особенности предков. Василий Васильевич – отцовские трудолюбие и упорство и дедовское почитание семьи, а Илья Стефанович – отцовский комплекс «младшенького» и дедовское «жизнелюбие».
     Поэтому Василий Васильевич удостаивает обращения по имени-отчеству Илью Стефановича только в тех случаях, когда Илья чем-то раздражает его. Илья прекрасно это знает и, услышав от шефа: «Илья Стефанович! Я бы попросил быть точнее и конкретнее!..», - внутренне поджимается и, демонстрируя обиду и покорность судьбе, тоже переходит на официальный тон: «Я, Василий Васильевич, считаю…».
     И тут есть тонкая грань – если раздражение перерастает в гнев, вся эта официальная шелуха облетает, как пух с одуванчика, и вполне можно услышать (даже в присутствии «милых дам») громкое и грозное: «Не пори херни, Илья!». Но при этом сам Стефанович никогда не забывается настолько, чтобы ответить столь же энергично. И всегда остается на прежней, «официальной позиции», не позволяя себе ничего более «крепкого», чем снятие в обращении отчества: «Ну, Василий, можешь меня уволить, но я все-таки скажу...»
     Очень бывает комично видеть (даже при обсуждении действительно важных вопросов, хотя в большинстве случаев буря протекает «в стакане воды»), как двоюродные братья, ещё 15 минут назад дружески и «без церемоний» бросавшие друг другу: «Знаешь, Вася…» в ответ на: «Да, ты прав, Илья!..» от переполняющих душу эмоций из обычных людей превращаются в две «функции» - гневного на нерадивость сотрудника начальника, и оскорбленного несправедливостью к себе, но все-таки лояльного подчиненного.
     Лояльность вообще является той «священной коровой», на признании святости которой держится вся «несущая конструкция» нашей фирмы. Ты можешь удивляться несуразным, по твоему мнению, приказам начальника, считать их глупыми или даже вредными, можешь иногда их втихую саботировать, но при этом не должно возникнуть и тени сомнения в том, что ты не начал вести «свою игру».
     А индикатором лояльности является уверенность в том, что ты не способен утаить важную информацию (как бы ни была она опасна и вредна для тебя лично) и не можешь сознательно солгать начальнику.
     Нет, «закон Чука и Гека», гласящий, что «если мама (или, тем более, «папа»!) спросит, мы, конечно, расскажем про телеграмму (факс, e-mail), а если нет, то что, разве мы выскочки?» никто не отменял. Понимание его естественности является одним из очевидных проявлений мудрости руководителя, а Василий Васильевич владеет секретами руководства и гораздо более сложными, позволяющими справляться и с амбициями и с влияниями «тайных струн» очень непростых характеров своих «детей».
     Но он бы никогда «не понял» человека, на личную преданность которого он рассчитывал и ошибся в этом. Впрочем, такое бывало крайне редко.
     До поры до времени, и я считал точно также, авторитет шефа был незыблем, и я вел себя в рамках такого понимания его роли и места. Но «бароны стареют», а вассалы мудреют (если, конечно, им достает для этого ума…) И приходит прозрение – авторитет не может быть ни абсолютным, ни вечным, а когда, к тому же, «Акела промахивается», или вдруг за маской волчьего оскала вильнет, раз-другой лисий хвост…
     И сегодня я уже понимал – у меня есть то, что я должен сохранить в себе при любых крутых поворотах начальственного настроя и настроения – самоуважение. И нет таких денег, за которые его можно у меня купить.
     Конечно, Стальной Вождь – абсолютный чемпион по историческому злодейству – имел основания считать, что «на крутых поворотах Истории даже крепкого седока вибрасывет из седла!», но нужно помнить, что не всякого, севшего на коня, ждет эта участь. И на любом «повороте Истории» находятся люди, которые смогли в седле удержаться. И нужно стараться попасть в их число…
     Всё это промелькнуло в голове достаточно быстро – пока я шел двадцать метров по коридору до двери без какой бы то ни было таблички – мы ведь одна семья и нужно ли детям видеть на родительской комнате какую-то табличку? – а всякий посторонний прежде, чем он оказывался перед этой дверью, точно знал, к кому и зачем он идет…
    
     Глава 7
    
     О первом разговоре с Василием Васильевичем о положении в Амгарске, особенностях формирования платежных документов на выдачу зарплаты, моей лжи по важному вопросу и лени при исполнении командировочного задания, терзаниях муками совести в связи с этим, а также о служебной пунктуальности Лидии Федотовны.
    
     Вы видели ль преступника,
     Как в горести немой,
     От совести убежища
     Он ищет в час ночной?
    
    
     Василий Васильевич сидел за своим обширным письменным столом, левый дальний угол которого украшал великолепный подсвечник-менора и подаренный «от коллектива» часовой агрегат с нарочито открытым взору переплетением часовых колесиков и маховичков, на синей позолоте которых играл солнечный зайчик.
     - Садитесь, Игорь Петрович!
     - Спасибо, Василий Васильевич!
     - Ну, как дела в Амгарске?
     То, что он сразу начал с главного, показывало, что тот маленький листочек бумаги, который лежал перед ним на полированной глади стола, был действительно заветным «листком надежды нашей» на этот месяц. А всего-то – не очень длинный списочек, где после сокращения имен – И.С., Иг.Пет., Е.П., Тат., Лена, каких-то неизвестных мне имен, непонятных сокращений и букв – стояли одно- или двузначные числа, обозначавшие количество розовых бумажек с портретом какого-то из Президентов ДША, которые нужно будет выложить перед вызванным в кабинет сотрудником или «важным гостем».
     Все эти сокращения не были каким-то шифром – просто бумага писалась «для себя» и «без формальностей», но это не мешало быть ей предельно понятной для ее автора.
     Мне вспомнилось, что когда наследники разбирали архив великого рассейского химика Менделя Ейева, они нашли подобную бумажку среди хозяйственных документов. Там было несколько строк: «Зеленщ. – 49 коп., Сапожн. – 1р.07 коп., за мясо – 86 коп., 25 рублей – сам знаю за что, дворник. – 10 коп., да ей же ещё на извозч. – 25 коп.».
     Чудом, но сохранилась ведь такая бумажка! А эта, которая сейчас лежала перед Василием Васильевичем, конечно же, не станет чьим-то досужим чтением, а потребуется только ее автору через какое-то время после того, как Елена Никоновна, вернувшись из банка, выложит на этот стол из принесенного Бурым солидного кейса повышенной надежности перетянутые бумажной лентой пачки банкнот со словами: «Вот, Василь Василич, привезла. Всё нормально… Мигунчик только грустный какой-то…». (Тяжело женщине таскать такой, да и по сторонам при этом поглядывать – вот и ходит вместе с ней по таким делам Бурый).
     Выкладывание наличных в соответствии с росписью на бумажке будет обязательно сегодня (не любит Василий Васильевич хранить у себя «чужие деньги»). К тому же ему всегда любопытно проследить, с каким выражением лица сотрудник будет пересчитывать (а это нужно делать обязательно – денежка счет любит, да и проверить себя не мешает – не обсчитался ли сам, раскладывая банкноты по конвертам).
     Не менее важно и то, каким тоном, с какой интонацией он будет благодарить, т.е. зримо ощутить градус лояльности и степень благодарности каждого из своих детей в «момент истины», ибо именно в этот момент здесь происходит сопоставление самооценки с «объективной оценкой «папы»». Именно в этот момент, как считает Василий Васильевич, человек наиболее прозрачен для проницательного взгляда…
     Именно сейчас листочек наполнялся знаками – цифрами после инициалов. Самая последняя, самая точная на данный момент «оценка по поведению». Закончится «формирование документа» за полчаса до начала процедуры «воздаяния». И судьба у этого листочка бумаги явно незавидная – он сегодня же, после того, как последний из приглашенных покинет кабинет, будет разорван на мелкие клочки и выброшен в урну, а может даже и удостоится аутодафе в любимой пепельнице Василия Васильевича.
     И, хотя такие листочки, как правило, приносят нам действительную радость, но им самим мы ничем помочь не можем. Не остаются они в качестве «исторических документов», не попадают в архивные фонды (кроме архивов прокуратуры, и сходок бандюков, не к ночи будь они помянуты!), не попадают в разряд «письменных источников, использованных при написании диссертации». Просто потому, что такие листочки долго не живут – записка Менделя Ейева редчайшее исключение…
     Оценив все это, я нарочито равнодушно ответил:
     - Да нормально у них все. Пока…
     - А вы звонили им с утра?
     - Конечно, Василий Васильевич, - ни капли не смутившись, искренним тоном ответил я, - но Александр Петрович…
     По взлетевшим бровям Василия Васильевича я понял, что допустил какую-то ошибку. А! Я мгновенно вспомнил, что память на имена-отчества «чужих» у шефа слабая, и он не любит, когда мы в своих докладах заставляем его эту слабость обнаруживать, а потому поспешно добавил:
     - …их директор по коммерции, который и решает вопрос о приобретении ММА, сейчас на совещании у своего руководства…
     - Может, как раз об этом?
     - Может, Василь Василич, но мне этого не сказали.
     - Плохо! Нужно было во время последней командировки в Амгарск найти там какого-нибудь человека, который бы уж такую ерунду мог бы вам сказать по телефону! У вас есть там свои люди?
     - Да там, Василь Василич, фирма же частная, Вы же знаете – «Юкоси», у них зарплата большая и дисциплина строгая, если заметят «что не так», а тем более с клиентами шушуканье, сразу уволят… А городишко маленький – куда пойдешь? Вот и блюдут «производственную дисциплину от звонка до звонка» строже, чем при совке в Арзамасе-47, - попытался отшутиться я.
     - Лишних денег не бывает, Игорь Петрович, а барышни любят сладкое! Нужно было не в гостинице сидеть, а под дверью кабинета, да секретаршу шоколадками потчевать!
     Я промолчал. Был грех – на второй день тамошнего моего сидения я с обеда ушел отдохнуть – что-то и впрямь потянуло отоспаться после перелета в шесть часовых поясов. А шеф в это время в Мокве как раз пришел на работу. Лидия Федотовна, прозвонившаяся с вечера в Волглый и заказавшая там техпаспорт на партию ММА, получила его с утра и тут же, естественно, помчалась к шефу с докладом о своем успехе. Ей хотелось продемонстрировать свою оперативность и проницательность – ведь в случае моего успеха этот документ потребовался бы в Амгарске. «А разве можно сомневаться в успехе Игоря Петровича?», - играя в наивность, бросила она шефу, показывая факс из Волглого.
     Но стояло за этой ее фразой не только желание «себя показать», но и смутно осознаваемое чувство вины передо мной – ведь ей бы следовало сначала мне позвонить и узнать, нужна ли мне сейчас эта бумажка… Вот потому она и преподносила шефу свою уверенность в моем успехе.
     Шеф, ещё даже не выкуривший утреннюю сигаретку под чашечку кофе (Елена Петровна только залила воду в кофеварку), был раздражен такой стремительностью начала рабочего дня, но, скрывая свое раздражение, чуть суховато поблагодарил Лидию Федотовну. Однако, чтобы не расхолаживать ее трудового порыва, велел «срочно разыскать Игоря Петровича» в Амгарске и отправить документ по факсу.
     Разыскивая меня по заводским телефонам (чтобы сэкономить деньги на счету моего мобильного, как сказала мне она позже), Лидия Федотовна, с присущей ей в подобных случая энергией, подняла на ноги и технический отдел, и отдел снабжения, и даже бухгалтерию!
     А «нашла» меня, позвонив секретарше Александра Петровича, которая и рассказала ей, что, дескать, Александр Петрович уехал в банк, а я ушел в гостиницу.
     Шеф же, допив кофе, решил поощрить трудолюбие Лидии Федотовны, а потому поинтересовался у нее – отправила ли она факс в Амгарск? Тут Лидия Федотовна и сообщила ему, что она не знает, кому отправлять факс, а меня беспокоить не хочет, потому что ей сказали, что я отдыхаю.
     Услышав крамольное в рабочее время слово «отдых» и не учтя сразу разницу во времени, Василий Васильевич подумал, что я просто проспал. И вот в таком настроении тут же и позвонил мне по мобильному:
     - Вы где, Игорь Петрович?
     Не зная всех «тонкостей момента», я брякнул самое нелепое, что только было возможно в этих обстоятельствах:
     -Сижу в приемной, Василь Василич!
     Вот тут-то я и получил «по первое число»! И «звуковое это письмо» оказалось в таких повышенных тонах, ко мне ранее никогда не применявшихся, что даже с учетом возможного искажения тембра голоса при передаче сказанного через спутник связи «Молния-17» на геостационарной орбите, легко было догадаться о степени недовольства мною шефом.
     Я на него не обиделся – мой «прокол» был очевиден. Но с тех пор этот случай поминается каждый раз, когда Василий Васильевич в чем-то мною недоволен…
     - Ну, ладно, - почти примирительно сказал шеф, прочувствовав в моей душе отсутствие обиды на напоминание о том эпизоде, - идите и звоните в Амгарск так, чтобы на пальцах мозоли вспухли! Информация оттуда мне сейчас нужна как воздух! Вы что думаете, если они решат покупать, это мне ничего не будет стоить? Нужно ведь будет срочно лететь и давать конверт, а денег в кассе нет, а тут зарплата и нужно решить – сколько можно скушать, а сколько может для срочного дела потребоваться! Идите, идите!.. И звоните!
     - Хорошо, Василь Василич!
     Я встал и пошел к двери кабинета. Но на полпути меня остановил его голос:
     - И нечего бороду задирать!
     Я остановился в недоумении. Положение моей бороды почему-то было для Василия Васильевича индикатором моего настроения. Но разглядеть это положение сквозь затылок теоретически можно было только в том случае, если бы затылок принадлежал хладному трупу, для верности погруженному в жидкий азот, а бороду опаляла лампа солярия. Но я был жив и на лицо мне падала тень от плотной оконной шторы! Что это за юмор?
     Я не спешил оборачиваться и, как оказалось, правильно сделал.
     - Да я сквозь затылок вижу, о чем вы думаете – мол, самодур, тиран… А мне зарплату вам всем, чем платить? Или вы думаете, что мне не хочется, чтобы вы на нее не только в буфете лишний салатик себе позволили, но и снова на Канарах в нейлоновых трусах прогулялись? А вот только пока не получается… Ладно, идите!
     Я вышел с безразличным выражением лица, стараясь ничем не выдать своих чувств. На меня устремились рентгеновские взгляды и Лидии Федотовны, и Елены Петровны, да и Татьяна зыркнула. Сегодня как никогда все хотят знать – в каком настроении шеф. То есть, какие виды на урожай «капусты»? Но мне, кажется, удалось сохранить невозмутимость и непроницаемость.
     Не садясь за стол, я снова вышел на лестничную площадку. Пока мы говорили с шефом, уборщица успела протереть старый линолеум, положенный зачем-то поверх кафеля в прошлом году, и на полу пока было чисто – пролетевшие мимо старого помойного ведра окурки и табачный пепел покроют его теперь только к обеду. (Урну, несмотря на этажную охрану, «скоммуниздили» ещё летом, хотя на мгновение мне почему-то показалось, что в прошлый раз она тут стояла…)
     Трубка ещё не успела остыть и разожглась легко. Чего не могу сказать о своем душевном состоянии. На душе было тяжко. «Вы видели ль преступника?».
     Почему я так легко соврал, что звонил в Амгарск? Ведь, кажется, «закон Чука и Гека» требовал иного, правдивого ответа. Ведь «папа» спросил прямо и однозначно именно про звонок. И я столь же прямо и однозначно солгал! Зачем солгал – это понятно. Но почему столь легко? Вероятно потому, что знал – мне поверят.
     Мне, вообще-то, верили всегда. Именно в этом и состоял один из «прикладных смыслов» фирменной лояльности. Мы с Василием Васильевичем говорили друг другу правду. Конечно, далеко не всю правду (да и кто рискнет утверждать, что знает её всю?), но, как бы она ни была мала, все-таки – правду.
     И вот я соврал. Мог бы ведь сказать, что нет связи (что и вправду частенько бывало), что, на худой конец, мне вчера было велено звонить ближе к концу рабочего дня (о чем меня действительно просили, только не вчера, а третьего дня), а до окончания работы в Амгарске ещё полтора часа…
     Да ничего страшного не произошло бы, уйди я от прямого ответа, ну, предположим, так: «А вы считаете, что это необходимо сделать срочно?». Скорее всего, в этом случае пришлось бы мне всего-навсего прослушать нравоучение о вредности «житейского идеализма». Так мало ли я подобных нравоучений слышал и по менее серьезным поводам? И это пережил бы спокойно…
     Но я соврал, причем соврал, сообщив конкретную ложную информацию («дезу» по сути) о том, что в Амгарске все в порядке. Я, правда, думаю, что, скорее всего, это действительно так. О таких проблемах такого завода, буде они случаются, по первому каналу ТВ в новостях сообщают, а уж в Интернете бы все кипело.
     Но как раз в данном случае для нас было важным узнать об этом первыми. И сразу же, буквально в тот же час, «нападать», оттесняя и явных конкурентов, и маскирующихся под друзей конкУрентов, не давая им возможности обрадовать господина Старовыйного («олигарха местного значения», как он однажды представился в одном из своих многоисленных интервью) - директора завода, производящего монометиламилен.
     Чтобы на их звонок о том, что в Амгарске аврал, он слегка брезгливо ответил: «Да знаю я, мне более шустрые ребята все уши прожужжали об этом, я уж дал команду отгрузить через них пять цистерн… Успокойтесь и поезжайте на Закраину, там новый закон по моей наводке готовят – что б запретить бензол в бензин бухать – вредно это для окружающей среды. Вот вам и «пахотное поле» для работы – внедряйте там ММА, и я вам помогу».
     И не осталось бы конкурентам ничего, кроме как благодарить Василь Карпыча за его «ценную информацию», кланяться и ещё раз благодарить, прекрасно зная, что такое работа с Закраиной при нынешнем-то их премьер-министре!
     Но вдруг как раз сегодня в Амгарске и «поехала крыша»? А из-за моей «щепетильности» мы это проворонили? И уже тот вчерашний наш гость, который так сладко пел о «товарищеском сотрудничестве», правильно понял шефовское «пока нет» и усилил «давление на Амгарск», содрав до крови палец о диск телефонного аппарата, и не терзался при этом комплексом интеллигентской стеснительности!
     А в награду за это он сейчас диктует своей машинистке реквизиты Амгарского завода для уже готовой «рыбы» договора? И всплывет эта рыба в виде текста контракта и в Амгарске у Александра Петровича, и в Волглом у Василь Карпыча? Ведь прав шеф – «жирный кусок» тогда от нас уплывает!
     При таком стечении обстоятельств логично встает вопрос - а из чьих же «первых рук» я получу свои «лысорозовые»? Не из Татьяниных ли? Это ведь она с Мейтесом привезла из Рязани идею «подмеси» каменноугольного бензола в продукционный нефтяной (в Рязани была настолько хорошая схема, и так хорошо работали тамошние технологи, что качество продукта было существенно выше, чем требования ГОСТа).
     Так Татьяна и сама хотела гулять по Канарам в нейлоновых трусах! А на нас всех заработанных на этой идее «американовских президентов» явно не хватит – можно в бензол подливать хоть ослиную мочу, но до известного же предела!
     Нет, не понял я сам себя и своего поведения в кабинете шефа, и это непонимание не прибавило мне хорошего настроения. Хотя…
    
     Глава 8
    
     О давнем застольном разговоре с шефом, поэте Высоком, солнечной Черномории, владельцах недвижимости на ее берегах и моих самооправданиях в связи с особенностями ее приобретения, а также о возвращении из местной командировки Елены Никоновна и Бурого.
    
    
     Покой мне нужен. Грудь болит,
     Озлоблен ум и ноет тело.
     Все, от чего душа скорбит,
     Вокруг меня весь день кипело.
    
    
     Вспомнилось, что сидели мы как-то с Василием Васильевичем в нашем «придворном кафе» над пластмассовыми тарелочками с жареными цыплятами и гречневой кашей, запивали это все томатным соком. А потом, под чашечку кофе (это - мне) и под чай с таблеткой сахарного заменителя (это – для него, поскольку медики, после гипертонического криза, порожденного невероятным нервным напряжением последних лет, тогда строго запрещали ему и сахар и любимый им кофе), как всегда в таких ситуациях говорили о чем-то отвлеченном – за едой о работе говорить неприлично. За едой мы друзья и коллеги.
     И, как бы «между прочим» (а «по-настоящему между прочим» говорит он крайне редко, не в его характере пустословить – всё сказанное должно иметь и смысл, и цель), он сказал, что вот, дескать, решил на солнышке погреться, съездить в Черноморию – там, говорят, многие из наших кумиров бывали, и все в один голос восторг выражали.
     Вот даже и барда великого нашего, Владимира Высокого, судьба якобы забрасывала. «Помните у него, - продемонстрировал мне свою память Василий Васильевич, - «В Черноморских – ох, дремучих! – страшных лиственных лесах…» Это он там написал. А я знавал его лично… И гонителей его знавал… Так что съезжу, гляну – что там в этих лиственных лесах так устрашило поэта!..»
     И после этого разговора через пару месяцев действительно съездил, страшного ничего не нашел, а вот красот – сверх всякой меры. Да и зачастил после первой своей поездки туда – ездил по два-три раза в год, сначала один, а потом и «братана своего», как он иногда, в минуты редкой расслабленности, величал Илью Стефановича, стал прихватывать.
     Потом какие-то гости оттуда к нему зачастили с бумагами явно не химического содержания, потом и мы все к этой Черномории обратились по его распоряжению – а не купят ли «черноморцы» у нас этот ММА замечательный? Ведь бензин-то на их горных дорогах ох как нужен хороший! А стоит европейский «экологически чистый» бензин даже не лоллард за литр – цены-то из-за великоханьских амбиций растут, как на дрожжах…
     Может, наша добавка поможет их молодой государственности и развивающейся экономике уменьшить свою зависимость от разных «Бей-Пей» и «Меллов» и сгодится для столь понравившихся им ябонских «Пойот» рязанский люксойловский «первачок» с нашей чудо-добавкой?
     Эти игрушки современной цивилизации черноморцы, после прекращения заваренной ими самими «европейской бузы», стали получать от мирового спонсора – организации «Семь с половиной» (так после нашумевшего эротического триллера стали называть «Джей севен энд Руша»).
     Дело это, разумеется, у нас «не выгорело» - мелковаты мы все-таки для международных игр даже такого, «третьего сорта» - но сама Черномория как-то примелькалась в сознании, стала обычным элементом рабочих разговоров.
     И вот тут я случайно узнаю (и у меня уши-то шерстью еще не заросли окончательно, да и поговаривать в нашем маленьком коллективе «меж собой» стали и громче и чаще и более откровенно), что в Черномории у шефа уже и виллочка маленькая появилась (он как-то сам при мне обсуждал по телефону с кем-то организацию пригляда за ней в периоды длительного своего отсутствия), и Илья какую-то «сараюшку на отшибе», но недалеко от шефа, приобрел…
     Вот так-то! Семья – семьей, а дачи – порознь! И стал «озлоблен ум» у меня… Вон Татьяна что-то такое себе строит под Ковром (так уж получилось, мать у нее из-под Ковра родом), Бурый где-то на канале «Моква-Волгла» сруб из-под Костромели обустраивает, я в своем Домопапове грядку копаю (раз в пять лет, но копаю), а Василий Васильевич – добро бы один (шеф все-таки!) – так нет, на пару с одним из якобы «наших», Ильей Стефановичем, на «виллочку» свою черноморскую пригляд из кабинета осуществляет. Даже и в рабочее время. Для себя-то, единственного, чего не пожалеешь!..
     А что, и впрямь нехудо «в случае чего» стать «на время» простым черноморцем и оттуда, с берега теплого моря, поливая чудесные розы, посматривать на заваривающуюся здесь мутную кашу. Ведь после «показательного процесса» над просидевшим пока только три дня в кутузке выпускником и младшим сокурсником шефа по «керосимке» Владимиром Гусиевичем яснее ясного стало, чего именно следует ждать от нашего государственного случая…
     Мысли эти не прибавили мне ни оптимизма, ни самоуважения. Так смотреть на мир может какой-нибудь холоп из «людской», завидующий барскому довольству и забывающий о барской же о себе заботе. А забота-то, в моем конкретном случае, ведь даже не «барская», а «царская» - при том уровне жизни, который установился в стране после столь мною приветствовавшихся событий 1991 года. Да я и сам в эти события лепточку вложил вечерами 19 – 21 августа, стоя в толпе народа и таская вместе со своим старшим сыном какие-то железяки для баррикад. Как теперь мне понятно, после всех этих событий работа у Василия Васильевича оказалась для меня лично невероятной удачей.
     Свой первый визит к нему я помню до мелочей – произвел он тогда на меня сильное впечатление, особенно после двух моих предшествующих начальников, отношения с которыми у меня не сложились.
     Я был с ним рискованно откровенен, сказав одну фразу, которую, как теперь я полагаю, говорить не следовало бы. Просто нужно было воспользоваться «Законом Чука и Гека» - если бы он спросил… Но я сказал ему сам: «Мне кажется, что мы сработаемся, если Вы решите меня взять. Но я по натуре «кошка, которая гуляет сама по себе» и работаю до тех пор, пока согласен с тем, что мною командуют по праву первого среди равных». Зная его теперь достаточно хорошо, я не могу понять, почему тогда он всё-таки меня взял?
     При всем своем самомнении я отдаю себе отчет, что нигде, кроме как у Василия Васильевича, за все мои «таланты» и «прилежание», я таких денег не имел бы. Да и такой свободы, по большому счету, тоже не получил бы. Но, видимо, такова уж природа человека, ему действительно хорошо во всем только там, где его реально нет. А там, где он есть, у окружающих всегда «не так» струятся лицевые капилляры и человеку кажется, что на него и смотрят «как-то косо», и из котла зачерпывают «пожиже, чем остальным»…
     Но размышления о черноморских владениях шефа и Ильи объясняют, пожалуй, то, что я сегодня так спокойно и сознательно солгал Василию Васильевичу. Ведь если он счел возможным солгать мне тогда об истинных целях своей первой поездки в Черноморию, то и я имел моральное право ответить ему тем же!
     Правда, в отличие от моей сегодняшней неуклюжести, солгал он мастерски тонко, поскольку эта его ложь была «на грани правды» - о поэте Высоком он ведь действительно думал, но стояла эта мысль при его размышлениях о Черномории на десятом месте, мне же он представил ее как главную.
     И моя сегодняшняя неправда – если уж по Гамбургскому счету! – все же гораздо более мелкого масштаба по сравнению с его неискренностью.
     Так вот и цепляется одно за другое, «кто с мечом к нам придет…» Впрочем, это уже новый виток самобичевания и самооправдания. Довольно об этом.
     Снизу, из лестничного пролета, который выводил на площадку где я, по мнению всех проходивших мимо, в отличии от обыкновенных курильщиков, «отравлявших атмосферу», услаждал обоняние изысканным запахом своего ароматного «черри», послышались знакомые голоса. (Запах моего табака не нравится только двум людям – Мейтесу, с которым в командировках нам приходится делить на двоих один гостиничный номер, и Нателле, которая обречена нюхать этот запах каждый день).
     По ступеням поднимались Елена Никоновна и Бурый, тащивший солидный кейс. Елена Никоновна выглядела сосредоточенной (за кейсом в руках Бурого нужен был и ее пригляд), но довольной – в банке, видимо, все действительно было хорошо, и явная тяжесть кейса это зримо подчеркивала.
     Елена Никоновна демонстративно втянула носом воздух, пропитанный ароматом «амброзии», капиллярная сетка на ее лице, начавшая уже бледнеть в тепле, нагреваясь после уличного мороза, отразила удовлетворение от ощущаемого носом запаха, и она с улыбкой, чуть задыхаясь от подъема, сказала:
     - Здравствуйте, Игорь Петрович!
     - Здравствуйте, Елена Никоновна, - столь же дружелюбно откликнулся я, нарочно выпуская клуб ароматного дыма.
     - Как там дела? - спросила она, имея в виду «нашу контору», жизнь в которой протекала в столь бешеном ритме, что всякий, отсутствовавший на рабочем месте даже полчаса, мог вернуться уже «в совсем другую страну».
     - Да всё, вроде, нормально, - ответил я, и постучал пальцем по бриару трубки: у нас было принято при всяком выражении удовлетворения чем-то, стучать «по дереву». В случае отсутствия чего-то деревянного под рукой, следовало постучать себе по лбу. Но с некоторых пор проблема была решена кардинально - у шефа появилась специальная, отполированная и отлакированная кругляшка спила какого-то экзотического дерева, которую он привез из одного из своих многочисленных путешествий и которую «пускал по кругу» в кабинете, когда окончившееся совещание констатировало, что «в конторе всё в порядке».
     - Ну, дай-то Бог!- сказала Елена Никоновна и пошла по коридору, кивнув любопытному Борису, тупо пялившемуся на нее, поскольку в стареньком телевизоре «Славутич» перегорел предохранитель и он замолчал, заставив службу безопасности отвлечься от созерцания заморской американовской «красивой жизни» и заняться прямым своим делом – смотреть, кто приходит на охраняемой ею этаж.
    
     Глава 9
    
     О новых преимуществах курения трубки, рассказе Ильи Стефановича об Амгарских делах, моих размышлениях по этому поводу, а также о всеобщем удовлетворении моей реакцией на рассказ Ильи Стефановича.
    
    
     Нет, нет! Вот он! Сейчас узнал я друга!
     Он – тот же все, каким был и тогда,
     И лишь чуть-чуть как будто покривился.
     Немудрено! Берут свое года!
    
    
     …Трубка хороша ещё и тем, что курится она долго. И пока суетливые «сигаретники» - соседи по коридору и соратники по нарушению предупреждений Минздрава, публикуемых на каждой пачке «продукции, содержащей в своем составе антикотин» - успевали трижды сменить состав своей команды в курилке, я неизменно с достоинством представлял свою фирму, не требуя (да и не ожидая!) замены…
     Но и трубочному перекуру бывает конец! Вытряхнув пепел прямо на грязный каменный пол (наша уборщица, Тамара Никифоровна, бывшая когда-то зам. Зав. Отдела технического обеспечения местного Вычислительного Центра, сегодня приболела и звонила с утра, что придет только в понедельник), я сунул в карман еще горячую, а оттого просвечивающую зелено-малиновым цветом сквозь брючную ткань трубку, и отправился на рабочее место с твердым желанием сразу же набрать номер Амгарска.
     Войдя в комнату, я сразу почувствовал, что произошло что-то не совсем обычное, что-то радостное и явно имеющее отношение ко мне. Хотя отношение это тоже было странным – веселые искорки в глазах Татьяны Борисовны говорили о том, что она предвкушает какую-то любопытную для нее динамику в развитии событий…
     Она быстро спрятала эти искорки за листом какого-то документа, только стрельнув глазами в мою сторону и сказав с каким-то, всё ещё непонятным мне подтекстом:
     - Вам звонили.
     Я, естественно, спросил – кто?
     - Да этот, во фланелевом костюме, вчерашний наш «гость». Звонил только что… Интересовался – не собираетесь ли вы в Амгарск?
     А Елена Петровна, «с глазками на затылке» изображала повышенное внимание к экрану монитора и никак не прореагировала на мое появление в комнате. Это ясно сигнализировало мне – нужно собраться и быть готовым к неожиданностям.
     Я огляделся и быстро понял, откуда ждать подвоха. Илья Стефанович сидел с масляно-довольным, но слегка смущенным выражением лица («сейчас узнал я друга»), на котором как-то особенно гордо выделялся его «монокль» - более густая капиллярная сеть вокруг правого глаза, делавшая его порой похожим на интеллигентную ипостась профессора Ум-Ужалло из известного романа братьев Иосифовых. Он молчал, как-то виновато, но с торжеством глядя в мою сторону. Было ясно, что мой приход прервал какое-то важное его сообщение «для всех». И я оказался прав.
     - Илья Стефанович,- раздался голос Лидии Федотовны, которая, как частенько бывало в подобных случаях, явно не желала «играть в политесы», и жаждала ясности,- так, сколько они все же берут – шесть или семь цистерн и могут ли принять цистерны с нижним сливом? Мне ведь шеф велел срочно звонить в «Желдорсервис» и заказывать цистерны на следующую неделю!
     Илья ещё немного «подержал паузу», глядя на меня со всё возрастающей уверенностью и даже наглостью, а потом как-то лениво и устало сказал:
     - Да что вы ко мне пристаете? Я ведь только так позвонил, чтобы помочь Игорю Петровичу.
     Он ещё помолчал и, наконец, решился «рубануть правду-матку» прямо в лицо, «по-товарищески»:
     - Я ведь человек маленький и бедный – табаков заморских не курю… А то ведь, пока Игорь Петрович, в клубах своих ароматных «Червей амброзии» обдумывает, с какого бока к Александру Петровичу подкатиться – а по мне, так нечего об этом думать: бери конверт и дуй в Амгарск! – там ведь рабочий день оканчивается…
     И, видимо, решив придать легитимности своему поступку в глазах коллектива, добавил:
     - Мне сам Игорь Петрович с утра сказал, что нужно бы позвонить, но, как я понимаю, после беседы с шефом он мог и позабыть об этом, они ведь с Василь Василичем там о чем-то важном говорили…
     И, увеличивая накал ерничества, впал в самоуничижение:
     - Нам, маленьким, об таких вещах и подумать страшно, да и мозгов не хватит – опилки ведь в наших головах, а не мозги…
     И, уже «выруливая» на приличное завершение, но все ещё в пылу торжества, закончил преамбулу своего сообщения:
     - Вот я и решил, не тревожа дум Игоря Петровича, не отвлекая его от новых планов, узнать – а что там, в Амгарске? И тут же, конечно, всё Игорю Петровичу и рассказать!
     После завершения преамбулы Илья Стефанович поднялся с кресла и уже стоя обращался прямо ко мне. Голос его окреп, и он приобрел весьма импозантный вид – чуть наклоненная выразительная голова с копной редеющих, но весьма благородных седин, маленький, но для его роста вполне солидный животик, выкатывающийся из-под белого, с риново-синатовым оттенком, хорошей вязки свитера, чуть согнутые, со сжатыми кулаками руки.
     Весь его облик говорил о совершенной уверенности в правильности и обсуждаемого сейчас своего поступка, и вообще – в правильности своего мироощущения. Особенно ясно это было видно по его глазам – жёстким и не скрывающим своей проницательности, чуть увеличенных очковыми «цейсовскими» линзами, ладно сидевшими в итальянской оправе, которая гармонично сочеталась и с его «моноклем», и с резко изломленными, ещё не седыми бровями.
     - Так вот, Игорь Петрович, позвонил я в Амгарск. Там трубочку взял сам Александр Петрович, который как раз вернулся с совещания у руководства по вопросу о том, что нужно срочно предпринять в связи с плачевным положением дел в отделении крекинга. Катализатор сел и октан бензина валится вниз.
     Я внутренне возликовал. Не такой уж я плохой Ремесленник. Все-таки есть во мне что-то и от Мастера! Как я угадал! Какой булыжник свалился с души! Этими своими словами Илья как будто отпускал мне грех обмана, ведь я сказал шефу правду – в Амгарске действительно прошло совещание «по нашему вопросу».
     - И звонок мой оказался очень кстати – он как раз размышлял о том, кому позвонить по поводу срочной поставки им 300 – 400 тонн ММА.
     Илья на мгновение прервался, а потом вновь подчеркнул свою удачливость:
     - Звонок мой в яблочко попал! Там сначала было занято, а потом, когда я «прорвался» со второго раза, Александр Петрович меня спросил – не я ли ему пять раз за последние пять минут звонил – он слышал, что звонит межгород, но как-то все срывалось… Ну, короче, договорились мы, что на следующей неделе к ним прилетит наш представитель. Он ещё уточнил: «Не Игорь ли Петрович?». На это я сказал: «Вполне возможно, но у нас решает эти вещи шеф».
     Последняя фраза Ильи не была, разумеется, случайной. Такая командировка многое обещала, и съездить туда было явной удачей. Так что вопрос о том, кто поедет, действительно был пока открытым.
     Как бы примериваясь к возможной поездке, Илья продолжал:
     - Понятно, что нужно привезти ему конвертик, чтобы он подписал с нами договор. Но вот какого размера – это, конечно, вопрос.… Не видел я его, а по голосу определить трудно.
     На этом отчет о разговоре с Амгарском Илья закончил, но было ведь и что-то после этого. Илья уже выговорился, рассказывая о своей победе, потому об остальном он говорил уже без энтузиазма, стараясь побыстрее закончить разговор:
     - А тут как раз шеф по «матюгальнику» ехидно так спрашивает: «А чем там занимается Илья? Опять девок по Интернету ловит?». Ну, я, естественно, возмутился таким поклепом на себя и сказал, что я-то как раз в Амгарск прозвонился… Он сразу вызвал меня к себе, и пришлось всё докладывать… Так что вам я уже не успел…
     Я не хотел сейчас разбираться в подоплеке этого ильевского рассказа (а она была, я это чувствовал), важнее было понять новую «производственную ситуацию». И лучше всего было это сделать, вернувшись в зеленое кресло и выкурив ещё одну трубочку. Но, понимая меня без слов, именно этого шеф мне сделать не дал.
     Он наверняка слушал ильевский рассказ и знал о том, что я в комнате и теперь «в курсе», но решил поиграть в отстраненность. Или захотел получить дополнительную информацию, «не выпуская» меня из комнаты – не знаю, но «матюгальник» у него над дверью угрожающе затрещал, и из него раздался вовсе не грозный, а энергичный и даже веселый голос:
     - А что, Игорь Петрович всё ещё с трубочкой прохлаждается? Ладно, пусть себе побездельничает – не в первый раз, пять минут ещё потерплю. Не надо его звать. Но как только появится – сразу ко мне!
     И коробочка со щелчком умолкла.
     Выйти покурить я уже, естественно, не мог, но пара минут для размышлений у меня была. Я быстро прикинул новый расклад сил. Получалось, что «медаль на грудь» за доброе известие из Амгарска и грамотно проведенный разговор с Александром Петровичем (и, разумеется, несколько «лишних» лысорозовых бумажек в раздаваемых нам сегодня конвертах) получит Илья Стефанович.
     Ну, что ж! Повезло «малышу», как иногда за глаза называли у нас Илью. И меня по носу щелкнул, и фирме помог и себе на очередную модель какой-нибудь электронной железки, до которых он большой охотник, заработал. Но и я не сильно проиграл – о совещании-то в Амгарске шефа с утра я «предупредил»! А, значит, получалось, что я с утра «думал о делах», а не «в небесах витал». И то, что Александр Петрович именно меня видеть хочет тоже мне в плюс идет, есть, значит, у меня хватка и сумел я нужного человека «охмурить». (Так сказала бы Татьяна, а шеф формулирует по-другому – «Сильный у Вас имидж, Игорь Петрович»).
     А значит лететь мне на следующей неделе в Амгарск и кушать там папоротник под майонезом и омульком байбальским рюмку «Абсолюта» закусывать… Да и командировочные у нас настолько хорошие, что я и потерю тех «лысых», которые сегодня вместо меня Илья считать будет, почти компенсирую.
     Сам Илья уже сел в кресло, но клавиатуру не трогал, молча барабанил пальцами по столу и с напряжением ждал моей реакции. Понятно, что и все остальные тоже ждали, как я отреагирую на рассказ Ильи. Ждали с некоторым напряжением. Внешне все выглядело так, будто и Лидия Федотовна, и Елена Петровна, и Татьяна, и Елена Никоновна, и Бурый, вроде бы были заняты своими текущими делами. Но каждый из них понимал, что и проявленная Ильей инициатива, и то, как дальше будут складываться отношения с Амгарском, напрямую повлияет на толщину их сегодняшних, и, самое главное, следующих, предновогодних, особенно желанных и значимых, конвертов. А успех амгарских дел теперь увязался со слаженностью наших с Ильей отношений.
     Только Иосиф Самуилович не вникал в это хитросплетение интересов и спокойно читал какой-то фолиант, спасенный им из ликвидированной библиотеки одного из лучших когда-то отраслевых институтов. Только он один не понимал той издевки, которая стояла за словами Ильи о его «помощи» мне. Все остальные умели определять толщину выносимых из кабинета шефа конвертов «на глаз», не хуже томографа просвечивая содержимое внутренних карманов пиджаков и кофточек их владельцев (особенно когда кто-то по рассеянности надевал холодный пиджак перед тем, как зайти в кабинет). А то, что за «добрую весть», которую выхватил у меня из рук сегодня Илья Стефанович, полагалось утолщение содержимого конверта, тоже ни для кого, кроме Иосифа Самуиловича, секретом не было. Так что всех интересовало – как я отреагирую на столь явный «грабеж», как буду держать удар.
     Я уже успокоился и потому вполне дружелюбно сказал:
     - Спасибо, Илья Стефанович! Вы - истинный единочаятель и умелый сотрапезник! Куда бы я без вас делся…
     Илья мгновенно истолковал мою интонацию в том смысле, что на этот раз я смиренно признал его победу, тут же скроил плаксивую физиономию и начал балаганить:
     - Ну, вот, опять меня обижают! Никто меня не любит, а я такой мягкий и пушистый…
     В доказательство последнего своего утверждения он кокетливо оттянул ворот своего действительно роскошного свитера и доверительно сообщил:
     - Одна знакомая три месяца вязала!
     Но плаксивость вдруг столь же мгновенно сменилась решительным рыком, обращенным к Татьяне:
     - Бор-ры-совна! Куда делось то письмо из Даргомыжска, где они про закрытие станции писали?
     Он забегал по комнате, причитая:
     - Важная ведь бумага! Там после самого письма и дурацкой рекламной картинки, где стрелочник переводит стрелку на «путь технического прогресса», еще список был тех станций, которые они рекомендуют для временного использования в период их реконструкции! Куда ты…
     Тут его глаз упал на подоконник, где Лидия Федотовна кипятила утром себе чай и…
     Но я так и не узнал, чем закончилось его объяснение с Лидией Федотовной. «Матюгальник» уже проснулся, и голос шефа, наверняка слышавшего в режиме прослушки рассказ Ильи и теперь, после правильного своего маневра с пятиминутной отсрочкой вызова, и мою реакцию на ильевскую инициативу, уже не маскируя свою осведомленность о моем местопребывании, с легкой укоризной произнес:
     - Игорь Петрович, я же просил – зайдите!..
    
     Глава 10
    
     О втором разговоре с Василием Васильевичем об Амгарских делах, нашей с ним попытке бросить курить, особенностях и традициях занятия мест на производственных совещаниях, конспект типичного выступления шефа, а также об успешно выдержанном мною экзамене, в результате чего я получил командировочное задание.
    
     С силой дивной и кичливою
     Добровольного бойца
     И с любовию ревнивою
     Исступленного жреца,
     Я служил ему торжественно,
     Без раскаянья страдал
     И рассудка луч божественный
     На безумство променял!
    
    
     Василий Васильевич сидел в своем кресле и прилаживал очередную ароматную палочку. Мы привезли их из нашей давней совместной поездки на Канары. Он тогда купил сразу несколько пачек, а я, не являясь поклонником такого ароматизатора, только одну – «за компанию».
     Это дело было давнее, и те, канарские, должны были уже кончиться, но теперь и в Мокве такого добра было «навалом» и Василий Васильевич наверняка уже не единожды пополнял свой запас.
     Но все равно, каждый раз, когда он доставал палочку, поджигал ее, и по кабинету расползался этот типичный «восточный» аромат, я вспоминал наши с ним прогулки вдоль холодного для купания январского океана с остановками в прибрежных кафе.
     Особенно хорошо было в одном из них, когда неспешную нашу беседу «о том о сем» время от времени прерывал фонтан, вырывавшийся из щели в лавовом наплыве недалеко от столиков этого открытого кафе при накате особенно сильной волны прибоя. Струя фонтана с шумом возносилась метров на пятнадцать красивой темно-красной колонной на фоне ясного ринового, переходящего в неоловое на горизонте неба, распадалась на части в верхней своей точке и падала на черный покатый лавовый берег, дробясь в полете на все более мелкие капли и обрушиваясь на ближайший каменистый кряж коротким, но мощным ливнем, порождающим массу мелкой соленой водяной пыли, розовой своей ватностью напоминавшую нежданное в этом месте облако…
     Вообще-то мне эти «восточные благовония» не очень нравятся, хотя и раздражают не сильно. Я к ним, скорее, равнодушен. Но когда там, на Тенерифе, я покупал пачку, до сих пор лежащую нераспечатанной в ящике моего письменного стола, я был не в состоянии противостоять напору шефа, особенно мощного в случаях, когда он считает, что тем или иным советом, рекомендацией, он «отечески заботится» обо мне.
     «Я служил ему торжественно» и вообще-то решаюсь не выполнять его рекомендаций только уж когда его совсем «заносит», например, когда он пытался заставить меня делать какую-то дыхательную гимнастику или в очередной раз склонял бросить курить. Правда, борьба с курением - дело особое. Попытки увещевать меня с этой целью предпринимались им неоднократно. Но он, как человек разумный, понимал, что каждый раз я внутренне недоумевал – дескать, «а судьи кто?» в смысле «врачу, исцелися сам!». И тогда он шел на подвиг, показывая мне пример. В таких случаях я, сочувствуя ему безмерно, иногда присоединялся к этому самоедству, и даже держался с ним пару недель…
     Помню курьезный по сути, но очень для меня памятный и неприятный случай. Случилось так, что я уговорил его поехать на одну «сходку» в Екатериноград, где собирались переработчики вторичного люминдия для дележа рынка вторсырья. (А мы тогда пытались – не очень, правда, удачно, - поиграть и на рынке цветного металлолома). И он решил воспользоваться этой командировкой для очередной попытки побороть «антикотинового змея».
     «Перемена обстановки, напряженная работа – все это отвлечет нас от козней этого гада», - сказал он мне. Но, чтобы «не делать резких движений» (а это житейское правило почиталось у нас серьезно), мы решили, что каждый будет вправе выкуривать одну сигарету в день. В любое время и в любом месте. Но – одну!
     По состоявшемуся уговору, можно было и «забычаривать», чтобы продолжить «законное» курение, но лучше всего позволять себе «расслабиться» вечером, перед сном, за чашечкой кофе, совместно анализируя дневные события. (Как-то не пришло в голову при этом договоре, что кофе перед сном было явно лишней деталью, но в тот момент нам обоим казалось, что эта сигаретка будет лучшей наградой нам за «трудовые подвиги», а потому должна употребляться с максимальным комфортом. А какой комфорт без кофе!).
     В самолете мы мужественно терпели «ломку», и пили кофе, и запивали его томатным соком, «весело» демонстрируя друг другу, что ничего другого нам и не хочется! А когда прилетели и приехали в гостиницу, то нетерпение мое и антикотиновая жажда достигли уже таких пределов, что я нарочно отстал от Василия Васильевича в запутанных гостиничных коридорах и переходах (как бы «потерялся») и где-то за углом жадно сделал пару затяжек той «единственной» на этот день сигареты, которая заранее была отложена в люминдиевый чехольчик из-под сигары (специально для того купленной и безжалостно выброшенной!)…
     Сознаюсь, что к этому моменту она уже не была собственно сигаретой, а представляла собой ещё солидный, но все же уже «бычок», ибо я «лишил ее девственности» еще в туалете моковского аэропорта «Домопапово», откуда мы вылетели три с половиной часа назад. Но совесть моя была чиста – «правило одной сигареты» я пока не нарушил!
     Правда, чистота эта была относительной, поскольку я уже решил, что оставшийся к концу дня вонючий бычок я тайно, перед оговоренной вечерней процедурой совместного анализа и распития кофе, выброшу и положу в чехольчик девственно-чистую, пахнущую ментолом, «длинноногую «Moore»» из лежавшей в кейсе изящной фиолетовой пачки.
     Затягивался я с наслаждением, ибо был уверен, что шеф, потеряв меня, паниковать не будет, понимая, что я не маленький ребенок и уж свой-то номер в гостинице найду, а потому спокойно пойдет к себе и ляжет отдохнуть с дороги. Но я недооценил степени его ответственности за порученных им своему же попечению сотрудников!
     Обнаружив мою «пропажу», он бросился меня искать. И я буквально вздрогнул от стыда и страха быть уличенным в своем «проступке», когда слева, из-за поворота коридора раздался его раздраженно-нетерпеливый голос:
     - Игорь Петрович! Ну, где же вы застряли?
     Как мне теперь кажется, он тоже был на грани антикотинового срыва и мечтал как можно скорее скрыться в своем номере и без помех выкурить (или, соблюдая уговор, только прикурить на пару затяжек) ту самую единственную сигаретку, которую он, конечно, не хранил в отдельном чехольчике, а «мужественно» достал бы из кожаного портсигара. Я знал, что он туда положил ровно три штуки – по числу дней предполагавшейся поездки.
     Но и он, так же как и я, не хотел обнаружить свою «слабость» и боялся, что, положив вещи в свой номер, я буду искать его для получения указаний. При этом я неизбежно «застукаю» его за той самой чашкой кофе (одна ложечка из маленькой банки и один кусочек сахара), прервав блаженство – рассмотрение Екатеринградского пейзажа за окном, в открытую форточку которого уходит тоненькая риновая струйка ароматного дыма… И он искал меня, чтобы заранее уточнить наши дальнейшие планы и взять «тайм-аут» для священнодействия с кофе и сигаретой.
     Я поперхнулся, замахал пальцами, как ощипанный петух, разгоняя дым, и, стараясь не дышать в его сторону, чтобы не выдать себя предательским запахом, шагнул из-за угла ему навстречу:
     - Да здесь я, Василь Василич!..
     Он коротко взглянул на меня и, конечно, все мгновенно понял. Молча выразительно понюхал воздух, а потом сказал, устало и с досадой:
     - Ну, да ладно! Что я, в конце-концов, нянька какая-то, что б за вами смотреть?… Делайте как знаете… Встретимся в холле через час.
     И, не взглянув более в мою сторону, повернулся и пошел направо по коридору. И пока он не скрылся за дверью своего номера, я стоял и «сгорал со стыда», подобно нашкодившему первокласснику, подтверждая тем самым его представление о нас всех, как о «детях малых и несмышленых», за которыми папин пригляд ещё ох как был нужен!..
     А я, остывая от этого непонятного стыда, злился и на него, и на себя (не знаю, на кого больше) и давал себе зарок больше никогда не обещать ему того, что не было бы точно в моих силах. И внутреннее это слово держал, никогда не говоря ему: «Сделаю, Василь Василич!», но всегда – «Я постараюсь, шеф…».
     Кстати, в той командировке особенно выпукло для меня проявилось его «звериное чутье» на опасность. Когда утром за нами пришла машина с каким-то, на мой взгляд, вполне обыкновенным референтом, Василий Васильевич, поговорив с ним буквально пару минут (я при этом не присутствовал – они разговаривали в номере шефа), сослался на неважное самочувствие и сказал, что не поедет на встречу, пока не пройдет его недомогание. Референт оставил адрес и уехал, а мне шеф, ничего не объясняя, велел срочно брать обратные билеты.
     Вернувшись в Мокву я узнал, что мы чуть было не попали на настоящую воровскую сходку, где, оказывается, обсуждался раздел «черного рынка цветных металлов»! Сходку посетила и милиция.
     Вот как описывалось все это потом в Интернете: «…разгром сходки имел скорее психологическое, чем практическое значение. Видимо, оперативники ГУБОП лишний раз хотели продемонстрировать криминальным генералам свою осведомленность в их делах и объяснить, кто на самом деле в городе хозяин. К тому же назрела необходимость обновить картотеку, которая теперь пополнилась новыми именами». Вот только этого нам и не хватало – попасть в ЭТУ картотеку…
     Василий Васильевич, между тем, пока я предавался воспоминаниям, приладил-таки дымящуюся палочку с каким-то «церковным» запахом, закрепив ее в специальную щель специальной подставки, закурил очередную тонюсенькую сигаретку из плоской, в один ряд, светлонеоловой, почти белой пачки, и сказал:
     - Да вы присядьте поближе, Игорь Петрович! Не на совещании же мы…
     То, что он пригласил меня в другое кресло, было знаменательно. И уж точно это не было пустой формальностью! Дело в том, что на общих обсуждениях, которые назывались «совещаниями», каждый из нас имел в его кабинете строго определенное место, определявшееся как «историческими традициями» (кто как когда-то сел), так и положением садившегося во внутренней иерархии.
     Последнее определялось теми волевыми «поправками» хозяина кабинета (взгляд, а то и жест), которыми он указывал «забывшемуся» сотруднику его место, когда рассаживал вошедших в кабинет по команде: «Все ко мне!». А такая команда раздавалась из динамиков «оперативной связи» на наших столах раза два-три в день. «Поправки» усваивались быстро и путаницы не возникало почти никогда…
     Разве только Иосиф Самуилович вдруг, задумавшись о технологических аспектах какого-нибудь пятого начала термодинамики, ничтоже сумняшися, не занимал кресла Бурого, которое стояло ближе ко входу, или Елены Петровны, в таких случаях смущенно топтавшейся рядом, не решаясь побеспокоить мировую знаменитость, и получала возможность обустроиться на своем месте только после того, как заметивший неловкость шеф говорил чуть с укоризной, но мягко, понимая, что тут нет злого умысла:
     -Йося, подвинься, дай трудолюбивой ее место…
     «Иерархические Правила занятия места» были, разумеется, неписанными и довольно сложными – я так и не понял многих их тонкостей. А они были.
     Например, где должна была сидеть Елена Никоновна, всегда бывшая по «иерархии» отнюдь не «у башмаков фортуны», но которую все эти заморочки с химическими составами, сливными патрубками, и прочими техническими подробностями не касались вовсе? Ведь ее могли в любой момент позвать к телефону, на другом конце провода которого сидел сам Митя из банка! Естественно, только рядом с выходом из кабинета, чтобы успеть по пути до своего стола выкинуть из головы занудные фразы из доклада Бурого о крючкотворстве закраинской таможни, вспомнить номер и дату последней платежки, а так же и указанную в ней сумму до копейки. И при этом не заставить Митю даже предположить, что по его звонку она, Елена Никоновна, мешкает с ответом!
     Но «в первом приближении» физическая «близость к телу» начальника означала и большее беспокойство при обсуждениях, поскольку шеф чаще обращался к «ближнему кругу» с вопросами и внимательнее следил за реакцией на свои рассуждения, но и… большую толщину конвертов, получаемых в «день воздаяния»!
     Мое местоположение в последнее время (а за все время работы я занимал разные места и в разных кабинетах, случалось, что и «о шую» кое-где сиживал!) было таково, что я сидел даже не за столом, а в покойном кресле у стены, рядом со шкафом и журнальным столиком. И мог даже, при желании, не смотреть в глаза шефа, поскольку между нами располагалась широкая в плечах фигура Ильи Стефановича. Мне это было очень удобно – иногда я буквально засыпаю под монотонный, на полчаса, монолог шефа.
     Типично начинался он с того, что «Мы все – одна семья и потому нужно лучше работать и думать не о девках (взгляд с сожалением в сторону Ильи), и не о бревнах (укоризненный взгляд в сторону Бурого, который как раз собирал свой сруб), а о том, чтобы до мозолей на пальцах, до крови на ладонях, крутить диски телефонных аппаратов (поощрительный взгляд в сторону Лидии Федотовны) для привлечения новых покупателей».
     Дальше монолог развивался по спирали. «Наша надежда – наша фирма. И сейчас нужны новые схемы, а не девичьи слезы (вызывающий взгляд в сторону Татьяны), нужно выдавать новые идеи, а не мямлить за мой счет по телефону «Вас беспокоит… Из Моквы…» (колючий взгляд на Иосифа Самуиловича). И помните, только здесь, в этом кабинете, вас действительно ценят. В любом другом месте за 200 «розовых бутонов» люди буквально пашут на начальников, которым наплевать на их проблемы (упорный взгляд на сидящую «очи долу» Елену Петровну), которые компьютеры не для «политики» держат (ищет глазами меня, но натыкается на ответный взгляд Ильи, недоуменно вопрошающий: «Ты что, опять про меня?»)…»
     Если все-таки начальственный взор пробивается за ильевский затылок, я за время задержки освобождаюсь от дремы и придаю глазам осмысленное выражение. Правда, не всегда успеваю окрасить его соответствующей виноватостью, а потому с командного поста мой ответный взгляд кажется упрямым и дерзким. А после этого монолог уходил на третий круг: «Вокруг – одни волкИ поганые, а мы – одна семья. И слушайте папу, папа плохого не пожелает, и только папа защитит вас…»
     Так что дремать за спиной Ильи действительно, как правило, удобно. Но вот когда этот, по столь упорно внедряемой в наше сознание Василием Васильевичем генеалогической классификации сотрудников, «единокровный мне брат», глядя, как положено, в глаза шефа, а ко мне обратив хорошо подстриженный затылок, и, даже ухом не поведя в мою сторону, вещает своим красивым и уверенным голосом: «Я, конечно, лентяй и бездельник, но за фирму болею, ты знаешь это, Василий. А вот Игорю Петровичу, при его уме и способностях, нужно бы поменьше грезить о мировых законах, а побольше общаться с коллегами…», мое «географическое положение» в кабинете не кажется мне таким уж большим подарком судьбы…
     Сейчас же шеф посадил меня именно в ильевское кресло и рассудительно сказал:
     - Ну, что же! Вы были правы, в Амгарске действительно о нас не забыли, и я был совершенно искренен, когда благодарил вас за прошлую туда командировку. Теперь, благодаря разговору Ильи Стефановича, ясно, - «ненавязчиво» похвалил он Илью и, одновременно, пожурил меня за нерасторопность, - что уж на 6 – 7 цистерн мы можем рассчитывать! Теперь нужно срочно лететь в Амгарск и «дожимать вопрос»…
     - Конечно, Василь Василич! – отозвался я с энтузиазмом, - и дожимать лично, в кабинете или в ресторане…
     - Каковы ваши предложения?
     Шеф любил устраивать такие экзамены – проверять зоркость и остроту взгляда своих послов. Конечно, мне было далеко до таких асов «финансового взвешивания» как Илья или набирающий в последнее время силу «Бурый» - Сергей Беремшин, постепенно теснящий наших фирменных «зубров» (или, по классификации шефа, «волчар») с их позиций.
     Он уже сидит за столом совещаний по правую руку от Ильи. И так удачно, что если не считать места шефа (а не считать его в действительности мог бы только глупец или безумец, каковых в этом кабинете побывало, правда, немало, но ни один из них так ведь и не удостоился штатного места), то оно, пожалуй, было самым «начальствующим» и «демократическим» одновременно.
     Все основные «игроки» были равномерно рассредоточены вокруг кресла Бурого. И, когда с некоторых пор шеф время от времени пытается играть в демократию (не уверен, что это бывает именно сознательная игра, может быть – это просто самообман «стареющего барона»), своим «заместителем» он назначает именно Бурого. Он даже провел пару каких-то «самостоятельных» обсуждений «в роли начальника».
     Но ни Ильи, ни Бурого, на этот раз в кабинете не было, и вопрос адресовался именно мне. Выдержу я сейчас экзамен – полечу в Амгарск самостоятельно. Нет – будет со мной «помощник», чтобы, выражаясь на нашем жаргоне, «таскать портфель» за мной. (Я, вообще-то, и по натуре, и по классификации шефа, «одинокий волчара», и не люблю работать ни «под кем-то», ни «над кем-то», а «вместе с кем-то» удается крайне редко, пожалуй, я могу припомнить только наши ранние с Ильей командировки в Берлингуер, где мы пытались организовать производство керамических плиток из жженой опоки).
     То есть формально в случае, когда рядом со мной будет некий «носильщик портфеля», я буду работать «над кем-то», но, как не скрывает своего отношения к таким тандемам шеф – этот Некто должен и «приглядывать» за мной («для пользы дела», разумеется), чтобы вечерами, в гостинице, давать советы «по деликатным вопросам». При этом советы будут такими, что я либо должен буду принимать их сам и сразу, либо получать озвученными уже в форме указаний по телефону из Моквы от Василия Васильевича.
     Вот почему я внутренне собрался, сконцентрировался, и представил себе ещё раз кабинет Александра Петровича, амгарского директора по финансам, вспомнил его крупную, чуть рыхловатую фигуру в дорогом темно-неоловом костюме, открытое, не очень яркое, но весьма выразительное лицо с характерным, чуть «приглушенным» рисунком лицевых сосудов. Это однозначно свидетельствовало - не был он склонен к коньячным развлечениям, и решать вопрос нужно будет именно в кабинете, а водку с омулем пить за успех придется одному в гостиничном ресторане. На этом лице явно было «написано», что его обладатель не для того лишь явился в этот мир, чтобы мерить байбальскую тайгу с ружьишком на плече да гонять по Амгаре на «стосильной» яхте, распугивая по утрам браконьеров.
     По густо ветвящимся ниточкам сосудов в лобовой части, да ещё такого «благородного» рисунка (почти как на портретах Рембрандта или Серова), легко было распознать его предрасположенность к умственной работе, причем рисунок был здорового оранжевого цвета.
     Вспомнил и его постоянные сетования на зависимость от моковской администрации «Юкоси», ностальгические сожаления о временах, когда он сам был технологом и думал о температурных режимах в колоннах, а не об обеспечении ярко-синими, хорошо видимыми на фоне дневного неба, форменными куртками монтажников-высотников. Мысленно отметил его беспокойство за дочку – студентку одного из моковских ВУЗов («Ох, опасна и соблазна для девиц Моква-река», - напел он мне как-то строчку из известного в свое время хита молодой Аллы Страховой).
     Всплыли в памяти и его рассказы о каких-то мелочах быта – например, о предпочтении им и моего любимого кофе «Чибо».
     И, собрав всю эту информацию на одной чаше весов, я на другую мысленно бросил «штуку лысых». Чаша эта оказалась явно легковатой, и пришлось добавить ещё «штуку».
     Коромысло весов дрогнуло, но чаша с моей информацией так и не пошла вверх. Я вздохнул, демонстрируя шефу, как тяжело мне планировать расходы родной фирмы.
     Правда, говоря начистоту, жалко было не денег фирмы, жалко было «вынимать живые деньги из собственного кармана». (Точнее, из того кейса, который Бурый и Елена Никоновна внесли в этот кабинет сорок минут назад и который пока так и стоял возле левой, дальней от входной двери, тумбы шефовского письменного стола).
     И вынимать для амгарского «чужого дяди», лишая тем самым себя, шефа, Илью, Татьяну и всех остальных законно нами заработанных и предвкушаемых нейлоновых трусов. Но ведь без этого сегодняшние «короткие трусы» все равно износятся не дольше, чем за месяц, а исчезнут те, длинные, которые не только срам прикрывают, но даже и колени греют, причем исчезнут даже в перспективе, а потому я и выдохнул решительно:
     - Пять, Василь Василич!
     Он остался абсолютно бесстрастен, и только чуть вздрогнувшая рука, в коротких, пронизанных темно-красными капиллярами пальцах которой светился зеленый огонек очередного карандашика легкой сигареты, показала, что я услышан.
     Помолчав ровно столько, сколько потребовалось бы на серьезные раздумья, не будь в его голове уже сформированной с учетом известных и неизвестных мне обстоятельств цифры (а она была – я в этом уверен, поскольку на том клочке бумаги, который я уже видел на его столе, я сумел разглядеть шефовсие каракули «Ал.Пет., Амг» и какое-то число, скрытое от моего взгляда лежащей на бумажке авторучкой), он спокойно сказал:
     - Хорошо, Игорь Петрович! Скажите Елене Никоновне, что вы согласовали эту цифру со мной.
     Потом внимательно посмотрел мне в глаза. Я уже мысленно ликовал, поскольку вопрос о «носителе портфеля» даже и не возник, а это означало мою победу, но внешне старался не проявлять своих чувств. Мне показалось, что я выдержал этот взгляд достойно. Но он вдруг спросил:
     - А что, Александр Петрович там один? Разве никто больше из отдела снабжения и транспортного цеха вам не нужен? А в бухгалтерии, чтобы платежка вовремя пошла, а секретарша, которая должна протокол написать?.. Вы что, успеете их всех «окучить»?
     Я мгновенно понял, что радоваться было ещё рано, и что вот именно теперь и появилась на моем пути в Амгарск та кочка, споткнись я на которой, и меня тут же услужливо «поддержит под локоток» тот самый «помощник с портфелем». Соображать нужно было быстро, а отвечать – весомо. И я сумел сохранить холодность рассудка и ответил в том же спокойном и уверенном тоне:
     - Конечно, Василь Василич, всё это я тоже понимаю, но думаю, что если я не буду сидеть в гостинице, то сумею все эти задачи решить.
     Я слегка усмехнулся, пряча за усмешкой свой страх за результат использования этого рискованного аргумента. Риск состоял не в том, что я признавался в своей возможной слабости, а в том, что этим признанием я довольно грубо льстил его проницательности относительно этой моей слабости.
     А он – это я знал ещё со времен начала нашей совместной работы - тонко чувствовал лесть в свой адрес, отличал от искреннего восхищения и, естественно, не любил ее. Но эта способность – умение увидеть под маской почтения льстивую усмешку – довольно быстро теряется. И у человека, достаточно долго пребывающего начальником, ожидать наличие такой способности было бы по-юношески наивно.
     «Здесь и сейчас» и я уже не был юнцом, да и он второй десяток лет разменял «на руководящей работе». Но его «менеджерский талант» был столь велик, что вполне могло оказаться – не утратил он ещё этого счастливого для всякого руководителя и губительного для подхалима качества. Так что я и грешил и рисковал серьезно. И уже второй раз за сегодня. Что это со мной?
     По его колебанию, которое я легко почувствовал, ибо он его и не скрывал, задумчиво вороша кончиком ножа для разрезания книжных страниц пепел от почти сгоревшей ароматной палочки, я понял, что игра идет «ва-банк», что сейчас – «или грудь в крестах, или голова в кустах» - и столь же спокойно и с той же усмешкой продолжил:
     - И стоить это будет не дороже, чем посылать со мной носителя портфеля с «шоколадками для секретарш».
     Этот новый поворот помешал ему осознать смутно прочувствованную фальш моей предыдущей фразы, он нахмурился (перспектива новых «накладных расходов» всегда вызывала в нем естественное раздражение). Прикинув в уме цифры (полет в Амгарск – это не пустяшная поездка в какой-нибудь Старомоковск или даже Рязань, и командировочных денег съест столько же, сколько чуть ли не десяток поездок в Даргомыжск), Василий Васильевич угрюмо спросил:
     - И сколько же это, Игорь Петрович?
     - Две, Василь Василич, - твердо ответил я.
     - Ну, обойдетесь в полторы,- не менее твердо поправил меня он,- купите секретарше «Катюшку», а не «Рафа Эллу», а Александру Петровичу привезете не «Курвозелье», а бутылку «Моковского»… И закончим этот разговор. Идите и готовьте проект договора. Покажете его мне и можете бежать покупать билет в Амгарск. На завтра – нечего здесь сидеть! В Мокве денег нет. За ними ездить нужно…
     Всё! Победа! «Возликуй же, гордый Расс!...» . Но наваливалась не радость, а усталость и чувство некоторой брезгливости, как будто недостаточно чисто вымыл руки после посещения «места сообразного облегчения». А потому я ответил, не очень выдерживая правильные интонации:
     - Спасибо, Василь Василич! Постараюсь не подвести…
     - Ладно, ладно!.. Спасибо вы мне сегодня после обеда говорить будете. И когда я вас вызову, не надевайте пиджака со спинки кресла – пусть он будет на вас тепленьким. (Это он намекает на предстоящую выдачу конвертов и предупреждает от конфуза). Идите, но не болтайте там лишнего! (Тоже мне, «секрет Полишинеля», все давно уже ждут этого «после обеда»!).
     - Конечно, Василь Василич! Я же понимаю…
     И я вышел из кабинета, ощущая, несмотря на груз усталости, пробегающий по спине холодок – то ли от трепыхания вдруг прорезавшихся крыльев, то ли от страха провалить это дело, за которое я теперь отвечал и перед «фирмой», и перед собственным пониманием успеха, которое открылось мне четверть часа назад на грязном салатовом кресле курилки под плакатом с энергичным предупреждением: «…НО!».
    
     Глава 11
    
     Об обеденной церемонии в нашей фирме, языковедческих аспектах конкретного бизнеса, застольных беседах Василия Васильевича с Иосифом Самуиловичем и Ильей Стефановичем, маленьких женских секретах, а также о моей житейской хитрости и нумизматической удаче.
    
    
     Молись, кунак, что б дух твой крепнул;
     Не плачь; пока весь этот мир
     И не оглох и не ослепнул,
     Ты званый гость на божий пир.
    
    
    
     Я не пошел курить – наш разговор с шефом не был особенно долгим, а трубка утоляет антикотиновую жажду хорошо, да, к тому же, было уже почти два часа, и вот-вот должна была начаться «обеденная церемония». Она у нас, конечно, более проста, чем классическая чайная в Великоханьской Империи, но, если рассматривать степень традиционности как отношение срока существования какой-либо церемонии к длительности исторического периода существования общественной структуры, где она действует, то наша «обеденная» могла бы поспорить и с великоханьской «чайной».
     Наша церемония сложилась на самых первых этапах существования «Ипотеха», в начале 90-х годов. С тех пор и по сейчас мы продолжали «самоидентифицироваться» именно так. Хотя формально и официально как арендаторы мы сейчас назывались «Химтранзит».
     Дело в том, что названий наша фирма за эти годы сменила не меньше, чем я рабочих костюмов или Илья «боевых подруг» - чудеса рассейской налоговой системы заставляли порой переименовываться два, а то и три раза в год. Но образовались мы именно как «Ипотех». Формально это словообразование являлось аббревиатурой типичного бюрократического воляпюка «Инженерно-производственная оптимизация технико-экологических характеристик», а вариантам трактовки наших остроумцев несть числа – от псевдо-фольклорного «И потенье и потеха» до поэтических шедевров а-ля Саша Приванов – «Извлечение пользы из тени этой хренотени». Были, конечно, и непечатные расшифровки…
     Все остальные названия-полугодовки забывались быстро. «Химбико», например. Стандартная аббревиатура: «Компания химического бизнеса». А бывали среди них и презабавные – например, «Милфорд сервисес эксклюзив» (это в период расцвета офф-шоров). Помню, какая морока была в заводской бухгалтерии Нижневолглого Верхнепиндюшанска с оформлением договора на утилизацию производственных отходов. Мы освобождали их от мороки с местным «Госприроднадзором», забирая ядовитый шлам, которым они до тех пор много лет отравляли Волглу, но на нас смотрели как на «врагов народа», продавших «Матушку-Рассею» и подозревали в связях не только с Туманным Альбионом, но и – не к ночи будь помянут! – самим Телль-Анивом .
     Или, помнится, было такое ЗАО «ДЭМИ». Кто такой этот Дэми, я и сам не знаю до сих пор, но отчетливо стоит в памяти картина, как на каком-то техсовете в Казани Илья Стефанович бодро расшифровывал «эту аббревиатуру» собравшимся в кабинете Главного технолога начальникам цехов как «Добротно-экологические маслорастворимые ингредиенты»!
     И от этой чехарды официальных названий порой «ехала крыша» у нас самих.
     Мы сами запутались в собственных именах, и забавно видеть порой, как Илья или Татьяна (Бурый – никогда. У него отличная память на такие вещи) зажимают микрофон телефонной трубки ладошкой с ярко пульсирующей от волнения сеткой пальцевых сосудов, и почти истошно кричат по направлению к углу, где стоит стол Елены Никоновны, хранящей тексты всех наших договоров: «Лена!!! Кто мы сейчас в Каппелевце?!». И испуганная энергией этого вопля Елена Никоновна, у которой в обычных обстоятельствах (даже при неожиданном Митином звонке из банка!) ответ на такой вопрос «отлетает от зубов», лихорадочно листает пухлую папку переписки с Каппелевцем в поисках нужного договора…
     Но, повторяю, между собой мы остаемся «ипотеховцами». В последнее время у меня это слово связалось с входящим в обиход (и в моду!) термином «ипотека». Я ощущаю это понятие как современную, цивилизованную форму рабства.
     Вспоминается в связи с этим такое двустишие Вишневецкого: «Квартира, дом… Увязнет коготок – за них всю жизнь теперь пахать, браток!» Впрочем, местонахождение халявного кусочка сыра хорошо известно. А за все «реальные блага», которые нам нужны, чтобы «чувствовать себя белым человеком», нужно платить, и платить регулярно, вовремя отдавая свои долги.
     И я полностью согласен с классиком нашей литературы Николаем Континентальским: «Надо прожить жизнь так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жег позор за подленькое и мелочное прошлое и чтобы, умирая, смог сказать: вся жизнь и все силы были отданы самому прекрасному в мире - борьбе за освобождение человечества от халявной химеры».
     Пока я предавался этим размышлениям, «обеденная церемония» началась. Она порой различается в деталях, поскольку жизнь наша чревата командировками как огромная тыква, выросшая на нателлином огороде, белыми жесткими «семечками», но суть ее оставалась неизменной.
     Ещё со времен нашей первой «штаб-квартиры» на пятом этаже старенькой пятиэтажной крущебы без лифта повелось, что открывает церемонию Бурый. При его отсутствии начинаю я, или Илья, или ещё кто-то из «ветеранов».
     И первым церемониальным действием является «разговор с дверью». Бурый, или тот, кто его заменяет, подходит к двери шефа, подмигивает всем сидящим в комнате, и нажимает кнопку голосового вызова:
     - Василь Василич, можно пойти пообедать?
     И дверь откликается голосом шефа:
     - Идите, конечно, если невтерпеж! Но если пять минут подождете, пойдем вместе.
     Стоящий у двери бодро сообщает:
     - Конечно, подождем! А девочки пусть идут, ладно?
     Дверь секунду-другую размышляет, а потом решительно накладывает на это сообщение «высочайшую резолюцию»:
     - Татьяна и Елена! Что б не опаздывать! Одна нога там – другая здесь! И крутить, крутить, крутить телефон!
     Но этой резолюции «девочки» уже не слышат – после первой же фразы начальствующей двери: «Идите, конечно…», - выходная дверь из комнаты в коридор успевает за ними захлопнуться…
     Мы же – те из «мужиков», кто в данный момент не «прохлаждается в командировке» - маятно слоняемся по комнате ещё минут 10 – 15, поглядывая друг на друга голодными глазами.
     И вот, наконец, кабинетная дверь быстро открывается и в комнату бодрым шагом входит Василий Васильевич. Почти не глядя на окружающих, он направляется к двери в коридор, бросая на ходу:
     - Пошли, кто со мной!..
     Тут уж не зевай, «ты званый гость на божий пир» – шеф любит, чтобы шли обедать все вместе, гурьбой, демонстрируя единство не только «на работе», но и «в быту». И если кто-то в этот момент к своему несчастью был удерживаем у рабочего стола не к месту прорвавшимся важным телефонным звонком, то Василий Васильевич, обнаружив его отсутствие, демонстративно останавливался в конце коридора перед выходом на лестничную площадку-курилку, и ждал, когда несчастный присоединится к общей группе, нетерпеливо при этом приговаривая шутливым тоном:
     - Ну, где этот лентяй, в данную минуту симулирующий работу?
     Сегодня процедура несколько усложнилась из-за того, что дверь на лестничную площадку была закрыта. Оказывается, из-за сильного холода на улице девочки из соседнего с нами офиса какой-то то ли испанской, то ли турецкой фирмы, пожаловались, что с площадки сильно дует.
     Все утро терпели, а к обеду, видите ли, замерзли настолько, что попросили закрыть дверь и дежурный сделал это, обрекая себя на мотание по коридору перед каждым «фирменным» (сотрудником фирмы-арендатора) курильщиком.
     Увидев нашу группу, к нам поспешил охранник - все тот же круглолицый Борис, но не один, а в сопровождении своего нового шефа. Этот недавно, недели две или три тому назад, сменил старого – сухонького живчика, Аркадия Ильича, крикуна и матершинника, известного нам по его разносам, разлетавшимся по всем коридорам этажа, когда он, бывало, орал на встрепанного и осоловевшего от бесконечного американовского телесериала секьюрити, не заметившего прихода начальства: «М…к стоеросовый! З…пу чешешь на посту? Куда смотришь, раз…ай!».
     Этот же был совсем другой - грузный, вальяжный, добродушный боровок, в приличном фланелевом костюме цвета маренго, время от времени ходивший по этажам проверять несение службы «своими орлами» и никогда не повышавший голоса. Вот и сейчас он случайно оказался в нашем коридоре так тихо, что я даже сначала не обратил на него внимания.
     Подошедший Борис услужливо – и даже подобострастно! – поздоровался с Василием Васильевичем и представил его своему начальнику:
     - Это Генеральный директор наших самых дисциплинированных клиентов - и дверь за собой закрывают, и никаких к ним пустых людей не ходит – всё люди солидные, вежливые…
     Потом представил своего начальника шефу:
     - А это мой шеф, Мефодий Филиппович, дай Бог здоровья его авторучке, которой он подписывает нашу ведомость на зарплату.
     И, продолжая свою незамысловатую шутку, продолжил:
     - И пусть в ней чернил будет побольше – чтобы ряд нуликов после циферок был подлиннее!..
     И, открывая ключом дверь, пожелал нам приятного аппетита, демонстрируя тем самым перед своим шефом осведомленность в нашем распорядке дня.
     Мефодий Филиппович за все это время не произнес ни слова. Он только вежливо кивнул Василию Васильевичу при представлении и дальше с улыбкой слушал «хитроумные» пассажи Бориса о желательности повышения зарплаты.
     В соответствии с процедурой, начиная с этого момента – выхода за территорию этажа - и до конца обеденного перерыва, Василий Васильевич переставал быть «шефом» и «начальником», а становился «просто одним из нас». Теперь с ним можно было общаться «запросто» (без фамильярности и амикошонства, разумеется, фамильярности он вообще не терпит, но допускает ее сознательную имитацию, когда собеседник и он надевают эту маску, чтобы подчеркнуть дружественность и неформальность общения).
     Теперь можно было и «говорить глупости», и болтать о политике, о делах семейных и вообще «чувствовать себя как дома». Но внутри он, конечно же, оставался все тем же «железным канцлером» и память его все также четко фиксировала все сказанное, как и на «рабочих собеседованиях» в кабинете. Это позволяло порой решать важные вопросы, задавая их как бы «по забывчивости» среди прочей болтовни.
     Но быстро перейти даже к «управляемой демократии» из патриархального благолепия бывает трудно, и первые минуты «свободы» всегда несколько напряженны. Сегодня это напряжение помог снять открывший дверь ключник.
     Комментарии по поводу его незавидной доли (уже после того, разумеется, как дверь за нами закрылась) высказал и Илья Стефанович, и Бурый, и даже я. Они свелись к тому, что за две-то сотни «лысых Президентов» в месяц вот так мотаться целый день по коридору со связкой ключей, подобно Плюшкину, пусть и в удобном для здоровья режиме «сутки-трое» и с возможностью приработать на рыбалке, конечно же, весьма обидно для бывшего профессионала-топтуна советского КГБ. В том, что Борис относился именно к этой категории, ни у кого сомнений не было.
     А в это время одинокий «лентяй», роль которого на этот раз выпала Иосифу Самуиловичу, бросил, наконец, телефонную трубку, и, как ошпаренный, вылетел из комнаты, чтобы побыстрее присоединиться к – он знал это! –ожидавшему его «отряду бойцов» (так и не успев, вместе с предусмотрительным большинством, посетить перед обедом места «уединенного облегчения»).
     И вот после того, как он оказался среди неторопливо переговаривающихся на лестнице и терпеливо ожидающих его «собратьев», вся мужская часть команды, окружавшая Василия Васильевича в коридоре, уже расслабляясь, жестикулируя, но все-таки плотно, «могучей кучкой», устремилась в кафе.
     Там уже минут двадцать как сидели Татьяна Борисовна с Еленой Петровной. Сегодня, как это уже бывало иногда, при неожиданном появлении в зале нашей толпы, они не успели переставить на соседний столик пивные бокалы (или даже рюмки?…), но шеф, как обычно, «не заметил» этого даже после выразительного хмыканья Ильи Стефановича.
     Церемония при этом плавно перешла в свою практическую фазу – насыщение страждущих. Заказав блюда, мы рассаживаемся за столом (лучше если за одним) и вот тут-то отрывочные реплики заявленных при спуске по лестнице тем для обсуждения, выливаются в «свободный треп», подначки, обсуждение политических слухов и сплетен.
     Вот и сегодня, с удовлетворением оглядев сидящих за столом (все свои, «родные кровинушки!»), Василий Васильевич повернул голову в сторону Иосифа Самуиловича и сказал:
     - А вот плохо ли, Йося, что ты сидишь и не думаешь, какой салатик заказать? Витаешь себе где-то в облаках, а о салате и не думаешь! Ты-то ведь не знаешь, как ещё когда мы в пятиэтажке сидели и ходили из нее в ЦИАПовскую столовую, я, встречаясь с тобой в очереди, думал: «Вот светлая голова, мировая знаменитость…
     Иосиф Самуилович попытался что-то возразить, но был остановлен взмахом шефовской руки с яркой сеткой капилляров на ладони – в кафе было довольно холодно.
     - …А стоит в очереди вслед за очаровательной пышечкой – но ведь пустышкой же! – Аллой Сергеевной и считает свои копейки в кармане, - продолжил прерванный попыткой возражения монолог Василий Васильевич, - и прикидывает: хватит ли на винегретик, или нет?». Я тогда ещё решил, что когда ты будешь работать у меня (недоуменно взлетают брови на лице Иосифа Самуиловича, но он уже не пытается открыть рот), таких проблем у тебя не будет. И ведь прав оказался, а?
     - Да брось ты, Василий! – возбудился теперь не удерживаемый ничем Иосиф Самуилович (и это его энергичное «Василий!» прозвучало вполне естественно, поскольку Иосиф Самуилович был лет на 15 старше шефа), - Разве в салате дело?! Помнишь, как мы с тобой для Володи Высокого приглашение к нам на «устный журнал» выбивали? Какую мы тогда в парткоме интригу вели и чего только не наслушались, когда слух о наших «поползновениях» дошел до самого Филиппа Горошкова? И о салатах ли тогда мы думали?
     Начав столь энергично, Иосиф Самуилович хотел прежде всего дать отпор шефу за его «мировую знаменитость» - сам он себе цену знал (и она была достаточно высока), но на «мировую знаменитость» все-таки «не тянул», и потому всегда обижался на попытки льстивого, как он считал, преувеличения «объема» своей персоны.
     Но первая мысль, которую он успел озвучить, относилась ко временам, когда они с Василием Васильевичем совместно работали в ЦИАПе («Центральном институте агрохимической промышленности») и имели счастье общаться с Владимиром Высоким, поскольку театр, где он играл, был в пяти минутах хода от ЦИАПа, а парткомы театра и института подчинялись одному райкому. И коллективы, которые возглавляли эти парторганизации, директивно «дружили» друг с другом, а может даже и «соцсоревновались».
     Поэтому театралы из ЦИАПа бывали и на премьерах, и в артистических уборных. Услышав тему диалога Василия Васильевича и Иосифа Самуиловича, я, конечно, позавидовал обоим, ибо видел Высокого только два раза в жизни – на концерте его в «Мендель-лавочке», когда поток оставшихся без билетов студентов просто снес старинные дубовые двери Большого Актового Зала, где проходил концерт, и в роли Керенского в самом театре. В этом спектакле тогда, во времена «застоя», «официально» (!) звучали песни Высокого, с тех пор давно «разошедшиеся» на пословицы и сегодня беззастенчиво используемые рекламщиками – «Есть вода, холодная вода, но пейте водку, водку «Господарь»!».
     Диалог наших патриархов, однако, ещё не закончился. Но попытка продолжить свою речь и проявить достойную скромность, открестившись от «мировой знаменитости», Иосифу Самуиловичу не удалась – снова вступил шеф:
     - Ну, Йося, не скажи! Тогда ведь и для Володи выступление у нас было не просто «творческой встречей со зрителями», но и возможностью получить от нашего профкома солидный «конвертик без марки»!
     - А в конвертике-то лежала, уж конечно, не «Почетная Грамота», - встрял в разговор Илья, - и – увы! – не пачка «вечно розовых и лысых», а унылые зеленые совковые «ленинские лбы», правда, в приличном количестве!
     Иосиф Самуилович не обратил на эту реплику ровно никакого внимания, если не считать снисходительно-высокомерно взгляда на Илью. Его захватили воспоминания той, как ему казалось, романтической поры, и он начал новую тему, обратившись к Василию Васильевичу с вопросом:
     - Ты ведь помнишь, как мы однажды попали на выпускной спектакль какого-то театрального училища и потешались в полупустом зале над бездарностью режиссера? Это, кажется, был «Тартюф» Мольера. Так вот, представь себе, я узнал недавно…
     Но неожиданно его оборвал сам Василий Васильевич:
     - Да ерунда все это, Йося! Не в режиссерах-недоучках и даже не в Володиных песнях дело тогда было. «Тогда мы были молодыми и чушь прекрасную несли». И любили нас молодые девчонки, и именно борьба за их любовь, а вовсе не «стремление к познанию истины», заставляла нас и глупить, и дерзить, и ругаться «в усмерть». И хватит об этом…
     Разговор с Иосифом Самуиловичем, не сумевшим закрепить за собой инициативу, как-то оборвался. И для остальных сидящих за столом вопрос о том, что же и о чем – если не о салатике! – думали Василий Васильевич и Иосиф Самуилович в те героические времена их молодости, когда они вместе боролись с косностью и невежеством тогдашних парткомов и потешались над бездарностью советских режиссеров, так и остался не проясненным.
     Но «природа не терпит пустоты», особенно в застольных беседах. И внимание Василия Васильевича, бывшего, безусловно, «несменяемым тамадой» этого стола, обратилось на Илью, столь удачно, как оказалось, «срезавшего» мечтательного идеалиста Мейтеса. И Василий Васильевич спросил:
     - А, кстати, Илья, что там в Интернете про курс лолларда пишут?
     - Да не смотрю я про это в Интернете!,- наигранно раскипятился Илья,- я про бензол, про нефть…
     - Ладно, кому другому заливай, - отрезал Василий Васильевич. И уже как-то просительно добавил:
     - Говори, не темни!
     Илья Стефанович оглядел всех внимательно, давая понять, что спорить он дальше не будет - мы на обеде, а не на совещании в кабинете - и правила обеденной церемонии вполне допускают признание в таких мелких грешках – лазить по Интернету для удовлетворения личного любопытства. Да и кто из здесь сидящих имеет право бросить в него камень за это? Все тем грешны! Выдержав паузу и овладев таким образом всеобщим вниманием, он как-то укрупнился, губы его утоньшились, взгляд стал жестким, «монокль» вокруг левого глаза расширился, и он начал:
     - Ты знаешь, Вася…
     Он как будто запнулся, давая время оценить серьезность своих намерений. И здесь эта подчеркнутая фамильярность имела совсем другой, чем у Иосифа Самуиловича, подтекст. Здесь он демонстрировал родственную близость, публично проявлял привычку разговаривать с шефом «накоротке». Это, конечно, свидетельствовало о его понимании особенностей «обеденной церемонии», но и, одновременно, напоминало всем остальным, что он, Илья, не такой как мы все, что он «и с Пушкиновым на дружеской ноге!».
     И Илья продолжил:
     - Я очень внимательно прочитал один перевод из Нью-Йоркского экономического еженедельника (слова «очень внимательно» употребляются Ильей в тех случаях, когда он хочет подчеркнуть серьезность своего отношения к предмету), и там ясно и толково объясняется, что лоллард – дутый, что война в Иранке негативно сказалась на экономике, и что вообще пора понять – эпоха лолларда на закате…
     Он замолчал, давая всем осознать, что вовсе не девки его интересуют в Интернете, а серьезный аналитический материал. Поняв, что действительно «зацепил» всеобщее внимание, Илья нарочито придирчиво занялся своими сосисками.
     Ничего другого он из мяса на обед не брал – в гигиеническом состоянии здешней кухни и кулинарных способностях девочек, там работающих, у Ильи были серьёзные – и, признаюсь, обоснованные! – сомнения. Но я, например, традиционно надеюсь на «авось», Василий Васильевич в выборе меню соотносится только с рекомендациями своего врача, а Иосиф Самуилович порой и не замечал, что было перед ним в тарелке, если в голове бродила какая-то интересная мысль. И только Илья никогда о гигиене не забывал и не пренебрегал ее рекомендациями – за своим здоровьем он следил, хотя постоянно на него и жаловался.
     Все так же молча продолжали жевательный процесс. Как реагировать на известие Ильи никто не знал. Только Иосиф Самуилович наклонился ко мне и тихонько, чтобы никто не слышал, сказал:
     - У классика нашей литературы, Михаила Евграфовича Салтыкова-Доброго, есть такая вещица – «Наши глуповские дела». Так там сказано: «И старый глуповец, и молодой равно не имеют намерения выразить что-либо особенное; и тот и другой горят лишь нетерпением набить чем бы то ни было те полчаса, которые, по заведенному обычаю, принято посвящать диалогам…». Не в бровь, а в глаз, не правда ли?
     И он продолжил лениво ковырять вилкой в тарелочке с пловом, изредка запивая кусочек проглоченного жира томатным соком…
     То, что Иосиф Самуилович чуть ли не наизусть знает все многотомное собрание сочинений М.Е.Салтыкова-Доброго, было общеизвестно. Так что цитату можно было не проверять.
     Молчание прервал сам Василий Васильевич, обращаясь к макушке своего двоюродного брата, склонившейся над сосиской, раскрывшейся как лернейская гидра (только о восьми, а не о девяти головах).
     Гидру из сосиски сделала специально для Ильи буфетчица Эммочка, крестообразно надрезав с обоих концов длинную и тонкую сосиску перед жаркой. Илья обращался к ней по-барски: «милочка» (что она принимала за изысканность ильевских манер) и иногда даже снисходил до какого-то подобия болтовни - но ничего более!
     - Ну, и что нам теперь делать, Илья?,- спросил Василий Васильевич, отставляя пластмассовую тарелку и извлекая из пачки очередную белую сигарету-соломинку.
     - А я откуда знаю?, - нарочито грубо ответил Илья, отрезая вихляющим пластмассовым ножом предпоследнюю шею мифического чудовища. – Ты у нас начальник, тебе и решать. Но я бы на твоем месте, - блеснув очками озорно сказал Илья, - часть зарплаты в сингапурских «азиатах» стал бы выдавать. Не на жизнь, а для «чулка». Вот завоюют нас синие узкоглазые, когда Кельцин Дурилы им отдаст, тогда умные-то люди и достанут эти самые чулки с «азиатами»…
     - Нет, погоди, Илья, - заинтересованно перебил его Василий Васильевич, глубоко затягиваясь, так что зеленый огонек кончика его тонюсенькой сигаретки пробежал от одной этой затяжки чуть ли не треть ее длины, - а ты представляешь, сколько мы на одной конвертации потеряем?..
     - А ты не бойся, «мальчики» твои помогут, если ты их попросишь…
     «Мальчиками» у нас звались создатели и владельцы одного из самых элитарных консалтинговых агентств, которые начинали свое дело лет 10 назад с ремонта электрочайников.
     Познакомившийся с ними в ту пору Василий Васильевич использовал их фирмочку для некоторых своих деловых нужд, а потому был с ними накоротке и даже учил уму-разуму в бизнесе, да и в жизни. Теперь-то они и сами министров учат, но воспоминания остались у них от той поры теплые, и Василий Васильевич, бизнес которого с достигнутых ими высот они и в «мелкоскоп» бы не разглядели, по-прежнему имел у них титул «шефа», как они и обращались к нему «вне официоза».
     Напоминание о «мальчиках» явно не понравилось Василию Васильевичу:
     - До «мальчиков» теперь далеко… Да и опасно к ним даже ездить стало – глаз там лишних много,- задумчиво сказал он, размешивая в чашке с пакетиком чая «Липстмин» какую-то таблетку, заменявшую ему по совету врача сахар, и как-то тяжело взглянул на Илью.
     Илья сразу сообразил, что даже по либеральным правилам «обеденной церемонии» он «хватил лишку», тут же расправил губы и завел совсем другую свою пластинку:
     - А я что!.. Я – человек маленький, у меня мозгов – курам на смех. Не подумайте, что я на что-то намекаю политическое, над святым грешно смеяться, а нашего будущего вождя я и путным, и беспутным признавать буду, если он легитимным окажется…А тут, за обедом, я и глупость могу сказать, на то ты и начальник, что б меня поправлять.
     На том и разговор и обед закончились.
     - Ну, пошли! – уже переходя в режим «настоящего начальника» сказал Василий Васильевич, - хватит дурака валять! Работать нужно…
     И, смягчая переход, добавил:
     - Там Елена Никоновна кое-что мне притащила, разобраться нужно, да и раздать всем сестрам по серьгам.
     Сказал он это нарочито громко, чтобы слышали и Татьяна Борисовна с Еленой Петровной, но они пропустили это его сообщение мимо ушей и остались сидеть за соседним столиком, обсуждая, какое пирожное взять к чаю? Выбор сегодня был невелик – эклеры со сливочным кремом и корзиночки с безе.
     - С кремом полнит и витаминов там мало, - заявила Татьяна Борисовна.
     - А песочное тесто невкусное, - парировала Елена Петровна.
     Тут уже хмыкнул шеф, но повторять сказанное не стал, и прерывать их стремление достигнуть консенсуса по столь спорному кулинарному вопросу тоже не решился.
     Мы подошли к стойке, и, услышав от Эммочки, которая сегодня обслуживала клиентов, сколько каждый должен за обед ( с Василия Васильевича, например, причиталось шестьдесят девять рублей 87 копеек), выстроились в очередь, порядок в которой также был строго прописан в неписанном регламенте «обеденной церемонии»: Василий Васильевич и я (наша пара выполняла заключительное «па» церемонии: «дружба дружбой – а кошельки врозь»), далее – по старшинству - Иосиф Самуилович и Илья, а Бурый, как самый молодой, замыкал нашу группу.
     Наступает последний элемент церемонии. Василий Васильевич высыпает на стойку груду мелочи и начинает рассчитываться именно с копеек, отбирая из кучи нужные для набора 87 копеек монеты.
     Я замечаю, что в этой груде мелочи затерялась странная монета, и с этого момента пристально слежу за тем, как Василий Васильевич разбирает кучу. Делает он это сосредоточенно, что-то проговаривая себе под нос, в ходе отбора меняет свои решения и загоняет, например, уже лежащий справа от общей кучки полтинник обратно, заменяя его гривенниками, напряженно разыскивает в куче две копейки, которые по своей малости теряются в груде рублевиков.
     В это время замеченная мною монета привлекает и его внимание. Но я, по виду аверса, уже понял, что это «битый-перебитый» гривенник тридцатых годов прошлого века, а ему кажется, что это грязная копейка, «подсунутая» ему где-то на сдачу, и он решительно толкает ее пальцем в кучу «платежной» мелочи.
     Сердце мое обливается кровью - гривенник-то билонный, в нем одного только серебра не меньше, чем на червонец, а его нумизматическая ценность может оказаться и вовсе исключительной, но сказать об этом никак нельзя – будет нарушен порядок этого элемента обеденной церемонии.
     Вслед за уплывающим от меня раритетом он извлекает из кучи пятак, но, обнаружив там же более старый и замызганный, гонит назад блестящий и новый…
     Очередь спокойно ждет. Только Илья, понимая, что его черед платить настанет ещё не скоро, о чем-то шепчется и пересмеивается с Еленой Петровной, присев на краешек скамейки, где сидит Татьяна Борисовна, у которой рядом с чашкой чая уже открыто стоит рюмочка с какой-то чудной изумрудно-фиолетовой маслянистой жидкостью (дамский десерт не может выглядеть уныло!).
     - Василь Василич, отдайте это мне, - говорю я через пару минут предписанную церемонией фразу, поскольку, как всем это известно, я увлекаюсь нумизматикой и ищу среди куч мелочи редкие разновидности монет, - а я за Вас расплачусь с Эммочкой бумажками. Сегодня я это говорю особенно грустно и безнадежно, ибо понимаю, что через минуту «наркомовский раритет» может исчезнуть для меня навсегда.
     - Нет, Игорь Петрович, - столь же традиционно отвечает Василий Васильевич, продолжая сложные манипуляции по извлечению пятаков и копеек, - денежка счет любит, а горшки за собой каждый должен выносить сам!
     Он решительно подвинул по гладкой поверхности стойки груду монет (в основном грязноватых и тусклых) в сторону Эммочки, отсчитал семь червонцев, получил на сдачу новенький рубль, присоединил к оставшейся куче блестящей мелочи, сгреб ее в кошелек, и, не оглядываясь, решительно вышел из зала.
     Я тут же накрыл вспотевшей от волнения ладонью груду металлических кружков, которую Эмма не успела сбросить в тарелку с монетами, стоявшую под рукописным плакатиком «Кошке на молочко», и строго сказал:
     - Реквизировано инспекцией Наркомздрава – на монетах много грязи и вредных бактерий! Получите компенсацию – один рубль в денежных знаках, имеющих хождение по территории Рассейской Федерации! И мою, конечно, плату – сто десять рублей, можете даже и не считать…
     Эммочка улыбнулась, и ничего не ответив, обратилась к Иосифу Самуиловичу:
     - А с вас сколько?
     … Выйдя из лифта, в коридоре, Василий Васильевич уже по деловому бросает нам:
     - Прошу полчаса меня не беспокоить!- и скрывается за дверью собственного кабинета, имеющего отдельный выход в коридор. Мы переглядываемся, и каждый понимает, что настал момент священнодействия с конвертами. И что через полчаса нас начнут вызывать «для воздаяния». Дождались-таки!..
    
     Глава 12
    
     О процедуре воздаяния, эмоциях и ритуалах, ее сопровождающих, о тайных доктринах «справедливого вознаграждения», шутках шефа, предусмотрительности Ильи Стефановича, розыгрышах и оплошностях Елены Петровны, смущении Иосифа Самуиловича, а также о моем удовлетворении от результатов процедуры.
    
    
     Доходы умножай, гони от сердца лень
     И белу денежку бреги на черный день.
    
    
     В комнате ощущается невидимое напряжение, какое-то необъяснимое единение всех присутствующих, и даже Елена Никоновна, которая, казалось бы, лучше других знала, что сейчас будет происходить, вместе со всеми, забыв на время свои «дебеты» и «кредиты», «проводки» и «балансы», мысленно перебирала свои поступки за последний месяц.
     Каждый как будто настраивался на «самоисповедь» и даже более откровенно, чем если бы он стоял перед алтарем, перебирал день за днем и свои успехи, и прегрешения. Последних, разумеется, было больше, что огорчало, но зато первые были гораздо более яркими и значимыми. И, как правило, более видимыми.
     Счет тут был «истинно Гамбургским» - в исповедальне перед кающимся грешником стоит все-таки «внешний судья», тоже не ангел, хоть и «полномочный представитель неподкупного суда», и ему можно, рассказав правду, одну только правду и ничего, кроме правды, сообщить все же не всю правду. А вот перед собственной совестью это не проходит.
     Но в нашем случае эта «исповедь в чистилище» - перед собой на рабочем месте - ещё не была финалом. Самое «практически важное» происходило за дверью, в кабинете. А там, как и в исповедальне, перед тобой стоял «судья во плоти и крови». Да еще и без «высочайших полномочий» (правда, с абсолютной свободой воли, что для «судии» было, конечно, гораздо важнее).
     Да и не был кабинет исповедальней, никто не требовал там от тебя самобичевания. Скорее, наоборот – нужно было «показать товар лицом». Иными словами, там была игра, в которой нужно быть ловким, смелым, дерзким, изворотливым, хитрым, и даже коварным, чтобы получить лучший приз. И потому после фазы «самоисповеди» быстро наступала следующая – анализ своих шансов на выигрыш и выбор стратегии поведения в кабинете. И здесь важно было точно оценить не только себя, но и «партнера по игре». Что ему о тебе известно? Что будет учтено? Где ты «упустил», а где «прирастил» содержимое конверта, который будет тебе вручен в самое ближайшее время?
     Это никогда внятно не объяснялось и не обсуждалось ни в кабинете, ни, тем более, в разговорах «между собой». Ведь в денежных вопросах закон Горбоносова был применим не в меньшей степени, чем в физике – «Все изменения, в Натуре случающиеся, такого суть состояния, что ежели где чего убудет, то столько же в другом месте присовокупится».
     В переводе на нормальный человеческий язык это означало, что если из принесенного Бурым кейса в твой карман попадет сколько-то розовых бумажек, то ровно стольких же бумажек не досчитаются в своих карманах остальные сослуживцы. И каждый хотел, чтобы в его карман попало как можно больше, и вовсе не желал входить в положение владельцев иных карманов.
     Было это, правда, чревато тем, что обиженный сослуживец мог просто уволиться (до стадии крепостного права социальная организация «Ипотеха» не доходила никогда), и тогда в следующий раз Бурый принес бы кейс, содержимое которого отличается от возможного при нынешнем раскладе. И отличается именно на величину трудового вклада ушедшего. Но всегда кажется, что этот вклад не столь велик, что в своей каждодневной работе «отряд не заметит потери бойца», а от делимого в кабинете пирога после уменьшения числа «едоков» тебе достанется больший кусок.
     Вот почему такие проблемы до поры до времени редко обсуждались «между собой». А допустить такую бестактность по отношению к шефу – спросить его прямо о принципах «разделки пирога» - просто не могло прийти в голову. Охотников до харакири среди нас не было. К тому же каждому, кто проработал в «Ипотехе» хотя бы неделю, было и так ясно, что получает он здесь ежемесячно не зарплату, а воздаяние. За труды и грехи. По воле «Самого Справедливого Отеческого Начальника». И о чем было его спрашивать?
     Но со временем пришла-таки пора, когда и закон Горбоносова, и воля Отеческого Начальника перестали всем казаться незыблемыми основаниями функционирования нашей финансовой кухни. Окормляемые дети выросли из коротких штанишек, и поумнели, хотя и не сильно, и в разной степени… И тинейджерское понимание справедливости у некоторых из них уже не могло замыкаться только в собственной душе.
     Возникло новое «социальное явление» - секретные «междусобойчики». Наши «либералы» (сознательные и стихийные поклонники либеральных ценностей западной модели рыночных отношений) считали, что уже было пора и весьма уместно установить четкую и стабильную зарплату. Конечно, с системой определенных коэффициентов, как поощряющих усердие и успех (заключение выгодного или нужного договора, построение перспективной схемы, улаживание конфликта, грозящего убытками, успешный маркетинг), так и карающих за нерадение - срыв переговоров, допущение ошибки, грозящей убытками, да просто за лень, в конце концов!
     Звучали и радикальные идеи, среди которых самым «крамольным» было предложение определить долю каждого в общем доходе. Но такое озвучивалось редко, только в каких-то критических, «революционных ситуациях».
     Ведь «доля» разрушает патриархальное устройство быстрее, чем сернистая нефть катализатор. Доля – это осознанная свобода. А кто может дать свободу? Её не получают, её либо берут, либо рождаются свободными. А «дарованная сверху» она только тогда обретает истинное свое значение, когда «одариваемый» её действительно берет.
     Так было и в самом «громком» в истории нашей страны случае – «дарованная» при отмене крепостного права свобода стала «настоящей» только много десятилетий спустя, когда ее действительно взяли те лапотные мужики, которые формально давно уже были свободными. Другой разговор, как они это сделали и почему не смогли ее удержать…
     Эта историческая подоплека объясняет то, что к «свободнорожденным» мы явно не относились, а особого желания «взять свободу» тоже не проявлялось. У одних потому, что, будучи всю сознательную жизнь «под кем-то», «осознанной необходимости свободы» они просто не ощущали, у других – потому, что они знали историю и ещё хорошо помнили, к чему привела эта вольность «лапотных мужиков» в реальной действительности.
     Были и причины ментально-психологические. Возможность думать, что некий «внешний злодей» мешает тебе самому определять свою жизнь настолько сладостна, настолько облегчает душевную ношу ответственности, что добровольно отказаться от этого блага рабства может только извращенец или сумасшедший.
     И события «большой Истории» последнего времени также свидетельствуют об этом. Ведь в 91 году свобода, буквально упавшая на нас, оказалась не удобной шляпой, комфортно укрывающей голову и предохраняющую от «идеологической просветки тоталитарного режима», а тяжелой каской (или шлемом), нужной на фронте борьбы «всех со всеми» за лакомый кусок оказавшегося «бесхозным» государственного пирога.
     Тот, кто это понял, сумел использовать каску по назначению – предохранить свою башку от ударов и конкурентов, и ослабшего, но все ещё опасного государства. А у большинства эта «халявная панама» оставила на голове след в виде солидного синяка, а, в отдельных случаях, и легкого сотрясения мозга. Полнота оказавшейся тогда у нас свободы значительно превышала возможности наших рук для ее удержания и явно не соответствовала тем мизерным усилиям, которые мы приложили для овладения ею.
     Даже самые закоренелые атеисты не могут не признать – это КЕМ-то дарованная свобода. И дар этот, в первый момент показавшийся божественным, очень быстро стал казаться уже «данайским», этаким «Троянским конем» XX века. В качестве «современных данайцев» особенно ушибленные стали подозревать то происки «западников», то «евруев», а то и вовсе инопланетян, но в любом случае тех, кто добра Рассее не желает.
     Так что о «доле» поминали редко, а вот о «конкретных контрактах» мечтали многие. Но мечты эти оставались тайными (а потому и сладостными!) и не шли дальше «междусобойчиков», порождаемых какими-то явными (с точки зрения обсуждавших столь крамольные вопросы собеседников) нарушениями их «прав». Причем «междусобойчиков» всегда только «с глазу на глаз» - мне никогда не доводилось обсуждать что-либо подобное втроем. А представить себе посвященное этому совещание в кабинете у шефа было просто невозможно.
     Вот и сейчас каждый был «наедине с собой», каждый – «сам за себя», и единственное преимущество Елены Никоновны было в том, что она хотя бы приблизительно представляла себе пышность того пирога, который кромсал сейчас на предназначенные нам ломти Василий Васильевич за плотно закрытой дверью своего кабинета.
     Разумеется, даже она не знала толщины этого пирога точно. Даже она не представляла всех дырочек, сквозь которые утекали денежные потоки из сосуда, наполненного в результате ее визита в «дружественный банк», не ведала обо всех «нужных людях», не знала – да и не должна была знать! – всех, кто работал на интересы «Ипотеха». Знающий такие детали вполне «законно» мог претендовать на долю, т.е. на звание совладельца, а не простого, пусть и самого высокооплачиваемого, сотрудника.
     Ведь многие из тех, чьи инициалы или прозвища были нацарапаны на лежавшем сейчас перед шефом листком, порой сами даже не подозревали о существовании фирмы «Ипотех»! Но, живя своей жизнью, они время от времени делали нечто, что было необходимо шефу. Нечто такое, что помогало ему ежедневно, ежесекундно удерживать в своих руках штурвал того «реально-виртуального» корабля, который мы, бесшабашная его команда, называли порой «Ну, потеха!». А двигать его в выбранном направлении силой своей воли было отнюдь не потехой, а тяжким трудом.
     Правда, эта воля, по убеждению Василия Васильевича, вовсе не была «свободной». Ею распоряжался ТОТ, о Смысле и Помыслах которого даже и думать-то всуе было несообразно…
     Наконец, раздался характерный щелчок и микрофоны селекторной связи, стоявшие на каждом столе, ожили. Послышался характерный треск, который мгновенно зафиксировало обостренное сознание всех, находившихся в комнате, и голос шефа произнес:
     - Илья, заходи!
     Илья Стефанович предусмотрительно закрыл окно сайта «Досуг» на своем компьютере (что бы не смущать Лидию Федотовну, могущую случайно пройти мимо этого притягательного для взора экрана в его отсутствие) и надел пиджак.
     Пиджак висел на спинке кресла и «как бы по счастливому стечению обстоятельств» прогревался уже третий час тепловым вентилятором «Ветерок» Подольного вентилляторного завода. (Помните – «Нам пора и Вам пора с вентилляторным заводом заключать договора. Если теплый воздух дуть – в Ваш карман не заглянуть!»?).
     Действовал Илья, разумеется, грамотно, «как учили» - для подобных визитов в кабинет была предписана особая форма одежды – мальчики в пиджаках, а девочки – в жакетках. А то ведь куда конверт девать?
     Спокойно, достойно, ни на кого не глядя, Илья Стефанович прошел в кабинет шефа. Внешне в комнате ничего не изменилось, но опытный взгляд мог бы заметить, что только Иосиф Самуилович действительно был увлечен чтением какой-то книги по теории гетерогенного катализа, занятия же остальных относились к понятию «работа» не больше, чем занятия Марии Ладыниной и Владимира Зельдина к свиноводству и овцеводству. Все, как и в фильме, играли свои роли и явно при этом переигрывали.
     Я закончил набирать проект текста нашего договора с Амгарском, взял с тумбочки «черновиков» лист бумаги и сунул его в принтер. У нас несколько принтеров, но для черновиков используется старый, игольчатый. Я нажал клавишу «ввод», принтер затрещал, но быстро захлебнулся.
     «Опять заело»,- с досадой подумал я и стал извлекать застрявший листок. Вырвав его из-под валика принтера, я машинально его перевернул, пробежал глазами текст, написанный от руки, и…
     - Кто положил сюда эту бумажку?,- спросил я громко, обращаясь ко всем. В стоявшей в комнате тишине вопрос прозвучал грозно, все подняли на меня головы и, не вставая с места, стали всматриваться в злополучный листок.
     Через полминуты напряженного разглядывания заговорила Лидия Федотовна:
     - Да это черновики, которые остались от вчерашнего разговора с этим фланелевым щёголем. Когда он вышел от шефа, я спросила его телефон, а он стал рисовать, как к ним проехать на машине. Мне это и не надо было вовсе! А он все чиркает чего-то… Минут пять бумагу марал! Два листа испачкал! Вон, я отсюда вижу – схема там проезда… А что случилось, Игорь Петрович? Чего это вы голос повышаете?
     - Да нет, ничего, просто не нужно сюда рваные листы класть – в принтере они застревают,- ответил я.
     - Вечно вам не угодишь – то «Где бумага для черновиков?», то – «Зачем кладете?». И голос повышать не нужно! – уколола меня Лидия Федотовна и снова углубилась в свою тетрадь. И все остальные опустили глаза.
     А на листке, под какой-то дорожной схемой, написанный тем же почерком, шел какой-то корявый, прихотливо разбросанный по листку, с завитками и перечеркиваниями, образующими непонятную фигуру, но вполне «читабельный» текст, начинавшийся словами: «Проект договора на поставку 350 тонн ММА от фирмы «Химтранзит» на Амгарский нефтеперерабатывающий завод…».
     «Химтранзит» - это мы. Писал – «фланелевый пиджак»! Вчера!! Морок?… Что-то с глазами – слипаются. И под ложечкой сосет…
     Я сел на место и на минуту отключился от реальности. Открыв глаза, снова посмотрел на листок – под транспортной схемой был нарисован мой портрет. Я узнал манеру Елены Петровны – она иногда баловала нас шаржами. Её шутка и мой морок! Можно забыть…
     Через пять минут дверь в кабинет шефа распахнулась, и вышел Илья с каменным лицом. А из динамика уже летело:
     - Татьяна!
     Татьяна Борисовна передернула плечами, окутанными каким-то немыслимо огромным и пушистым платком цвета испуганной мыши, как будто зябко поеживаясь, и, поправив какую-то только одной ей видимую складку на юбке, одернула жакетку и уже уверенно зацокала каблучками по направлению к кабинету. Очень это было похоже на студийную учебную импровизацию в театральном Училище имени А.В.Луначарского времен учебы в нем Гусиевича на тему: «В приемной у зубного врача». Хотя за легким Татьяниным испугом и недоумением после того, как она услышала свое имя вторым, после Ильи, которое динамик назвал голосом шефа, стояла одна наша ипотеховская примета.
     Считалось (совершенно, впрочем, безосновательно!), что толщина получаемого конверта обратно пропорциональна порядковому номеру вызываемого. И услышать свое имя сразу вслед за Ильей – большая удача!
     Через те же пять минут, однако, от «синдрома зубной боли» у Татьяны не осталось и следа – она буквально выпорхнула из кабинета и по ее виду было легко догадаться, что «доктор добрый, больно не сделает» и что итогом своего визита она совершенно довольна.
     Дверь захлопнулась, а сквозь хрипы и трески динамика послышалось:
     - Трудолюбивая!
     Шеф явно был в хорошем настроении и играл с нами в свою любимую игру – придумывал и тут же награждал всякого, кто «здесь и сейчас» подворачивался ему под руку, каким-то прозвищем, соответствовавшим, по его мнению, этой своей мгновенной оценке. Оценка могла быть прямой, например он мог спросить по селектору:
     - А где Ученый?
     И ни у кого не вызывало сомнений то, что ему требуется Иосиф Самуилович.
     Или насмешливо-ироничной, но очень конкретной:
     - А что, Обидчивый опять курит свою трубку?
     И, понятно, откликнуться должен был я.
     Но иногда, как это было и сейчас, он загадывал нам загадку. Кого он имел в виду – Лидию Федотовну, трудолюбие которой вошло у нас в поговорку, или Елену Петровну, по отношению которой это звучало бы лёгкой иронией, или даже Елену Никоновну, справедливо соперничавшую с Лидией Федотовной и не менее ее достойную лавров такой оценки за свое отношение к работе?
     Почти физически чувствовалось, как он улыбался, сидя за своим огромным письменным столом в кабинете, держа палец на той строчке своей бумажки, где были зафиксированы истинные инициалы сегодняшней «трудолюбивой». И улыбка его была вызвана тем, что мысленно он представлял себе те взгляды, которыми обменивались «попавшие под подозрение» дамы, не зная, как отреагировать на столь двусмысленный комплимент и, в тоже время, боясь упустить момент страстно желанной встречи с ним. Достаточно насладившись этой картиной, он повторил в микрофон:
     - Я же позвал – «Трудолюбивая»! Чем там так занята Елена Петровна, что не слышит моего вызова?
     Елена Петровна, бросив торжествующий взгляд в сторону Лидии Федотовны (иронию шефу она прощала легко, а вот за то, что опередила в данном случае Лидию Федотовну, была ему по-женски благодарна), смущенно улыбнулась и, уже вставая, сказала в коробочку:
     - Ну, Вы, Василь Василич, задачки задаете! Не легче, чем моей бестолочи по арифметике!
     В этот момент руки ее судорожно хлопали по поверхности стола в поисках какой-нибудь непрозрачной папки. Она, как всегда, забыла о предписанной на сегодня форме одежды, и на ней была изящная риновая атласная кофточка, расписанная крупными зелеными и неоловыми цветами с резными фиолетовыми листьями, украшенная какими-то то ли рюшечками, то ли фестончиками с массой пуговиц, но… без единого кармана!
     Когда какая-то ядовито-лимонная папка все-таки нашлась, Елена Петровна быстро пошла к двери кабинета, но не упустила при этом возможности остановиться на секунду перед зеркалом, подвести губы любимой помадой Signal red, и поправить «не так» лежавший локон, сбившийся при ее лихорадочных поисках «укрытия для конверта».
     Не было ее довольно долго. Ясно, что причина задержки – не в сложности пересчитывания розовых бумажек. Не могло их быть столько, чтобы пересчет занял столько времени! Тем более, после ее математической тренировки на экзерсисах сына-бестолочи.
     Скорее всего, когда шеф сделал ей выговор за нарушение формы одежды (а в том, что он это сделал, я не сомневаюсь ни секунды), она что-то, от волнения не вполне политкорректное, ответила ему, чем спровоцировала его отеческий монолог на темы нравственности, перешедший в разговор «за жизнь». А Елена Петровна умела и любила поговорить с шефом на подобные темы.
     Я уже начал волноваться – мне ведь ещё за билетом в Амгарск бежать, а перед этим деньги командировочные у Елены Никоновны получать (а это отдельная и, порой, не быстрая техническая процедура!), но тут, наконец, дверь кабинета щёлкнула, и Елена Петровна, прижимая к груди апельсиновую папку, со слегка мечтательным выражением на лице, вышла из кабинета. Было понятно, что и она, как и Татьяна Борисовна, в данный момент думает о чем-то весьма приятном, но страшно далеком от химического маркетинга.
     А из динамика раздалось:
     - Игорь Петрович!
     Я вошел в кабинет и направился к шефу, который стоял у своего рабочего стола.
     - Игорь Петрович, дверь! – с легкой укоризной сказал Василий Васильевич.
     Я понял свою оплошность и мне стало стыдно за свою почти неприличную торопливость. Я остановился, вернулся к двери и мягко закрыл ее «до щелчка». Передача конверта во всех случаях требует полной конфиденциальности и психологической атмосферы приватности. И закрытая на замок дверь – непременное и элементарное условие таких операций.
     Бумажка с инициалами и цифрами лежала перед Василием Васильевичем на столе перевернутой, так, чтобы не было видно вошедшему сотруднику того, что там написано. Думаю, что это был осознанный шефом элемент безопасности ритуала – знал он зоркость взгляда «своих орлов» и не хотел давать им повода для «досужих размышлений».
     Он открыл верхний ящик стола (только теперь, когда дверь была плотно закрыта!), и, не глядя, сунул в него руку («куски пирога» лежали там уже «нарезанными» и в том порядке, в котором он нас вызывал), достал конверт и положил его на полированную поверхность.
     Это ещё одно правило – если есть возможность – не передавать конверта из рук в руки. Сначала один кладет, а потом другой – берет. Обычно это делается молча, но тут был особый случай, а потому я услышал традиционное и почти сакральное:
     - Игорь Петрович! Пересчитайте!...
     Я взял конверт в руки (ну, теперь «доходы умножай!» - мелькнуло в голове) и мгновенно оценил приятно удивившую меня его толщину. Мое удивление, конечно, не укрылось от внимания шефа, который пристально следил за мной и как раз и ожидал от меня такой реакции. Он не стал ждать моего вопроса, а доверительно сказал:
     - Заплатили-таки старый должок из Старого Новгорода. Они нам ещё за сажу были должны, а теперь снова захотели вагончик, вот и расплатились, - разъяснил он, отвечая на мое невысказанное недоумение о причинах пухлости конверта.
     - Но ведь у нас сажи больше нет, мы уже полгода ею не занимаемся, - удивился я.
     - Так это мы не занимаемся, в Старом Новгороде же ничего об этом не знают. А Лидия Федотовна, когда они ей позвонили, догадалась не огорчать их отказом. Она обещала им подумать, и сказала, что на результаты этих ее раздумий наверняка окажет влияние погашение со стороны новгославцев старого должка, - с улыбкой продолжил Василий Васильевич свое пояснение, в котором одновременно ощущались и его удовольствие от того, что я приятно удивлен его сегодняшней щедростью, и ненавязчивое поучение на живом примере как нужно правильно работать с клиентами, да и гордость за грамотно проводимую им самим кадровую политику – вон какие толковые сотрудники у него работают! (Очень он гордился тем, что никогда никого не увольнял – однажды пришедший и принятый им человек становился членом семьи. А можно ли разрушить семью без позора для ее патриарха?!)
     - А обещать – не значит жениться, как любит говорить Илья каждой своей пассии при расставании. Не правда ли, Игорь Петрович? – закончил свои объяснения шеф, и, посерьезнев, напомнил мне:
     - Так пересчитайте же, Игорь Петрович!
     Я вытащил пачку из конверта и начал пересчитывать купюры. Все они были новенькими, из одной банковской упаковки, и даже номера на них уменьшались на единицу при переходе от одной купюры к другой. (Надо будет при случае обратить его внимание на этот прокол – платеж где-то в «приличном магазине» или в банковской кассе, а, тем более, расчет с каким-либо малознакомым тебе «физическим лицом» такими деньгами мог вызвать у получателя денег недоумение, совершенно ненужное и даже чреватое непредсказуемыми последствиями… Но, разумеется, сейчас не время обращать его внимание на такие «мелочи» - он мог неправильно понять мотивы моего замечания и приписать их «привередливости». Это мне сейчас надо?)
     Тем временем пересчет шел своим ходом и шеф принимал в нем самое непосредственное участие - его губы беззвучно повторяли за мной количественные числительные:
     - семь, восемь девять, десять, - внятно произносил я.
     - семь, восемь, девять, десять, - почти беззвучным эхом повторяли его губы.
     Я остановился и изумленно взглянул на него, как бы показывая, что, по моим представлениям, счету пора бы и заканчиваться, а, тем не менее, у меня в руках еще оставалась приличная пачка бумажек!
     - Считайте, считайте, Игорь Петрович!, - нетерпеливо поторопил меня шеф, показывая тем самым, что он вовсе не ошибся, положив столько розовых бумажек в конверт, - у меня ещё и другие сотрудники зарплату ждут, да и вам пора за билетом бежать!
     И, ободренный этим комментарием, я торопливо продолжил счет:
     - …
     - …дцать!!!, - восторженно закончил я.
     - …дцать… механически повторили его губы.
     - Всё правильно, Игорь Петрович. Вы не ошиблись, а я вас не обманул, - подвел итоги этой расчетной операции шеф. Он помолчал, глядя мне в глаза, и, видимо удовлетворенный увиденным, задал последний ритуальный вопрос:
     - Ну, вы довольны?
     - Спасибо, Василь Василич!, - с искренней благодарностью ответил я.
     - То-то же! Говорил я Вам сегодня утром, что будете благодарить меня после обеда! У меня ведь как? Целый месяц зудёж и пилёжка, вредность и глупость от меня всякая, а как день зарплаты настает – все благодарят. Ну, что говорить! Здесь – не обманывают. А вот съездите хорошо в Амгарск – то ли ещё будет! Ладно, идите…
     И, уже в спину мне, добавил:
     - И позовите Иосифа Самуиловича, я обещал его пораньше отпустить, что-то подустал он, да вот закрутился, забыл… А нужно старика жалеть!
     Конверт уже лежал в моем кармане, и я в очередной раз убедился в справедливости «расхожих выражений». Сейчас на примере банальности «Своя ноша не тянет».
     Я вошел в комнату и сказал в сторону стола, стоявшего к двери ближе всех:
     - Иосиф Самуилович, к шефу!
     Дверь в кабинет я за собой оставил открытой - Иосиф Самуилович, бывало, порой не справлялся с технологией ее открытия и застревал на пороге кабинета, вызывая раздражение шефа своей «технической безграмотностью».
     Иосиф Самуилович вздрогнул, отложил книжку о катализе, виновато посмотрел по сторонам, как будто испугавшись, что окружающие застали его за каким-то неприличным занятием, потом встал, неуклюже натянул пиджак, к его счастью нагретый его собственной спиной на уровне внутреннего кармана за время изучения «крамольной» книги (не любил он носить пиджак, но помнил о форме одежды и почти никогда не нарушал ее), и прошёл в кабинет, не задумываясь о механике замка его двери…
    
     Глава 13
    
     О получении командировочных, приобретении авиабилета в Амгарск, начале истории винтика от очков, а также о традиционном напутствии шефа отбывающему в командировку.
    
     Рысцой поплелся смирный мой пегас;
     Друзья, пою простые приключенья…
    
    
     Дальше все закрутилось колесом. Прежде всего, я получил командировочные. А это у нас совсем не простая операция! Конечно, когда речь идет о простой поездке (да хоть и полете!) для каких-нибудь «обсуждений» или даже «согласований» в пределах пары часов дороги, деньги Елена Никоновна выдает просто из коробочки, лежащей в ящике ее рабочего стола: быстро и удобно.
     Но вот когда командировка предполагает ещё и вручение конвертов… Да еще при тех цифрах, которые я сегодня согласовал с шефом!..
     Где «физически» расположена «черная касса», знают только те, кто «по долгу службы» с нею связан. Даже «волчары», которые используют ее содержимое для согласованных с шефом расходов практически постоянно, могут только догадываться об этом!
     А процедура ее вскрытия незамысловата: сказал Елене Никоновне нужную тебе цифру, она проверила точность твоей памяти в коротком разговоре с шефом – подожди.
     Елена Никоновна выходит из комнаты и через 10 – 15 минут возвращается. Молча кивает тебе, и ты подходишь к ее столу.
     - Пересчитайте, Игорь Петрович,- тихо говорит она сакраментальную фразу.
     И ты начинаешь счет, прикрывая корпусом производящие операцию руки. Но это тоже ритуальное действие – на тебя не только никто не обращает внимания, но, скорее, все специально стараются даже не смотреть в твою сторону – как говорится, «меньше знать – крепче спать»!
     А в присутствии «чужих» такие операции вообще не производятся и бывает, что процесс выдачи командировочных затягивается на полдня. Вот и маешься, пока случайный гость не выпьет предложенную ему чашку кофе, не просмотрит все подготовленные для него бумаги, и даже не обсудит с Лидией Федотовной (если гость «солидного возраста», или Еленой Петровной (если ему «до сорока») какие-нибудь ностальгические воспоминания о «чудесном голосе Муслима Нагоняева» или не поговорит об очередном хите «очаровашки из «Ласкового Июня».
     Но вот все деньги у меня на руках и я бегу в «кассу «Аэроэскадры». Конечно, теперь это уже только условное понятие – в кассе продают билеты десятков авиакомпаний, среди которых «Аэроэскадра» - далеко не самая важная, но по-прежнему «самая привычная» и ставшая именем нарицательным для любой авиакомпании.
     Касса находится в нашем же здании двумя этажами ниже. Так что не приходится одеваться и испытывать на себе все коварные шутки сегодняшнего мороза.
     В кассе меня уже знают (не просто постоянный, а почти «штатный клиент»). И процедура идет упрощенная.
     - Куда летим, Игорь Петрович?,- спрашивает меня кассирша, даже не требуя паспорта – мои «реквизиты» давно сидят в ее компьютере в папке «VIP-клиенты».
     - В Амгарск, Клавдия Свиридовна!
     - Когда?
     - Завтра!
     - Как всегда – лучше с утра и из «Домопапова»?
     - Конечно, Клавдия Свиридовна, в моем возрасте привычек не меняют.
     - Ой ли, Игорь Петрович?,- лукаво говорит она, - а кто в прошлом году никуда, кроме Волглого и не летал?
     - Привычки привычками, а мы люди подневольные, - ей в тон отвечал я, – скажет шеф в Волглый – летим в Волглый, а скажет – в Сингапур, полетим и в Сингапур!… Только что-то мало надежды на такую его милость.
     Старинный, ещё игольчатый принтер кассового компьютера долго трещит и вибрирует так, что отдается в зубах, если не убрать руки с кассового прилавка.
     Тут у Клавдии Свиридовны зазвонил телефон. Она взяла трубку:
     -Алло? Да! Да, я, Мефодий Филиппович! Про кого? Хорошо, Мефодий Филиппович! Конечно, Мефодий Филиппович! Обижаете, Мефодий Филиппович – не первый день здесь сижу, понимаю!...
     Но я не обратил никакого внимания на эту ее трескотню по телефону, поскольку именно в этот момент (вероятно, от дурацкой вибрации игольчатого принтера), мои очки, которые я держал в руках, вдруг упали на пол! Ситуация, конечно, банальная, но я и «пою простые приключенья».
     Одна дужка осталась в сжимавших ее моих пальцах, а оправа со второй дужкой, ударившись о плинтус кассовой стойки, отскочила под ноги стоявшему за мной, (судя по бэджику, пришпиленному к лацкану его пиджака), представителю фирмы «Кондом и сыновья».
     Представитель вздрогнул, но удержался в исходном положении и не сделал убийственного для очков шага. Я бросился на выручку своим линзам и инцидент был исчерпан. Но винтик от дужки я – увы! – потерял. Хорошо, что дома у меня были запасные очки, а до конца рабочего дня времени оставалось уже совсем мало.
     Наконец, билет готов, деньги с неизменно прилагаемой шоколадкой перекочевывают сквозь окошечко в руки Клавдии Свиридовны, а билет – в мои, и, напутствуемый в спину традиционным: «Летите голубем, а прилетайте соколом!», я возвращаюсь «в контору» за бумагами: подготовленными и отпечатанными проектами Договора о поставках, Графиком платежей, Паспортом качества продукта, Справкой о присвоении нам ИНН и ещё кучей документов, которые заботливая Елена Никоновна уже сложила в отдельный файл.
     Я вбежал в комнату за две минуты до конца рабочего дня. Все уже сидели за столами, поглядывая то на ручные, то на большие настенные часы и с нетерпением ожидали, когда из динамиков «оперативной связи» раздастся столь желанная сейчас команда:
     - Все по домам!
     Мое появление вызывает легкую досаду. Понятно почему! Ведь у всех на руках (ну, конечно, не буквально – в руках такие вещи долго не держат – в кошельках, карманах, сумках) полученная сегодня «зарплата». И все предвкушают, говоря строгим юридическим языком, начало процесса «распоряжения полученными средствами», а теперь придется подождать, пока шеф не совершит обряда моего напутствия.
     Я сочувственно оглядел коллектив, решительно подошел к двери кабинета, нажал кнопку, и спросил:
     - Можно, Василь Василич?
     Замок двери щелкнул, и я услышал:
     - Заходите, Игорь Петрович!
     Сегодня и сам шеф куда-то спешил. «А вдруг и он, как и все мы, тоже ждал этого дня и теперь тоже спешит «распорядиться зарплатой»?», - вдруг пронзила меня нелепая догадка. Не знаю, настолько ли его божественная ипостась вочеловечилась, чтобы моя догадка имела под собой хоть какие-то основания, но процедура напутствия сегодня была сведена к минимуму.
     Он перевернул и отложил в сторону столь многострадальный за сегодняшний день листок с «явками и паролями» (не все, значит, сегодня «отоварились» и завтра у Елены Петровны будет работа по обеспечению ароматным кофе каких-то «важных гостей»), взглянул на меня, на папку с бумагами, которые я принес ему «для ознакомления» и сказал:
     - Вы мальчик большой. Что я буду у вас в бумагах орфографию править! Сами написали, сами и зеленейте, если где ошиблись! Билеты взяли? На завтра? Ну, и в добрый путь, удачи вам!
     Он вышел из-за стола, сам прошел разделяющее нас расстояние, крепко пожал мне руку, ещё раз пристально глянул в глаза, и решительно выпроводил из кабинета:
     - Идите!
     Уже перед дверью я услышал:
     - И не забудьте позвонить мне, когда прилетите! Я же волноваться буду!.., - это он сказал с искренней теплотой и озабоченностью. А потом, уже с металлом в голосе, в микрофон:
     - Все по домам!
     Когда я открыл изнутри дверь кабинета, выходная дверь из комнаты уже почти закрылась, и в оставшуюся щелку в коридор я успел увидеть только опушку дубленки Елены Петровны, которая убегала последней, видимо, на минутку задержавшись у зеркала, висящего рядом с выходной дверью, чтобы поправить линию губ своей любимой помадой Seaside rose. (Не вполне, кстати, соответствующей, как мне кажется, сезону …)
    
     Глава 14
    
     Об ужении рыбы и его связи с семейными проблемами, птичьем ресторане, проблемах зимней моды и коварстве Госгидромета, архитектурных стилях, а также о антитеррористических проблемах городского хозяйства.
    
     Пора домой! Не опоздать бы мне,
     Не заперты ль ворота на запор?
     И огонек мерцает ли в окне,
     Маня к себе усталый, грустный взор?
    
     - Я вам говорю, мороз будет таким, что лед и снег не помешают хорошую сытую щуку по её желудку за 10 метров безлунной ночью увидеть!- сообщил я свое мнение о предстоящей погоде Борису, нашему рыбаку-секьюрити, когда он спросил меня на выходе о том, что же пишут о погоде в Интернете.
     - Жалко, что меня не будет, когда вы вернетесь с рыбалки и будете хвастать, как эта самая щука, когда вы за жабры вытащили ее из лунки, сказала вам человеческим голосом: «Борис, ты не прав!», - добавил я.
     - А почему? - спросил он.
     - Да вот, улетаю завтра в командировку, - ответил я не уточняя – куда. Такие «уточнения» считались у нас «утечкой информации» и не поощрялись шефом. Да я уже и привык не болтать лишнего.
     А «рыбная тема» была у нас с Борисом постоянной. Дело в том, что он, как я уже упоминал, работал в режиме «сутки-трое» и в эти «трое» одни – отсыпался, а двое проводил где-нибудь на подмоковном озерце или речушке – и себе доставлял удовольствие, и жену радовал экономией семейного бюджета по статье «продукты питания», отчитываясь перед ней за свои добровольные «командировки» пойманными окунями, красноперками и прочими представителями рыбного племени, ничуть не смущаясь тем, что почти все они были персонажами из «Зелёной книги рыб Моковской области».
     Правда, жена его, в минуты раздражения и выяснения отношений, порой со злобой говаривала, что эта «экономия» на «продуктах питания» сильно перекрывается увеличением затрат по статье «командировочные и прочие расходы», напирая особенно на «прочие».
     Но он в таких случаях тут же переходил в контрнаступление, требуя раскрытия секретной методики подсчета «этих самых прочих расходов» и экономического обоснования появления на вешалке в прихожей новой синтетической шубки «под шемшелей», поскольку в платяном шкафу висела ещё вполне приличная, на его взгляд, точно такая же, только «под бобра».
     Полу-знакомые люди достаточно легко обмениваются своими семейными секретами, справедливо полагая, что «ворон ворону глаз не выклюет», а «счастливых семей», как их понимает князь Лев Николаевич Крупный, просто не бывает. Поговорку о взаимоотношениях врановых я в последнее время мысленно связываю с одной сценкой, которую наблюдал прошлым летом.
     Дело было возле рынка. Я сидел в нашей «Шмиве» с Джимом и ожидал, пока Нателла купит необходимые нам на даче огурцы ( Наши грядки в том году ломились от кабачков, а вот огурцы не уродились). На тротуаре стояло пластиковое инженерное сооружение гигиеничного белого цвета с неоловой дверью, обеспечивающее действительно уединенное «облегчение» всего за червонец.
     Летняя жара делает излишней электропроводку для питания системы обеспечения ее непрозрачности, так что будка стояла очень удобно – рядом с лотками, где молоденькие узбечки из Намангана целый день торгуют сладкой черешней.
     Рядом с кабинкой, сидя на складном стульчике, читала газету то ли владелица, то ли ее хорошая знакомая (такие «хлебные места» незнакомые получить не могут просто «по определению») – «бизнес-вумен» приличествующего этой работе преклонного возраста.
     К кабинке подошла одна из продавщиц, которая годилась ей не то что в дочки – в правнучки! Одной рукой девчонка потянула ручку двери, а другую, с зажатым в кулачке червонцем, протянула «бизнес-вумен». Та глянула на худенькую фигурку «товарища по цеху» в чуть грязноватом риновом фартуке (обе ведь были торговками!) и, ленясь оторваться от стула, снисходительно сказала:
     - Ну, ладно…, - давая понять, что «со своих» она за облегчение денег не берет.
     Однако у девчонки была «собственная гордость» - она успешно («как взрослая!») торговала с утра и осознавала себя «обеспеченной женщиной». Поэтому, отпустив ручку кабинки, она сделала шаг к хозяйке заведения и с вызовом произнесла:
     - Да ладно!, - столь же ясно и однозначно отказываясь от «блата».
     Забавным было то, что обе не понимали мотивов поведения друг друга. Старуха оказывала ей любезность именно как торговке, а девчонка отказывалась от оскорбительной льготы (бесплатно, согласно вывешенному на кабинке объявлению, в нее могли попасть только дети и Кавалеры ордена «За заслуги перед Отечеством» не менее чем второй степени).
     Почему-то именно эта идиллическая картинка всякий раз всплывает в моей памяти, когда я оказывался в ситуации общения с малознакомыми, но дружественно настроенными ко мне людьми. Кстати, я так и не знаю, чем она завершилась – в тот момент Нателла как раз подходила к машине с сумкой, из которой над грудой кабачков торчали ещё и две колбасные палки, не произраставшие на наших дачных грядках, а потому всегда желанные, и я отвлекся от судьбы помятого червонца…
     Услышав от охранника слово «бобр», я напомнил ему с детства знакомый пассаж из знаменитой поэмы Николая Нелакова «Когда по росе выть хорошо?..»:
    
     Бобра не скроет толстый лёд,
     Глазастый всяк его найдет!
     И средь крестьянского добра
     Тулуп из зимнего бобра -
     Обыкновеннейшая вещь…
    
     Очень он меня благодарил за эту цитату из классика, которую решил использовать при очередном обсуждении исполнения своего семейного бюджета.
     - И ведь нам, «хрестьянам-рассеянам», и вправду бобр приличнее, чем заморские «шинеля из шемшелей»! Пусть подумает об этом! – хмыкнул он и подал мне журнал и авторучку.
     Я, исполняя дурацкий пустой ритуал, которого избежал утром по причине ранней явки Ильи, механически расписался в его «вахтенном журнале» в том, что помещение под охрану сдал, а он ключи от меня принял и сунул авторучку как раз в тот карман, где лежали «сданные ключи».
     Борис улыбнулся и сказал:
     - А ручку вы верните – не моя она, казенная, Мефодий Филиппович под расписку в ведомости выдал.
     Я, конечно, вернул этот «служебный инструмент охранного ведомства» ее «эксплуататору». Всё-таки дичь бюрократическая – копеечные предметы ставить на бухгалтерский учет! Да одной бумаги для учета разных авторучек, дыроколов и степплеров затратишь столько, что дешевле все эти мелочи людям «за бесплатно» раздать… Да, крепки и длинны наши совковые корни!
     Пустота этого ритуала состояла в том, что ключи у охраны все равно были. Один комплект после установки дверей Самвел, шефовский водитель и нештатный наш завхоз, оставил на вахте в запечатанном металлическом стакане. Запечатана она была личной печатью шефа. Правда, за несколько месяцев ночного благополучия пластилин печати оплыл и нужно бы поставить ее заново, и Самвел говорил об этом Василию Васильевичу, но тот все забывал об этом пустяке.
     А держали эти ключи на вахте именно на тот случай, что если произойдет какое-нибудь ЧП, как это однажды случилось, когда нас залили наши «верхние» соседи, можно было оперативно принять меры.
     В тот раз меня, как самого близкоживущего, вызвали заполночь вскрывать затопленную комнату, и я появился через двадцать минут, но половина наших бумаг на столах уже успела превратиться в расползающиеся грязные лохмотья. После этого и решили держать «дежурную» связку ключей от всех помещений у ночного охранника...
     Я вернул Борису журнал со своим автографом, и пошел к лифту.
     За спиной у меня прозвучали обыкновенные в таких случаях слова Бориса, который участливо спросил:
     - Ничего не забыли? Проверьте, а то по такому морозу назад возвращаться и холодно, и пути не будет!
     Я остановился и действительно проверил портфель – все ли бумаги на месте? Оказалось – все. Я достал из портфеля и прозрачные файлы с документами, и две непрозрачные с «лысыми» - одна для Александра Петровича, а в другой – мои командировочные. Молодец Елена Никоновна – хорошую она упаковку придумала!
     Борис молча наблюдал за моими манипуляциями с извлеченными бумагами и по его лицу - круглому, рябоватому, с резкой, живой, почти оранжевой сеткой сосудов, желтевшей по мере того, как он веселел, расплылась довольная улыбка. Это определенно свидетельствовало о небезосновательности подозрений «благоверной» в том, что отсутствует он порой не только по причине клёва в лунке, да и на рыбалке бывает не один, а в компании какого-то Сенькибахуса.
     Болтовня с секьюрити – это только минутная задержка на пути домой, к компьютеру, где меня уже ждал совершенно иной, манящий и желанный мир. Тот мир, в котором именно сегодня нужно было решить некоторые важные вопросы, поскольку уже завтра я на неделю должен был его покинуть – в Амгарске у меня не будет возможности «полазить по Интернету».
     Но ведь из минут складываются часы! И следовало более серьезно отнестись к словам нынешнего партийного гимна, с отеческой строгостью призывающего: «Не думай о мгновеньях свысока!». Вспомнив это увещевание, я заторопился к выходу из института.
     … Я выхожу из стеклянной громады «НИИМотопрома» в круговерть метели зимнего вечера. Последний элемент его архитектурного декора – мощная бетонная плита нависающего над головой защитного козырька - спасает от снежного вихря разве что на секунду-другую.
     Вихрь нарушил нормальную работу и у неподконтрольных администрации арендаторов-самозаселенцев: местные вороны устроили на козырьке нечто вроде «птичьего ресторана». Это весьма практично и свидетельствует о высоком «Ай-Кью» наших «серых» крылатых соседей по городской экологической нише. На крыше козырька птиц никто не беспокоит - кошкам там спрятаться негде, а породы летучих собак у нас так и не появилось, несмотря на жесткое давление естественного отбора, обусловленного резко возросшим поголовьем племени бродячих собак.
     Увеличение их численности, кстати, никак не связано с каким-то изменением репродуктивной активности этой популяции в целом. Численность возросла за счет потерявших кров и миску каши «четвероногих друзей», которых многие «двуногие безрогие» в недавние времена заводили в качестве «воспитательного средства» для подрастающего поколения. А оно, это «новое поколение», т.е. «наша молодежь», побаловавшись с живой игрушкой, выбрало «Пепси» и все более активно переключается на разных заморских «тамагуччи», а чуть повзрослев - на интернет-игры с эротическим уклоном.
     Выйдя из-под почти бесполезного «защитного козырька», я поднял голову, чтобы поправить сбившийся шарф. Там, в вышине, почти полнеба занимала гигантская, ярко сияющая электрическим светом стеклянная громада небоскреба, вырастающая на тускло светящихся, темно-красных от внутреннего тепла, бетонных параллилепипедах первых этажей института.
     Но, конечно, не эта картина – самое привлекательное зрелище в такой холодный зимний вечер! Обычно я возвращаюсь не по протоптанной утром тропинке (которую за день успело основательно замести и для возобновления ее проходимости уже не было стольких энтузиастов, как утром, когда дорога каждая минута), а по чуть более длинной, но гораздо более интересной дороге.
     Она начинается от институтских дверей и ведет сначала к метро (это самая ее любопытная часть), потом сворачивает на поднимающуюся в гору Верхнебережковскую улицу и через систему безымянных проездов приводит к дому. И сейчас я был в самом начале пути, шел по дороге к метро вместе со спешащими домой сотрудниками и сотрудницами многочисленных фирм, расположенных в арендуемых у института офисах.
     Чем холоднее на улице, тем интереснее эта часть дороги. Холод играет свою игру с людским ручейком, текущим по институтскому двору к железным воротам, от которых до метро всего метров триста. Все идут с примерно одинаковой скоростью, а потому, пристроившись вслед какой-нибудь хорошенькой «маркетанке» из фирмы по продаже искусственных новогодних елок испанского производства, можно наблюдать, как мороз буквально «раздевает» попавшую в его объятия жертву.
     Сначала охлаждаются подолы шуб и юбок и, по мере охлаждения, становятся все более прозрачными для красного или даже оранжевого свечения ножек своих хозяек. Поднимаясь снизу вверх, волна охлаждения укорачивает подолы юбок, доводя их порой до «мини» такого класса, от которого захватывает дух у встречных юнцов с пышными шевелюрами под полупрозрачными вязаными шапочками.
     Очень сожалеет о том, что утратил возможность наблюдать такое бесплатное шоу Илья Стефанович. Это произошло года три тому назад, когда он купил машину и вынужден был теперь по вечерам ходить не по дорожке к метро, а сразу со ступенек спускаться к своему «Морду». Иногда, когда холода стояли долго, и было ясно, что к вечеру не потеплеет, он приезжал на метро, оправдываясь трудностями запуска холодного двигателя, но начинавшие поблескивать без четверти пять, перед окончанием рабочего дня, его глазки, явно свидетельствовали – не только проблемы с двигателем понуждали его ездить на метро.
     Однажды, когда шефа почему-то не было, и текущее состояние дел не требовало особого внимания, Илья Стефанович читал «Улус» Джайса (он действительно интересовался литературой и обладал хорошим вкусом). Одно место настолько его «задело за живое», что он обратился ко мне с вопросом:
     - Игорь Петрович, а вот угадайте, в какое время года происходила эта сценка? Здесь главного героя Блюма леди Биллингам обвиняет в сексуальных домогательствах, вспоминая, как он…
     Илья поискал глазами нужную цитату и громко, так, чтобы слышали все, прочел: «… мне писал разными почерками, расточал льстивые комплименты, называл Венерой в мехах и уверял, что ужасно сочувствует моему продрогшему выездному лакею. Он самым неподобающим образом восхвалял нижние части моей фигуры, мои полные икры в шелковых чулках, натянутых туго до предела, и весьма пылко распространялся о прочих моих сокровищах…»
     Я в то время ещё не читал Джайса, а потому ответил первое, что пришло в голову – мол, судя по тому, что Венера была в мехах, дело вряд ли происходило в июле. И продолжил фантазировать о том, что Джайс, хотя и писал от лица английской леди, наверняка имел в виду (во всяком случае, вторым пластом своего сознания) такое возможное место действия, как Моковия, поскольку за образом продрогшего лакея явно проглядывается западный миф о «golojopyh» кучерах в Рассее.
     Илья с любопытством выслушал мой комментарий и как-то странно посмотрел на меня, словно пытаясь понять, говорю ли я «умную вещь» или просто прикрываю свое незнание Джайса. Но все-таки решил, что я не могу быть незнакомым с таким «культовым» для интеллектуала романом, как «Улус», и потому принял первую гипотезу. А потому сказал:
     - Да, пожалуй, вы правы… Джайс редко упоминает Моковию, но то, что все-таки делает это, показывает, что он был знаком с некоторыми рассейскими особенностями. А уж про прелестные для мужского взгляда картинок нашей зимы должен быть наслышан…
     За окном стоял двадцатиградусный мороз, меховые шубки наших дам грелись на вешалке, и Татьяна Борисовна выразительно хмыкнула, слушая этот наш обмен комментариями произведения ирландского классика…
     Не оставляет равнодушным эта порождаемая морозом «весенняя метаморфоза» женских туалетов посреди суровой зимы и взгляд солидных обладателей дубленок и респектабельных кейсов. «Солидные» впрочем, тоже выглядят забавно, когда из-под брюк начинают показываться силуэты их икр, покрытых плотно облегающими трубочками кальсон.
     Да и сами кейсы преподносят своим владельцам курьезные сюрпризы! На пару минут, пока содержимое, более массивное и теплое, чем пластиковые крышки, не охладится до температуры окружающего воздуха, они становятся почти прозрачными. И тогда бывает, что среди теней бумаг и книг вдруг появляются силуэты то характерной бутылочной формы, в которых плещутся неизвестные жидкости, то тускло-желтые колечки резинотехнических изделий известного предназначения, а то и вовсе силуэты чего-то заостренного или с глушителем…
     Впрочем, такие сюрпризы получают разве только «лохи» или беспечные ротозеи, поскольку «истинно солидные» обо всем этом знают и носят свои вещи в специальных «зимних» кейсах с электроподогревом стенок, при любой температуре воздуха светящихся ровным молочно-синатовым цветом. Как тот кейс, с которым Бурый сопровождал сегодня с утра Елену Никоновну.
     И спешащие к метро «полураздетые» барышни, решившие почему-то вместо элегантных брюк надеть в этот день предательские юбки, и обладатели дешевеньких «летних» кейсов с «непубличным» содержимым, конечно, прекрасно знают эти особенности первых минут пребывания на морозе. И являются они, как правило, жертвами своей собственной доверчивости и плачевного состояния экспериментальной метеорологии в нынешней Рассее.
     Прогноз погоды на сегодня обещал, что Моква окажется «в зоне мощного атлантического циклона с умеренной температурой», а в вечерней сводке Госгидромета уже говорилось о «прорвавшемся к нам арктическом антициклоне» и тридцатиградусном морозе…
     Барышни узнали об этом в обед и до конца дня мучались дилеммой – остаться в офисе на часок после окончания рабочего дня и добираться до метро по дороге относительно безлюдной, или, все-таки, рискнуть?
     Но у многих и такой дилеммы не было – их уже ждали назначенные свидания или посещения театров. Так что, предвкушая острые ощущения от нескромных взглядов случайных попутчиков (или – реже – страшась их до ужаса – это уже зависело от конкретной барышни) они выходят на улицу «вовремя», сразу после окончания рабочего дня в 17 часов.
     Конечно, при этом предпринимаются отчаянные, хотя и малоэффективные, «технические меры предосторожности», как то: прежде, чем быть надетыми, шубки и пальто клались на батарею отопления в наивной надежде, что, прогревшись, они дольше останутся непрозрачными на морозе.
     Законы теплопроводности и свойства теплоемкости это, конечно, не отменяет, но даёт иллюзию выигрыша 10 – 15 секунд «приличного вида» на улице. (При этом рискуется гораздо более долгими минутами остаться без того же «приличного вида» на пути от двери фирмы до выходной двери института, и далее – в метро, на свидании, в театре, поскольку полежавшие на давно не чищенных пыльных радиаторах шубки начинают выглядеть как-то бомжевато…)
     Сегодня мне «не повезло» и передо мной на дорожке оказался какой-то солидный толстяк, сквозь дубленку которого проглядывались только замки его подтяжек да связка ключей в заднем кармане брюк. Несколько комичным его делали только сами брюки, обшлага которых почти совсем исчезли и они обрели длину, о которой говорят, что в таких брюках удобно «от долгов бегать».
     Я шел за ним до развилки на Верхнебережную улицу, вдоль которой префектура специально посадила тополя и какие-то кусты, которые слабо светились в сильные морозы и, тем самым, позволяли сэкономить на уличном освещении (что специально выделялось в предвыборной листовке одного из авторов этой идеи), после чего до самого дома почти никого не встретил. Попалась только какая-то старуха с костлявыми ногами, которая катила сумку-тележку с едва тлевшими на ее дне картофелинами и двумя трехлитровыми банками соленых огурцов, да припозднившуюся на «раздачу детей» из детского сада молодую мамашу с дочкой. Брючный костюм, просвечивавший сквозь не очень толстое пальто, подчеркивал изящную фигуру матери, а силуэт девочки напоминал Голема – толстого и круглого из-за вязаных рейтуз и пушистого свитера, обмотанных к тому же оренбургским платком…
     Но мороз подарил ещё одно развлечение – на пути стояли несколько «крущёб», подобных той, с которой началась моя служба в «Ипотехе». Поскольку крущёбы появились на свет в те героические времена, когда лозунгом дня был «квадратный метр – мерило наших дел» и в «рапортах к съезду» всегда говорилось только о количестве новых квадратных метров на душу населения, но никогда – об их качестве, стены крущоб были изготовлены из довольно тонких панелей, которые промерзали довольно быстро.
     И потому, проходя мимо них по улице в такой мороз, можно было видеть и горящие конфорки кухонных плит (их огонек мерцал отнюдь не в окне!), и сеть электропроводки, порой красно-оранжевую, а в отдельных местах и зеленеющую от перегрузки, и все радиаторы «парового» отопления с их системой подводящих и сливных труб, кое-где подтекающих, а потому порождающих «искорки» падающих куда-то в межэтажные перекрытия капелек темно-красной воды, все электронагреватели и коврики «доброго тепла».
     Кое-где проглядывались и силуэты обитателей этих крущёб – сидящие за столами, лежащие в ванных где-нибудь на уровне третьего этажа у тебя над головой, и даже – не могу молчать, скрывая правду жизни! – сидящие на стульчаках ватерклозетов.
     Таковы были простые и наивные, порой грубоватые и даже неприличные, но вполне естественные шутки сегодняшнего мороза. Конечно, ничего особенного в этом не было – что может быть особенного в картинке, повторявшейся за хорошую зиму не один десяток раз! – но всегда, когда это случалось, люди со злостью поминали «этого Круща-овощевода», который дал добро на строительство этих «зимних аквариумов».
     При виде современных «крущоб» мне припомнилось, что Илья Стефанович недавно рассказывал об исследованиях историков и социологов группы Артема Гуларяна, которые установили любопытную взаимосвязь зимних зрительных восприятий с формированием нашего менталитета.
     Дело в том, что в старину стены бедных крестьянских домишек становились прозрачными зимой. Это наложило свой отпечаток на "рассейский" национальный характер, воспитав в народе коллективистские представления. Ведь человек постоянно чувствовал себя частью большого коллектива – общины. Летом - потому что работали вместе. Зимой – потому что жизнь каждого была открыта соседям.
     Это, в свою очередь, тормозило развитие индивидуальности, личностных черт "рассейского" крестьянина (как и всех северных народов, в отличие от итальянцев и французов). Зажиточный хозяин, прежде всего, ставил новый теплый дом с толстыми стенами, и этим самым отделялся от общины. Такое поведение порицалось, и зажиточных крестьян стали называть… "черными" или "чернож...ми". Естественно – ведь у них афедрон не светится. Ну а дворяне, разумеется, издревле использовали преимущества теплых хором.
     Обитатели более старых «архитектурных излишеств», строившихся еще при великом предшественнике «овощевода» тайно радовались в такие вечера своей пусть частичной, но уподобленности старому дворянству. А именно тому, что благодаря стратегическому гению лучшего друга пионеров, артиллеристов и архитекторов могли не опасаться оказаться буквально «с голой ж….» на публике, отправляясь в туалет своей квартиры, расположенный за выходящей на людную улицу стеной своего дома.
     Но и протечки их канализации (с более, конечно, тусклыми по сравнению с крущебными искорками-каплями) легко в такие вечера могли быть обнаружены местными сантехниками.
     Могли-то, оно конечно, и могли, но реально это происходило, разумеется, крайне редко и всегда «за умеренную дополнительную плату», определяемую и интенсивностью капели и степенью сухости во рту того «Родионыча», который обслуживал данный дом.
     Гораздо чаще падающие искры-капельки сбивали с толка пролетающих мимо ворон и голубей, принимавших их за животворный источник и разочарованно стучавших клювами по облицовочной плитке или штукатурке, промерзшей настолько, что становилась прозрачной, как глаза холодного убийцы, стекленеющие от стенаний своей жертвы…
     Я зашел в магазин и купил громадный грейпфрут. Нателла очень их любит, а я люблю доставлять ей маленькие удовольствия. К тому же и в культовом нашем фильме о подвиге настоящего разведчика сказано – «неудобно идти без подарка».
     И вот я подхожу к дому. Наш дом – это уже «послекрущёвская» постройка, архитекторы которой, вероятно, памятуя о заветах своего лучшего друга, учли кое-что из печального опыта эксплуатации крущёб, но, все-таки, далеко не всё. Для того чтобы учесть всё, нужно было те нефтелолларды, которые текли розовой рекой в страну в то время, полностью направить тогдашним строителям домов и архитекторам, но в этом случае на какие «шиши» мы строили бы ракеты с ядреными боеголовками, которые сегодня тысячами уничтожаем? (А история, как будто издеваясь над нами, опять открыла шлюзы на нефтелоллардовой реке! Но мы, конечно, не повторяем прошлых ошибок и ракет больше не строим – старых ещё полно! – а сливаем этот поток в специальные банки. Правда, банки эти не очень прочные, не научились мы пока прочные банки делать, они регулярно лопаются и их содержимое исчезает вообще «черт его знает куда»).
     Вот почему и наш дом в такие зимние вечера добавляет яркие краски в нелаковскую картину «Мороз с огнеметом дозором обходит владенья свои». Ярко светящаяся полоса, тянущаяся по земле от подъезда к красновато-светящемуся строению «сарайного типа», где сквозь тонкие стены просвечивают могучие штурвалы задвижек и прочей запорно-распределительной арматуры, выдает расположение теплотрассы любому террористу лучше, чем самая секретная официальная схема (тоже, конечно, не за семью печатями для толстого кошелька).
     Ведь схему составляли лет тридцать назад, когда строили дом, а теплотрассу латали-перелатывали раз десять за это время. При этом всякий раз клали трубы новые, но со старым браком – такими же, как у старых, раковинами в стенках из-за плохой прокатки и микротрещинами из-за неправильного отжига.
     Стоя над теплотрассой я просто невооруженным глазом видел, что, например, одна нитка сильно «газит» на изгибе, распространяя в промерзлой земле отсвечивающее желтым цветом облако пара, которое, расползаясь, «проявило» корневую систему стоящей у подъезда березы.
     Получалось очень красиво – из пушистого, почти прозрачного снега, возносилась стройная колонна ее ствола, а под землей распласталась паутина корней, обтекаемая желто-оранжевыми волнами пара…
     Красиво-то оно, конечно, красиво, но вот как прорвет трубу окончательно - уже не оранжевый пар, а ярко-красный кипяток начнет подмывать фундамент!
     К желтеющему пятну спланировали две больших коричневых вороны. Но, видимо, быстро поняли, что приняли это облако подземного пара за нечто другое, во всяком случае, едва коснувшись снега лапками, оставившими на поверхности полупрозрачного сугроба характерные следы-крестики, они принялись о чем-то кричать друг другу и, сделав несколько скачков, поднялись и улетели.
     И я снова стою у той самой двери, которая выпустила меня в мир сегодня утром. Круг сегодняшнего дня провернулся уже на три четверти…
    
    
     Часть 2
    
     Глава 15
    
     О собачьих нежностях, теленовостях, положении в «либерально-демократическом лагере», окончании истории пропавшего винтика, пробуждении моего компьютера, а также об аналогиях поведения в системах «человек-машина». Первый морок.
    
     Какой приятный глас музыки
     Внезапну слух мой поразил.
     Какие радостные клики
     Мой тёмный разум ощутил!
    
    
     Джим, ткнувшийся было в ноги с требованием оглаживания и почесывания, с собачьей проницательностью понял, что мне не до него, и, взглянув на меня с укоризной, отправился к Нателле, которая уютно устроилась в «большой комнате» в кресле с книжкой в руках. Она не оттолкнула, как я, песью морду, а принялась чесать ему за ухом, приговаривая: «Хороший пес, добрый Джим…».
     Пришел я к Нателле с вопросом – не видела ли она моих запасных очков? Она, естественно, спросила – а куда я подевал те, которые постоянно ношу? Хотя более естественной, как мне кажется, была бы иная формулировка того же по сути вопроса – что случилось с моими постоянными очками?
     Именно на него я и ответил, рассказав историю потери винтика. Нателла сказала, что, по ее сведениям, полученным из заслуживающих доверия источников, мои запасные лежат в той сумке, с которой я постоянно езжу в командировки, и нажала кнопку пульта дистанционного управления телевизором.
     Телевизор мгновенно откликнулся на это голосом Аримы Халявиной: «… и тем нанес ущерб владельцам акций «Юкоси» на сумму…», потом как будто икнул (это Нателла переключила канал) и запел сладким и сильным голосом Николая Ласкова: «Са-а-а-та Лю-чи-и-ия…» - какой приятный «глас музыки!»
     Я успел понять, что Халявина говорила не об амгарских проблемах с сернистой нефтью, а о ходе аппеляционного разбирательства скандального во всех отношениях дела бывшего владельца «Юкоси», который вот уже четвертый год (из тех девяти, которые «впаял» ему «самый независимый от здравого смысла суд в мире») сидел в тюрьме, а вся «демократическая общественность» и в стране, и за рубежом, с напряженным вниманием следила за тем, как власти собираются выпутываться из этой ситуации в канун президентских выборов.
     Замечу, кстати, что отечественная «демократическая общественность» следила за этим из окон своих «ледяных избушек», громко называемых «партиями», в которых безвылазно сидела отдельными «семьями» в течение всей последней политической зимы. И продолжает сидеть даже в преддверии жаркой поры президентских выборов, неизбежно расплавящих самые толстые ледяные крыши. И потекут они «красной водичкой» по нашим городам и весям!
     И, кстати, самый предусмотрительный и «непотопляемый» из «либералов» и «демократов» тоже ведь поплывет! Его избушку, сколоченную еще «демократической весной» из очень долговечных, но второсортных материалов, интеллигенты за ее горластое, с претензией на мещанскую пышность, «население», прозвали «Люмпенбургом» И ведь поплывут «люмпенбуржцы» вслед за всеми остальными, захлебываясь этой «красной водичкой» на обломках своей избушки, может быть, лишь чуть более плавучих, чем у других.
     Но никакая община демократов не желала вступать в «колхоз «Объединенной либеральной оппозиции»», поскольку главы этих семей (особенно патриарх либерализма Григорий Петрович Мессеинский, имевший устойчивое прозвище «Тот-ещё-Фруктов», да и неизменный «мэр Люмпенбурга» Вольф Ширинковский, по партийной кличке «Незаконный сын Фемиды») прозорливо предвидели – в этом случае им одним, без помощников, придется окучивать старые посадки в своих огородах. Молодежь ведь побежит на общее, «колхозное» поле...
     Утешало в этот момент то, что политический ажиотаж вытеснил с экрана экономическую информацию и – по крайней мере тем из наших конкурентов, которые ещё ничего не знали о технологических проблемах АМЗ – ничего не сказали об этом с экрана телевизора.
     Я вернулся в свою комнату, закрыл дверь, достал из бокового кармана своей «командировочной сумки» запасные очки, поправил отвалившуюся «седалищную плоскость» компьютерного кресла, сел, и нажал левую клавишу мыши…
     Что-то тихонько, как пробный звук мастерского ударника оркестра «Kremlin», клацнуло внутри стоявшего под ногами короба системного блока, он едва слышно запел, беря при этом все более высокие ноты, быстро вышедшие за диапазон Ласкова и – через несколько мгновений – вообще ушедших за границу области звукового восприятия, и на экране появилась заставка «Mycrosoft». Она быстро сменилась картинкой деревенской идиллии, которую я поставил для рабочего стола.
     Но я знал, что некоторое время (минуту-другую) уже всплывшие на экране иконки не будут работоспособны – у компьютера есть свой «внутренний оператор», который подключает программы и их блоки в какой-то, одному ему ведомой, последовательности. И в течение необходимого для этого времени мой компьютер будет «просыпаться», и, как я сам по утрам, соображать – где он и что от него хотят?
     Процесс этот, конечно, более быстрый, чем у меня (его «коммуникативные сети» все-таки основаны на настоящих проводниках, а не на водянистых нейронах, как у меня в мозгу), но, полагаю, не менее для него болезненный. Если в этот период я нетерпеливо о чем-то его спрашивал, нажимая на клавишу и понуждая начать работу, он либо молча саботировал мое бесцеремонное поведение, либо вообще зависал и становился абсолютно глухим к любым обращениям, кроме, разумеется, кинжальной кнопки «Reset».
     Вероятно, это соответствовало тому ступору, который обездвиживает и меня по утрам, когда я, подчиняясь какой-то подсознательной программе, шагаю как робот или «функциональный дубль» на кухню, чтобы включить чайник, и вдруг слышу вполне разумный и простой для меня при других обстоятельствах вопрос, озвученный слегка раздраженным из-за утренней спешки тоном:
     - А где у нас квитанция за телефон? Я тебе ее давала в прошлый раз… Ты заплатил? А то ведь отключат телефон!
     Компьютер все еще никак не мог проснуться, я сидел перед иконкой рабочего стола и ждал, когда же, наконец, смогу приступить к работе.
     Вдруг дверь открылась и в комнату вошла Нателла, держа что-то в зажатом кулаке, с рассерженным и удивленным выражением на лице.
     - Ты что, меня разыгрывал? Так это глупо! А из-за твоей шутки я себе чуть зуб не сломала!
     В полном недоумении я спросил:
     - Что случилось?
     По моему виду и тону она, вероятно, поняла, что я вряд ли причастен к ее неприятности, а потому не стала развивать тему моей глупости, а рассказала следующее.
     После новостей она пошла на кухню «побаловать себя». Для этого взяла принесенный мною грейпфрут, срезала его верхний сегмент, насыпала на открывшуюся мякоть ложку сахарного песка, зачерпнула той же ложкой терпкой кашицы и отправила ее в рот. И через мгновение ощутила между зубами что-то твердое. Каково же было ее удивление, когда она увидела, что едва не сломавший ей зуб предмет, оказался…
     Тут она разжала кулак, и уже у меня «глаза полезли на лоб»! У нее на ладони лежал… маленький винтик от дужки очков!
     Винтик оказался «тем самым», или уж очень на него похожим, ибо встал на свое место с первой моей попытки.
     … После совместного «гадания на кофейной гуще» мы пришли к выводу, что винтик, выпав из очков, запутался в ворсинках нитки, которой была пришита рукавная пуговица моего пиджака, после чего от тряски оторвался от этой нитки в момент покупки мною грейпфрута, попал в трещинку кожуры, расположенную в районе 60-й параллели его «глобуса», оказался на грани среза, сделанного Нателлой, в процессе зачерпывания чайной ложкой терпкой мякоти переместился в отторженный от плода кусочек, и вместе с крупицами сахарного песка попал в рот к Нателле!
     Ничего более простого и логичного мы не придумали, а это объяснение позволило нам охранить свой здравый смысл от покусительств на него сомнительного «Принципа Амакко», о котором я узнал из своих блужданий по Интернету.
     Это нас успокоило, и Нателла ушла растолковывать Джиму, недоуменно скребшемуся под дверью, результаты нашего анализа, а я вернулся к компьютеру, который уже проснулся окончательно, и подмигивал мне какой-то фиолетовой лампочкой, сигнализируя, что он полностью готов к работе и ожидает моих команд.
     Сидя перед экраном монитора я, как всегда, решал извечный вопрос рассейской интеллигенции: «С чего начать?». Памятуя о том, что я неожиданно лишаюсь сетевого общения на неделю, я решил закончить уже почти готовую статью для сайта «Альтеративная История», обещанную мною его редактору, Андрею Склярову, ещё две недели назад. Нужный файл хранился в папке «Мои статьи», иконка которой стояла на рабочем столе, и я решительно направил курсор в ее сторону…
     Однако дневная усталость, обильный ужин и, вероятно, инфразвуковые акустические колебания плоскости монитора оказались в такой суперпозиции, что, как мне показалось, на мгновение я «выпал из действительности». И в голове ясно проявилась такая картинка.
     Какая-то не очень опрятная комната. Старый канцелярский стол, накрытый листом пожелтевшего и растрескавшегося от времени плексиглаза, дешевенький китайский телефон на нем, который начинает тренькать и попискивать, как паровозик игрушечной железной дороги из моего детства. Медленно тянущаяся к нему рука и вдруг хорошо слышимый голос из грязно-коричневой трубки:
     - Мефодий? Ты меня слышишь? Да, это я… Конечно, с работы! А ты спишь, что ли? Рано, рано залег в берлогу! Дед твой, Денис Никодимович, царство ему небесное, говаривал при таких оказиях – и ты, чай, не медведь, да и он ведь не впадает в спячку! Что? Не знал, что у медведей нет спячки? Так знай: медведь не сурок, спит, но в спячку не впадает, и если он государев медведь, то готов служить в любое время года. Ты многого ещё не знаешь… А теперь слушай. Сегодня нужно поработать. Нет, не по полной программе – только стол и все бумаги на нем. И ящики стола – их там два. Как сделаешь – звони. И не бери с собой твоего круглолицего рыбака – он не такой дурак, как прикидывается. Сидел он у меня когда-то в аналитиках по делу этого гения… Глаз у него острый – лишнее может увидеть. Ну, ладно, пока…
    
    
     Глава 16
    
     Об изящной неуклюжести заголовка статьи, пророческом даре поэта Прожектовского, а также о моей переписке с зарубежным писателем Савченкой. Второй морок.
    
     Многих мнимых Героев мы видели,
     Многих общего блага радетелей;
     Все ли свято хранят обещание
     Быть отцами, закон блюсти?
    
     Наваждение длилось и вправду недолго. Я очнулся со смутными воспоминаниями о каком-то медведе на телефоне, но воспоминания быстро растаяли и я, поняв, что «прикорнул» не покидая «рабочего места», озаботился прежде всего тем, чтобы побыстрее включиться в работу, опасаясь скорого наступления настоящего сна.
     На первый взгляд статья называлась немножко неуклюже – «Ленин – жил, Ленин – жив, Ленин – будет жить!». Разумеется, читатели моего возраста прекрасно поймут, у кого я «содрал» эту строку. С творчеством поэта-интернационалиста («я дедом – казак, другим – чеченик, а по рожденью – грузин!») нас знакомили в школе. И не просто знакомили – заставляли учить наизусть его посвященные Партии и Революции стихи и поэмы!
     Странное дело, но именно этот поэт, несмотря на усилия школьной учительницы литературы (и, по совместительству, Секретаря парткома), оставил в моей памяти глубокий след и я уже самостоятельно, в свое удовольствие, прочел почти все 13 толстых темно-зеленых томов его Собрания сочинений. И многое запомнил.
     Даже его экстремизм в области восприятия искусства в молодости вызывал у меня восторг. Помните: «Эх, поговорить бы, да иначе! / С этим самым Леонардо Да-Винычем…»? И ведь пророческой оказалась эта рекомендация поэта!
     Совсем недавно, когда к картине Леонардо применили «допрос с пристрастием второй степени» (как пишут в Интернете, картину ««Дева Мария в скалах», написанную в 1483 году для алтаря миланской капеллы, просветили в интенсивном инфракрасном свете»), то под основным, ясно видимым красочным слоем, нашелся новый шедевр. «Если приглядеться, видно коленопреклоненную молодую женщину с вытянутой правой рукой и что-то, что при известном усилии воображения можно определить как колыбель. Скорее всего, это должен был быть сюжет «Богоматерь и Иисус в колыбели».
     Отсюда я, кстати, сделал вывод о том, что применение к картине технологии допроса «второй степени» (сильного воздействия без членовредительства) было вовсе необязательным. Мощный поток красного и инфракрасного света, конечно, улучшает прозрачность старых красочных слоев, но используется этот прием обычно для исследования относительно «молодых» картин. А у столь старых, многовековых, красочных слоев прозрачность и так достаточно велика. Искусствоведам нужно было только «взять глаза в руки» и внимательно присмотреться к сокровищу. Просто приглядеться к шедевру, уже долгое время открытому для их «ученого взора» (уж в этой-то области спектра - слава Богу! – никакие особые приборы нам вовсе и не нужны), а не «скользить по поверхности» рассеянным взглядом сытого удава, гипнотизируя публику извечными своими причитаниями о «пленительной воздушной дымке великого мастера»…
     Запомнил я и строку, ставшую заголовком этой статьи, которая теперь, в свете моего нынешнего мировосприятия, звучит для меня совсем по иному и гораздо более глубоко, чем тогда, когда по радио и с телеэкрана чаще неслась другая, с первого взгляда вполне аналогичная, поэтическая версия этой же мысли: «Ленин – всегда живой, Ленин – всегда с тобой…».
     На некоторую неуклюжую нарочитость названия обратил мое внимание известный писатель-фантаст Владимир Савченок, ныне живущий в «престольном граде Кыиве», с которым мы переписываемся и к которому я посылал статью для обсуждения.
     Статья Савченке в целом очень понравилась, что для меня, естественно, приятно. Он написал о ней так: «Название, прямо сказать, расхолаживающее, барабанное; поэтому не сразу и статью скачал, и за чтение принялся. Но, прочтя, увидел, что это вовсе не апологетика, дельно, критично. Названо неудачно, из-за этого многие кому надо, статью не прочтут, а те, кому не надо, прочтут - без толку».
     Савченок обладает непростым характером и далеко не во всем я с ним согласен. Как и он со мной. Он вообще человек определенный и решительный. И не комплексует, как я, когда в адрес какого-то достаточно хорошо знакомого корреспондента нужно высказать критические оценки. А пишет просто, как написал он мне недавно по поводу другой моей статьи: «Мое мнение о Вашей статье отрицательное». Коротко и ясно!
     Но то, что он считает статью «о Ленине» дельной - это искренно, а потому и приятно, и ценно. Однако менять названия я не буду. В свете получившей в последнее время широкую известность концепции американа Макса Тегмарка, в соответствии с которой личное бессмертие является столь же естественным следствием из квантовомеханических законов, как и пресловутый дуализм «волна-частица», строка о многовременности ленинского существования тоже может рассматриваться как предвосхищение, но уже не в искусствоведении, а в современной физике.
     Статья «о Ленине» уже достаточно «вылежалась», в нее были внесены поправки, которые я всегда делаю после обсуждения текста с «внутренними рецензентами», которых выбираю сам, исходя и из их профессионализма в данной области, и, разумеется, от степени моего доверия к ним. Теперь в нее следовало внести только некоторую редакторскую правку.
     Статья была посвящена одному из важных аспектов эвереттики – историко-филосфской трактовке теории Хью Эверетта. Эта, теперь знаменитая теория, наиболее известна тем, что она включила понятие о «параллельных реальностях» в современную физику. Как эта трактовка квантовой механики сказывается на Истории, что такое «личность» с эвереттической точки зрения на примере личности Ленина, и было основным содержанием статьи.
     Я решил прочесть статью «свежим взглядом» и открыл папку, озаглавленную «О жизни Ленина, или «Многих мнимых Героев мы видели»»…
     И снова непонятная истома сковала мою руку, потянувшуюся к домашней, пенковой трубке, привезенной из Турции, трубке в форме головы мамелюка, каковая вдруг открыла глаза, закрыв при этом мои.
     … Веки снова превратились в экран, на котором возникла уже не прежняя комната, а кабинет шефа. Мой взгляд принадлежал теперь какому-то другому человеку, который входил в кабинет не через нашу общую комнату, а через ту, «персональную» шефовскую дверь, которая вела в кабинет из коридора. В кабинете не было темно, поскольку светились ярким красным цветом батареи отопления, да и лунный, не менее яркий свет этой чистой морозной ночи, свободно проникал через большие стеклянные окна.
     Владелец моих глаз подошел к столу Василия Васильевича и принялся осторожно перебирать лежащие на столе бумаги. Их было немного – не любил шеф захламления своего стола – и незнакомец фотографировал каждую из них каким-то хитрым цифровиком, после каждого снимка проверяя по дисплею качество кадра. Если оказывалось темно или нерезко, он повторял снимок.
     Закончив с документами, лежавшими на столе, неведомый мне ночной гость перешел к ящикам стола. Правый, расположенный у окна, содержал в себе кофейную чашку, пачку тоненьких сигарет и упаковку ароматических палочек. Последние почему-то заинтересовали его, и он сфотографировал их фирменную наклейку. Предметы он брал аккуратно и клал точно на те места, где они первоначально лежали. Закончив с осмотром правого, неизвестный перешел к левому ящику.
     Здесь было гораздо темнее – на это место падала тень от шторы и сюда не попадало свечение отопительных батарей, расположенных под окном. Однако, как оказалось, посетитель кабинета был готов к такому повороту событий. Он поднял руку и включил находившийся на опоясывающем голову обруче маленький фонарик.
     Это было очень странное ощущение – непредсказуемое движение не моих рук не моего тела. Почему оно оказалось для меня новым и неожиданным? Ведь чужие руки работали и при осмотре других вещей и документов на столе! Я быстро осознал причину этого - там руки работали как бы автоматически, их движения были предопределены положением предметов и представлялись вполне естественными, а здесь не принадлежавшие мне руки должны были помочь попавшим в затруднение моим глазам.
     И помогли очень вовремя. Если бы не свет фонарика, то и подсвечник-менора и нелепый часовой агрегат могли полететь на пол из-за неловкого движения этих рук, не предупрежденных плохо видящими в сумраке глазами.
     Освещенное фонариком пространство левого ящика содержало всего пять объектов. На самом дне лежала моя книжка «Многозначное мироздание», причем по степени потертости зеленовато-бурого ее лендрина было видно, что читали ее усердно, на ней – бумажные ленточки от двух упаковок банкнот, конверт с надписью «Там. Никиф.», и… тот самый листочек с инициалами и цифрами, который я сегодня трижды видел на поверхности этого стола!!!…
    
    
    
    
    
     Глава 17
    
     О жизни Ленина, пушистости жгута его состояний, о философских проблемах марксизма, о многих обыкновенных и знаменитых людях, которые совершенно не подозревают о том, что являются именно жгутами, а также об одном нумизматическом курьезе. Третий морок.
    
     Коснися ж струн моих волшебной ты рукой…
    
     Этот морок оказался чуть более продолжительным, чем первый. Выходя из него, я ощутил сильную тревогу, и чей-то незнакомый голос шептал мне: «Не знаю, сон ли этот мир или тот, другой мир – сон. Просто не знаю. Да и не важно. Я знаю, что я – тот, другой, который мне снится…». Некоторое время я не мог понять причины этой тревоги – в памяти мелькали, угасая, образы ароматных палочек, отопительных батарей и моей давней тайной мечты – цифрового фотоаппарата. Я никак не мог связать причины своего беспокойства со столь приятным и желанным мне образом!
     Единственное, что приходило в голову и как-то объяснило мне дремотное видение, это то, что цифровая камера уже была у Ильи и он как-то демонстрировал нам снятые им на «цифровик» в Черномории виды, напечатанные на струйном принтере хорошего качества. Грешен, я тогда испытал приступ отнюдь не белой зависти и даже злости. Вот отсюда, наверно, и сегодняшняя тревога…
     Успокоившись, я снова обратился к экрану монитора. Итак, папка «О жизни Ленина».
     В папке было несколько файлов. Первый, который я и открыл, назывался «Общие соображения по теме». Там речь шла о том, что биография Ленина дает прекрасный пример проявления эвереттических склеек. Сама теория Эверетта – давал я себе указание - не должна подробно рассматриваться, на ее детальное изложение следует дать только соответствующие ссылки.
     Предполагается, что современный читатель в принципе знаком с тем, что в 1957 году Хью Эверетт опубликовал статью, в которой изложил свое видение квантовой механики.
     Для себя я решил, что читателю для понимания статьи должно быть знакомо следующее. В соответствии с эвереттическим взглядом на мир, во всех тех случаях, когда любая «материальная система» находится в процессе перехода от одного состояния к другому, причем результаты этого перехода могут быть разными, «на самом деле» осуществляются ВСЕ возможности. Иными словами, согласно Эверетту, когда бросается монетка, то выпадает не «орел» ИЛИ «решка», а возникают (и «в дальнейшем» реально существуют!) по крайней мере три различных вселенных, в одной из которых выпал «орел», в другой – «решка», а в третьей монетка «встала на ребро».
     Выражение «по крайней мере» употреблено не случайно – различных вариантов даже в этом, простейшем примере, гораздо больше. Так, ветвь Мироздания (или, в терминологии эвереттизма, «Мультиверсума»), где выпал «орел», состоит из множества очень похожих «веточек» (или «волокон»), в которых этот «орел» устремляет свой взор то «на запад», то «на восток», то «на юг», то «на север». Понятно, что и эти «веточки» также расщепляются – «на северо-северо запад», «юго-юго восток» и т.д. Тоже можно сказать и про ветвь «решки».
     И вообще процесс бросания монетки можно условно изобразить в виде ветвящегося древа – в момент броска ствол «исходного состояния» разделяется на три ветви – толстую ветвь «орла», которая, если присмотреться внимательнее, состоит из многих волокон - орел «смотрит на север», «смотрит на юг» и т.д., такая же толстая ветвь «решки», и тонюсенькая веточка «на ребро». Толщина ветвей соответствует тому, что и в квантовой механике, и в «обычной жизни», мы называем вероятностью того или иного исхода броска.
     Если теперь вместо монетки представить себе реального человека (в данной статье – Ленина), то можно обнаружить, что его жизнь – это переплетение огромного числа ветвей и веточек эвереттических развилок, или, если употребить другую образную систему – некий канат, состоящий из жгутов и волокон разной степени ворсистости. Каждая ветвь и веточка – результат того или иного жизненного выбора, поступка.
     И здесь возникают два принципиальнейших вопроса.
     Первый – «где» эти ветви, веточки, жгуты, ворсинки существуют? В каком-то «надпространстве», огромном настолько, что оно способно вмещать ежесекундно умножающуюся массу все новых вселенных? Такой ответ справедливо порождает ощущение некоей дурной бесконечности. Гораздо естественнее другой ответ – все сущее извечно существует, но логически-связно реализуется только в нашем сознании. То есть ветвление – это процесс не порождения, а только проявления неких предвечных сущностей. Да, такой ответ порождает новые вопросы о природе времени и функциях Сознания, но кто сказал, что эвереттика решила все вопросы? Она поставила исключительно интересные новые – и спасибо ей за это!
     Второй – существуют ли эти ветви строго сами по себе, никак не взаимодействуя, или при каких-то условиях их контакты приводят к следам, которые мы можем обнаружить в «нашем мире»? То есть ситуация требует – «коснися ж струн моих…». Воспользуемся призывом и рассмотрим ее подробнее.
     В классической статье Эверетта предполагалось, что справедливо первое предположение – все «параллельные миры» являются «строго параллельными» и не взаимодействуют друг с другом. Но логика и история науки подсказывали мне, что запрет на взаимодействие - это аксиома, которая нужна была Эверетту на первом этапе формулировки нового взгляда на природу вещей. И, так же, как в геометрии, отказ от этой аксиомы не разрушает всю систему в целом, а только расширяет границы ее применимости.
     Именно из таких соображений и была выдвинута гипотеза о «склейках» - возможном взаимодействии эвереттовских «параллельных», при которых в нашем мире обнаружились бы «странные», «загадочные», «чудесные» явления – материальные свидетельства реальности параллельных миров.
     Кроме того, логично было бы предположить и существование таких склеек, которые не оставляют материальных следов, а целиком относятся нами к психическим явлениям, а точнее – к их аномалиям. Но это – отдельная тема, которая меня пока не очень волновала. Её разработку начал Ю.В.Никонов, ещё не будучи звездой психиатрии первой величины, каковой он сейчас является.
     В статье о Ленине я хотел рассмотреть вопрос о том, насколько часто встречаются свидетельства «материальных склеек», как правильно их интерпретировать, как изменяется наш взгляд на Историю в случае появления убежденности в их реальности – то есть то, что является предметом разработки на нынешнем этапе развития «классической эвереттики».
     Сейчас становится все более понятным, что склейки – абсолютно обыденное явление природы и они не попадают в поле нашего пристального внимания именно в силу своей обыденности, как не принимается в расчет окружающий нас воздух, до тех пор, пока он не проявится в виде ветра, бури или какого-то другого особенного явления.
     Все эти «пропавшие очки», «потерявшиеся квитанции», «неожиданные находки», «компьютерные глюки» - это именно не замечаемый нами «эвереттический воздух», настолько привычный, что мы даже не задумываемся о его присутствии. То же самое можно, вероятно, сказать и о различных «кунштюках сознания» в «психиатрической эвереттике».
     Но иногда (и чем чуднее, тем реже!) мы встречаемся и с удивительными чудесами – каким-нибудь полтергейстом, «кругами на полях», летающими тарелками и т.п. Именно к таким особенным проявлениям склеек относятся и исторические документы, противоречащие «твердо установленным» историческим концепциям.
     Поэтому главной «изюминой» написанной мною статьи является недавно рассекреченный документ – письмо Ленина одному старому другу в Швейцарию. Содержание этого письма показывает нам его автора в таком свете, который совершенно «не вяжется» с каноническим образом Ленина – «несгибаемого борца за дело пролетариата». Показателен сам факт существования этого документа. Его анализу и философско-эвереттической трактовке и посвящена в основном эта статья.
     Кроме Ленина героями этой статьи должны стать те люди, которые окружали его и имели отношение к появлению, существованию и трактовке этого поразительного документа. Среди них и философ Дегорин, и диктатор Муссолини, и главный архивист Рассеи Козлов и многие другие политики, философы, журналисты, писатели и «просто читатели».
     Дальше шли выписки, цитаты, ссылки на исходные материалы. Их я читать не стал и закрыл файл. Сама статья была достаточно объёмной, а времени у меня было мало – глюки в голове ведь уже начались! И встал «микрогамлетовский вопрос» - читать или не читать?
     Хотя это была и хорошо знакомая мне статья, однако работа по вычитке – одна из самых тяжелых в процессе написания любого текста – от расписки в получении ссуды до философского трактата. Тут я как-то особенно ясно ощутил, что стою на «классической» эвереттической развилке. Сознание слегка затуманилось, и мне показалось, что процесс чтения не только пошел (что так радовало в свое время последнего Генсека), но уже и завершился – я, во всяком случае, больше читать этого не буду. Пусть Андрей Скляров теперь читает…
     Ах, нет! У любой статьи есть ещё и обязательный «довесок» - список использованных источников. И я снова открыл файл статьи…
     …Уф! Теперь, кажется, всё… Фамилии, названия, издательства, страницы сверены с подготовительными материалами. Нужно бы, конечно, проверить ещё раз и Интернет-ссылки, ибо чудит в последнее время Интернет, ой, как чудит! …
     И есть что-то серьезное в этой статье о Свирле, неизвестно как попавшей в почтовый ящик ее публикатора. Мир Интернета действительно живет какой-то своей жизнью, отличной от воли его авторов. Ссылки порой выдают какие-то загадочные тексты, явно не те, на которые эти ссылки делались, и возникающие на экранах мониторов странные тексты содержат информацию, которую можно с первого взгляда отнести или к розыгрышу, или к фантастике, или к бреду сумасшедшего или… к склейкам!
     И нужно бы заняться всем этим поподробнее. Нужно бы и к почте присмотреться – спам порой такое приносит! Но мало ли чем стоило бы заняться!
     Хотел бы я, например, завтра посмотреть последний «клад» - кучу мелочи, которую я выкупил у профессионального нищего, сидящего в подземном переходе. Что-то такое там было «подозрительное», из-за чего я и не пожалел сотенной, которую «нищий» на всякий случай проверил ультрасинатовым детектором валют - то ли редкий «юбилейный» биметаллический червонец, посвященный полету Гагарина, на аверсе которого по странной ошибке монетного двора был отчеканен профиль Титова, то ли фальшивый пятирублевик из сплава Вуда. Да не будет этого – завтра с утра запоет о чем-то тайга «под крылом самолета», на котором я полечу в Амгарск…
     … Но перед глазами поплыла не тайга, а та, первая комната с тайваньским телефоном. Чей-то палец с неровно остриженными ногтями крутил диск салатового дешевенького аппарата. В тишине было слышно его прерывистое дыхание, даже посапывание, и мягкий стрекот вращающегося диска. После того, как на том конце провода сняли трубку (а я слышал перед этим длинные гудки), незнакомый мне голос с некоторым напряжением спросил:
     - Алло… Отец, это ты?.. Да нет, я не спросонья Ну, мало ли кто! Ладно, прости, не сообразил, что в твоем кабинете никто, кроме тебя, трубку снять не может. Не узнал – богатым будешь! Что?.. Не хочешь сквозь игольное ушко? Да все равно ведь как-то нужно – не минуешь этого. А через ушко ли, через «второе кирильцо» - не все ли равно? Не будешь же ты даже и там в очереди стоять!.. Хорошо, понял – у тебя достаточно связей, чтобы Святой Петр не мешкал при оформлении входной визы…
     Последнюю фразу голос произнес со смешком, но тут же перешел на серьезный тон:
     - Сходил я... Да нет, один, конечно! Я его отправил на 24 этаж в женский туалет кран чинить – подтекает и барышни из «Либресс инвизибл», торговый дом их там, жалуются, что, неровен час, потечет потолок в мужском на 23-м, так что тогда о них мужики из дилерской конторы «Кондом и сыновья», которая как раз на 23-м, говорить будут?!.. Ага! И барышни эти предполагают примерно тоже…
     Под конец этого диалога тон снова стал игривым, но тут же снова и охладел:
     - Нет, с ключами особых проблем не возникло. Тут как раз недели три назад, когда я дела начал принимать, охрана, побаиваясь моей инспекции, генеральную уборку проводила. Ну, и в ящике для ключей пыль вытирали. Как-то неловко его тряхнули – банки и посыпались. И печати где смазались, а где и вовсе поотлетали. Всех арендаторов, естественно, попросили обновить. Куда там! Только двое из семерых это сделали… Да конечно, это для них, «деловых», пустое дело, мелочь, формальность…
     На другом конце провода, вероятно, проявилось раздражение этой болтовней, потому что голос прервался и следующую фразу произнес строго, почти официально, но, в то же время, и с явным торжеством:
     - И, представь себе, не зря! Бумажонка одна оказалась о-о-чень любопытная! Нет, читать я ее не буду. Ребус это… Думаю, что ты его разгадаешь быстро и не без пользы… Я уже для себя кое-что из нее извлек и на заметку взял – есть тут жирненькие телята и телки, будет кого за вымя взять… Да не все они мои – и тебе кое-что остается… Я к тебе сейчас приеду…
    
    
     Глава 18
    
     О вечернем чаепитии с Нателлой, парадоксах квантовой механики и неорганической химии, рассеянном студенте, а также о качестве тосола. Первый морок об отце и сыне.
    
     Всё в ней – жизнь, и свет, и звуки:
     Подходи лишь только к ней
     Не с анализом науки,
     А с любовию детей!
    
    
     Вздрогнув от очередного клочка сонного тумана, я смог ухватить из него только вид корявого пальца, крутящего телефонный диск, да почему-то название фирмы «Либресс инвизибл». Наверное, запомнилась из какой-нибудь надоедливой телерекламы – то ли детской присыпки, то ли турагентства…
     Закончив работу над правкой статьи, я взглянул на часы. Время приближалось к полуночи, Нателла уже спала после сегодняшнего «сумасшедшего» для нее трудового дня. С утра она действительно проводила занятия с коммерческими студентами, у которых через пять минут после начала семинара от честных попыток вникнуть в механизм действия квантовых законов, от всех этих «принципов неопределенности Гайзенберга», и «полуцелых спинов электрона» определенно «поехала крыша».
     А что ещё могло произойти с головами этих будущих менеджеров, когда Нателла говорила им, что в соответствии с «принципом Гайзенберга» один и тот же электрон может и участвовать в образовании химической связи между двумя атомами водорода в пузырьке газа, поднимающегося со дна стоящей перед ними на столе пробирки с железными опилками, залитыми соляной кислотой, и может быть обнаружен американовским роботом, ползающим по удаленному от нас на 60 миллионов километров Марсу?
     И могли ли они представить себе строение какой-нибудь 2s-орбитали с ее «луковичными» слоями электронной плотности у атома углерода, входящего в состав тех самых мозгов, у которых уже «поехала крыша», но которые все-таки должны были эту двухслойную луковичность осмыслить?
     Или понять, что у электрона (того же самого, «пробирочно-марсианского»), частицы по «научным представлениям абсолютно точечной», вместе с тем есть хоть и «полуцелый» (в единицах планковсого кванта действия), но вполне реальный «вращательный момент», порождающий магнитное поле и, возможно, какое-то новое электромагнитное излучение? «Вращение абсолютной точки вокруг собственной оси» - могут ли понять такое даже хорошо проплаченные «коммерческие мозги»?
     И могла ли всерьез пенять им на это Нателла? А ведь через месяц, в зимнюю сессию, какой-нибудь доцент, принимающий экзамен, «влепит» такому студенту двойку, да ещё спросит при этом: «А кто у вас семинары вел? Разве он вам не объяснил этих элементарных вещей?».
     А вечером, за «обедом-ужином», Нателла говорила мне, что и сама она воспринимает эти кунштюки квантовой механики, конечно, как «объективную реальность, данную нам в ощущениях». Например, подобную столь запомнившейся нам по летней прошлогодней экскурсии в господский дом подмоковной усадьбы «Молоди», но понимает, почему так все устроено в этом мире, не больше, чем поняла тогда замысел строителей таинственной усадьбы даже после объяснений нашего сына-альпиниста, обследовавшего ее загадочные подвалы, закутки неясного предназначения и длинный коридор на почти обрушившемся втором этаже с окнами во внутренние комнаты…
     Этот момент, когда мы обмениваемся дневными впечатлениями, я очень люблю потому, что мы почти всегда в это время находимся и «в фазе» и на одном уровне жизненного процесса – я глубокая «сова», а Нателла – «жаворонок», так что ко времени обычного нашего «приема пищи» - между «файф-о-клок’ом» и семичасовым выпуском теленовостей – я уже «вошел во вкус» текущего дня, а она – «ещё не вышла» из него.
     В Мелехово, в музее А.П.Чехова, в коридоре перед столовой находится знаменитый «Дорогой многоуважаемый шкаф!». В нем мать Чехова прятала варенье и прочие сладости. Надеясь на его благосклонность и открытие доступа к сладостям, дети, гостившие в имении, обращались к нему столь почтительно.
     Я бы, с учетом заслуг в гармоническом течении нашей семейной жизни, к нашему кухонному столу, за которым нами с Нателлой столько сказано друг другу, применил более уважительное обращение: «Наипредостопочтеннийший кухонный стол!»
     Кстати, именно здесь, за этим кухонным столом, и произошел сегодня ключевой эпизод этой загадочной истории с винтиком из дужки моих очков - «Вскрытие грейпфрута» ...
     А после семинаров пришлось Нателле ещё проводить дополнительные лабораторные работы с «хвостистами». Тут уже она выступала в роли «мучителя-доцента» и задавала бедным «коммерсантам», пришедшим после пропуска всех уже состоявшихся работ практикума, коварные вопросы «на засыпку».
     Так, для того, чтобы определить, журнал какой именно группы взять из ячейки шкафа, где документы хранились рассортированными по фамилиям преподавателей, она наивным тоном спрашивала: «А кто у вас занятия вел?» И бедолага, не посетивший ни одной лабораторной работы, должен был выкручиваться из этой колючей для него ситуации. В ответ звучало, как правило, классическое: «А я не помню…».
     Но Нателла продолжала мучительный допрос (ей-то каково перелопачивать три десятка журналов в поисках фамилии студента!) и «конкретизировала»: «Так Буйнов или Шпагина?». И, в «условиях дефицита времени», от замороченного чехардой преподавательских лиц бедолаги-прогульщика порой звучало: «А я их путаю…». На что обескураженная Нателла уточняла: «Буйнова со Шпагиной путаете?!». И заливающийся зеленью стыда студент, осознавший, какую глупость он сморозил, продолжал все-таки упорствовать: «Ага!..»
     И вот с таким контингентом нужно было еще и проводить демонстрационные опыты! Сегодня их тема звучала так: «Окислительно-восстановительные реакции». Опыты, конечно, красивые – одни только цветовые переходы малиново-синатового раствора перманганата калия чего стоят! Тут и нежно-фиолетовая окраска в щелочной среде, и зеленовато-бурый осадок в нейтральной, и почти прозрачный, нежно-голубой цвет сильнокислого раствора.
     А классическая реакция термического разложения бихромата аммония! Когда изначально голубая конусообразная горка порошка бихромата, подожженная сверху риновым пламенем горелки Бунзена, начинала извергать фиолетовый «вулканический пепел» двуокиси хрома, образующей быстрорастущий конус «вулкана», а нагретый в его жерле воздух оранжевой, краснеющей при охлаждении на высоте полуметра струей, поднимался из раскаленной до зеленого свечения вершины!
     Но красота эта требовала и предварительной подготовки растворов и последующей уборки и мытья многочисленной посуды! А после лаборатории нужно было ещё набрать на компьютере объемистую докладную записку с перечислением названий и марок списываемого в этом семестре оборудования и реактивов с обязательным приложением обоснования расходных норм на этилгидроксид.
     Последнее было особенно тягомотным, ибо повторялось при каждом акте списания, хотя и так все прекрасно знают, что сумма объёмов этой жидкости, использованной для протирки оптики, приготовления растворов индикаторов и в других «научных целях» всегда меньше ее объёма, полученного на складе химреактивов. И причина этого давно открыта и зафиксирована даже в студенческом фольклоре:
    
     Как ни строг у вас учёт –
     Мимо колбы утечёт
     То, что душу так бодрит –
     Этилена гидроксид!
    
     Тягомотность возникала именно потому, что всем была прекрасно известна причина («подходи лишь только к ней не с анализом науки») того, за какие такие «коврижки» так любят именно кафедру химии стеклодувы, сантехники, механики, электрики, маляры, штукатуры, пожарные, сторожа и даже некоторые доценты и профессора с других кафедр, не имеющих доступа к «веселящей душу» жидкости с молекулярной массой 46 дальтонов, являющейся предметом особого учета и столь строгого контроля!
     И этот секрет Полишинеля требовали хранить как государственную тайну и дважды в год писать эти акты с расшифровкой расхода с точностью до миллилитра! Не иначе, как для каких-то лохов из ЦРУ, которым наше ГРУ подбрасывает эти отчеты (за отдельную, конечно, плату, пополняющую стабилизационный фонд) в виде «дезы» о высоком уровне трезвости в нашем обществе.
     И ведь ещё предстояло добраться до дома в плотном потоке моковских машин, ползущих со скоростью черепахи от одной пробки у светофора до другой или буквально толкающих друг друга на сужениях, возникших при проведении дорожных работ, затеянных «с целью повышения пропускных способностей магистралей» еще ранней весной и не оконченных до сих пор. А сугробы на обочинах? А мороз, от которого замерзает даже тосол, если в спешке или по незнанию при заливке не обратил внимания на его производителя (только импортный!)?
     Так что я прекрасно понимаю всю степень сегодняшней усталости Нателлы и тихонько (она спит очень чутко) крадусь на кухню и включаю чайник – без глотка крепкого чая мне не удастся закончить намеченную на сегодня работу. А её ещё много, хотя перед полетом нужно бы поспать хотя бы часа 4, а лучше – 5.
     Ничего, отосплюсь в самолете – только бы «заботливая стюардесса» не разбудила идиотским по несвоевременности предложением «выпить чашечку кофе»…
     Разбудила меня не стюардесса. Разбудил солидный, очень пожилой мужчина со следами спортивной – или военной? – выправки, с округлыми, несколько оплывшими чертами лица, обрамленного сверху остатками когда-то явно буйной шевелюры, который поднялся из-за стола, очень похожего на стол в кабинете Василия Васильевича и, шагая мне навстречу, сказал:
     - Ну, подставляй макушку, Мефодий!
     На мгновение промелькнуло это незнакомое мне лицо. Как было ясно видно вблизи – старческое, покрытое не желто-розовой, просвечивающей, а вышедшей на поверхность кожи зеленоватой сетью капилляров, и сверху раздался чмок поцелуя.
     Человек снова уселся в свое кресло, показал жестом, что и носитель моих глаз может сесть, и нетерпеливо сказал:
     - Давай, не тяни, показывай хабар!
     Левая рука Мефодия оттянула маренговый лацкан фланелевого пиджака (где же это я видел очень похожий оттенок совсем недавно?), а правая достала из внутреннего кармана небольшой предмет из хорошей пластмассы светло-серого цвета, напоминавший с первого взгляда приличную зажигалку.
     - На флэшку скинул, - сказал, ухмыляясь хозяин кабинета. – Правильно! Начальству – флэшку, а оригинал, небось, уже лежит где-нибудь в схроне? Грамотно, хвалю… В семейном, значит, нашенском архиве… А и пусть лежит… Вот стану мемуары писать «Записки кагэбэшного волчары» с подзаголовком «50 лет на страже Родины Слонов» - пригодится…
     Говорил он все это глядя мне в глаза, в то время как его руки сняли крышку «зажигалки» (там был разъем, а не ожидавшееся мною колесико для добывания искры), вставили предмет в ноутбук и начали бегать по клавишам клавиатуры.
     Когда на экране появилась «картинка», я без труда узнал в ней добычу ночного посетителя кабинета шефа – роспись «воздаяний» сотрудникам и «нужным людям». И пиджак вспомнил – Мефодия Филипповича, нового начальника нашей охраны, был этот пиджак.
     И понял я, что именно в этом пиджаке будет теперь ходить Тот, кто владеет Волей шефа и направляет курс нашего корабля – «Ипотеха»...
    
     Глава 19
    
     О спаме в электронной почте, появлении у нас международной фотокорпорации, происхождении названия «Моква», кавказских сепаратистах, моих детских воспоминаниях, философском определении материи и физическом диапазоне видимого спектра, а также о получении Очень важного письма. Второй морок об отце и сыне.
    
     Две параллельные дороги
     Пройти нам в жизни суждено:
     Мы снисходительны – вы строги;
     Вы пьете квас – мы пьем вино.
    
     Смахнув очередную тревожную маяту, от которой остались смутные образы рисунка старческой кожи, фирменной зажигалки для трубок с боковым факелом и, почему-то, слоган эпохи Стального Вождя «Рассея – родина слонов!», я прихватил на кухне кружку с горячим чаем и отправился к себе в комнату.
     Так, теперь – проверка почты. И ответы на самые срочные письма. Кто нам сегодня пишет? Посмотрим… Пришло за день… Аж 49 писем! Неужели столько людей сегодня вспомнили обо мне? Нет, конечно! В основном все это спам, спам, спам…
     Вот предлагают дачные участки площадью «от гектара и выше», вот – приглашают принять участие в прибылях какой-то исландско-малагасийской фирмы, вот соблазняют узнать (всего-то за 100 лысорозовых!), как научиться зарабатывать 200 в день (обучение – трехдневное в неоловом конференц-холле гостиницы «Сиреневый закат» около бывшей ВСНХ с 12 до 18 часов, бесплатный кофе входит в стоимость обучения), вот – предложение за ту же сотню «розовых бутонов» оформить любой документ – от справки об успешном прохождении теста на беременность, до диплома нобелевского лауреата, при этом «конфиденциальность и бесплатная курьерская доставка в пределах Садового кольца гарантируются»…
     Какие-то письма на ябонском и иврайте, предложение «поднять голос своего гневного протеста против засилья олигархов» от «Международного комитета за равноправие всех форм собственности». Разумеется, и многочисленные призывы «приятно отдохнуть в обществе образованных пенсионерок без комплексов». Короче – спам, спам, спам – в «корзину» его, в папку «удаленные»!
     Однако, стоп! А это что за Ксения Максимова из ЭФОК? Не тот ли это самый ЭФОК, который, как сообщил мне недавно лучший знаток Его биографии Евгений Борисович Цивошвех из Тормасока, кормит последние десять лет нашего нобелиата? Что пишет эта барышня?
     «Сейчас нет необходимости посещать фотосалон для того, чтобы распечатать свои фотографии. Достаточно посетить сайт www.mkadr.ru , регистрируетесь, получаете доступ, на который Закачиваете фотографии, которые Вам нужны, указываете адрес для доставки и свой контактный телефон. С Вами связывается наш менеджер и уточняет необходимые детали. Вы утверждаете свой заказ и в течение трех рабочих дней Вы получаете свои распечатанные фотографии уже на ФОТОбумаге! Стоимость одной фотографии 10х15 – 6 рублей. Курьерская доставка по Москве 150 рублей».
     Забавно! Писала это – судя по стилю и небрежению к правилам грамматики - какая-то не очень грамотная особа. Даже в названии города допущена смешная опечатка – появилась столь нашумевшая в последнее время нелепая «Москва».
     И это вместо вполне осмысленного слова «Моква», которое ясно говорит человеку, для которого рассейский язык является родным, что город расположен в регионе с избыточной влажностью! Исстари эту особенность его обитатели знали, а потому и зафиксировали в ясном топониме, несущим информацию о природной влажности местности («мокрое» это место!), усилив и подчеркнув «мокроту» с фольклорной игривостью введением звукоподражательного лягушачьего слога «ква».
     Так кстати, когда-то и писалось это слово – «Мок-ква». И только во времена реформы рассейского языка, великий его преобразователь Николай Еремеевич Струйский II решительно сократил его на одну букву и, значительно облегчив произношение, придал ему новую экспрессию. И прав наш замечательный поэт Николай Уболотский, когда призывает нас помнить заслуги Николая Еремеевича перед рассейской словесностью:
    
     Ты помнишь, как из тьмы былого,
     Из блат взращенная Мок-ква,
     По воле Струйского второго
     Теперь есть Матушка-Моква?
    
     А у автора этого письма с детства знакомая «Матушка-Моква» вдруг совпала с печально известной карикатурной аббревиатурой «МОСКВА» - «Министерство Обороны Северо-Кавказской Вневедомственной Ассоциации», ибо неизбежно ассоциируется у грамотного рассеянина с недавно возникшей незаконной территориальной единицей в составе Рассеи – «НОСКВА» - «Независимая Особая Северо-Кавказская Вневедомственная Ассоциация». Особенно печально, что эта самая «вневедомственность» - просто неуклюжее прикрытие сепаратистских устремлений лидеров этого неконституционного образования. Это стало окончательно ясным (и обозначило реальную опасность!) после создания ими так называемого «Министерства Обороны»…
     Но, если простить эти неизбежные «издержки становления» в столь далекой лингвистической среде, можно только приветствовать появление у нас ЭФОКа. Значит, Его бизнес стал транснациональным и за последние полвека прошел путь от любительства, ограниченного «щёлканием» друзей и сослуживцев, до большого дела, до создания корпорации, которая вот уже и у нас в Мокве открыла двери своих салонов и офисов.
     Помню, каким ментальным шоком отозвалось открытие на Пушкиновой площади первого «Мак-до-Донышка», уютные заведения которого я потом встречал почти в каждом крупном рассейском городе. Они спасали мой желудок от необходимости глотать пачками активированный уголь и «Немезид-Форте» после «употребления вовнутрь» результатов жульнической изобретательности местного общепита, таких как котлеты из позавчерашних отбивных и беляши с мясом неизвестных зоологии животных.
     А потом пришли и «Samsud», и «Mersebes», и «Kefal’» и многие другие, сделавшие наш быт если и не цивилизованным, то, по крайней мере, настолько похожим на цивилизованный, что, попадая куда-нибудь на юг, например, на океаническое побережье Порт-у-Галлии, на ее замечательные пляжи в Аль-Гарви, или, наоборот, на север, на берега нордических фиордов, уже не удивляешься ни чистоте их, местных «Мак-до-Донышков», известной тебе ещё по башкирскому Салаваю, ни ароматному табачку «Cherry Ambrosia», давно знакомому по тёмно-зеленым благородного вида пачкам, в которые упаковывают его в подмоковном Солнцеграде на улице Зеленая, дом 69-а.
     Теперь вот пришла пора и цивилизованного фотосервиса. Но то, что она пришла к нам именно с ЭФОКом от создателя теории, открывшей многомгновенный мир Мультиверсума, который стал всеобщим достоянием после его интерпретации Дж. Барбуром, безусловно символично.
     Весьма, на мой взгляд, точно эту интерпретацию иногда ещё называют «фотоальбомной», имея в виду, что Мультиверсум по Барбуру – это собрание «мгновенных состояний» мироздания, как бы его «фотографий», движение и время в котором возникают из-за перемещения нашего сознания от кадрика к кадрику по законам логики и причинности благодаря таинственному дару – нашей свободе воли.
     Символично также, (и мне, рассеянину, не скрою – приятно!) и то, что термин «фотография» в современную философию ввел наш соотечественник Владимир Ульянов-Ленин в своей знаменитой (и как бы ни относиться к ее содержанию – действительно эпохальной по своему влиянию на деятельность нескольких поколений отечественных философов) книге «Материализм и эмпириокритицизм», к появлению которой приложили свою руку и евруй Дегорин, и итальянец Муссолини…
     Я принадлежу к тому поколению, которое входило в жизнь в окружении деревянных «Моквичей» на тихих и извилистых, но вполне для них «проходимых проезжих частях» Арбатовских переулков, суточных щей «м.б.б.м.» в рабочих столовых, фотоаппаратов «Юный КГБэшник», заправляемых 35-мм фотопленкой «Свема» чувствительностью 45 ед. ГОСТ.
     А голова была забита цитатами из ещё «тёпленьких», прямо из-под печатного станка, неолово-синатовых томов 5-го издания 55-томного ПСС В.И.Ульянова-Ленина и, особенно, из его 18 тома, где дано «классическое определение материи».
     Для миллионов моих сограждан (а тираж его был именно такой, чтобы «в каждую семью»), немедленно после получения каждого очередного тома окунавшихся в мир ленинской мысли, выяснилось, что согласно этому определению материя - это не «вода, земля, огонь и воздух», как думали древние греки и я в «пионерском» своем детстве, а «философская категория для обозначения объективной реальности», каковая реальность, оказывается, нами непрерывно фотографируется таким хитрым и скрытным образом, что никак не зависит от нашего с ней взаимодействия в ощущении…
     Но - «две параллельные дороги пройти нам в жизни суждено»! Теперь вокруг меня «Форбы», «Мерсебесы», закусочные «Мак-до-Донышка» и вот даже фотосервис от ЭФОК («Эвереттовская фотокорпорация», как окрестили у нас знаменитую америкосскую фирму MPCE), а в мозгах ясное понимание того, что тот мир, который я ощущаю, чутко реагирует на каждое движение моей мысли и предоставляет ей возможность материализоваться во множестве вполне реальных ветвей-универсумов, порождаемых как раз этим взаимодействием!
     Реальны – пусть и недоступны в сиюминутных моих ощущениях – миры, где я сам прозвонился с утра в Амгарск и убедился в том, что их технологи и без нашей помощи справились-таки с переработкой сернистой бякости вполне успешно; миры, в которых Василий Васильевич с Ильей Стефановичем приобрели себе недвижимость не на теплом море, а в районе обильного рыбой и комарами озера Целихер или уютного городка с ласковым названием Емельянов; миры, где мы все – я, Татьяна Борисовна, Елена Петровна, Лидия Федотовна, Бурый и остальные достопочтенные служащие «Ипотеха» не ходим в кабинет за «воздаянием», а получаем ежемесячно на банковский счет твердую зарплату в полновесных рублях.
     И покупаем себе на нее ежегодно перед поездкой на отдых к теплым морям новые нейлоновые трусы – кто синатовые, кто – зеленые, каждый по своему вкусу и объему кошелька, хорошо известному налоговому инспектору. И этот инспектор (а также милиционер, трамвайный контроллер и даже вахтер в студенческой общаге!) не снится в ночных кошмарах, а является просто вежливым и предупредительным клерком, как и остальные государственные чиновники.
     Не менее реальны даже такие «нелепые» с обычной точки зрения ветвления Мультиверсума, в которых люди видят окружающее не в привычном нам красно-оранжево-желто-зелено-сине-фиолетово-риново-неолово-синатовом спектре, а в каком-нибудь укороченном, скажем, с длинноволновой стороны. И не заучивают первоклашки, как делал и я в свое время под строгим взглядом Валентины Матвеевны, моей первой учительницы, классическую фразу – «Каждый охотник желает знать, где сидит фазан раньше, нежели сосед». У них другой вариант – без лукавой концовки и живут они в мире без красок теплового излучения, и не укорачивает в их мире мороз юбки идущим по заснеженным тропинкам барышням, поскольку нет в этих ветвях-универсумах увеличения прозрачности материалов с понижением температуры…
     И умирает столь любимая нашими поэтами метафора о «морщинах чувств на лицах тех, кто мыслит», в которой «морщины» - это живые узоры капиллярной сетки лица, меняющие свое наполнение кровью, температуру и цветность в зависимости от эмоционального состояния человека. Она превращается в печальную банальность о времени, накладывающем морщины-рубцы, физические складки на нашу кожу…
     Но, впрочем, куда это меня занесло? «Цигель, цигель – ай лю-лю!» Поторапливайся, а то кирпич на голову свалится! На часах уже за полночь, завтра рано вставать, а я ещё и всего почтового ящика не проглядел!.. Так… Дальше… Опять спам… И снова спам…
     Стоп! Не торопись, а то, как говорится, «одно неверное движение мышью, и ты - убийца важного e-mail’а»! Вот это письмо, кажется, не просто важное, а неоценимо важное!.. Значит, книга всё-таки дошла до Него! И, может быть, Он даже просмотрел её? От радости я готов был исполнить «Хабанеру» на саксофоне! И исполнил бы, если б имел саксофон и умел на нем играть…
     Я невольно снял руки с клавиатуры и взял со стойки письменного стола новую трубку. Кажется, я действительно «поймал золотую рыбку» в этом мутном потоке спама…
     Однако муть, слетев с экрана, снова слепила мои веки. И снова перед глазами роскошный кабинет с ноутбуком на столе. Я осознал, что передо мной – не «список Шиндлера», спасший столько жизней, а, скорее, его антипод – проскрипционный список (Разумеется, «для служебного использования бандюками и конкУрентами»). Это была уже не копия «оригинала» - листочка Василия Васильевича, а результат работы Мефодия и его отца – расшифровка шефовских каракулей.
     На экране дисплея светилось:
    
     Для Мефодия
    
     И.С. – Илья Стефанович Давыдов
     Иг.Пет. – Игорь Петрович Цигнус
     Е.П. – Елена Петровна Алексеева
     Тат. – Татьяна Борисовна Буранова
     Лена – Елена Никоновна Жаворонкова
     Уч. – Иосиф Самуилович Мейтес
     Бур. – Сергей Иванович Беремшин
    
     Мои
    
     Ал.Пет., Амг – Александр Петрович Коновалов, Амгарск.
     Волгл. – Василий Карпович Старовыйнов, Волглый.
    
     Список был явно длиннее, но то, что было ниже, не помещалось на экране ноутбука. Верхнюю часть списка комментировал Мефодий:
     - Да, твой Борис действительно профессионал и слежки, и анализа. Ты не волнуйся – цифры я убрал, когда с Борисом «рекбус» этот разгадывали… А он – молодец. Все-то сегодня разглядел! Вот что он мне доложил.
     С утра, ни свет ни заря, примчался Илья Стефанович, что бывает, когда его карману что-то угрожает или светит – этот зря суетиться не будет. А потом этот их «добрячок», Игорь Петрович, раза три надолго покурить выходил. Тоже явно чего-то ждал и, вероятно, цапался с Василием Васильевичем – в последнее время, говорит Борис, у них явно что-то не ладится, так они друг на друга порой взглянут, что хоть святых выноси…
     А сегодня у них явно какое-то серьезное дело было – «добрячок» выходил с таким видом, что было понятно – ходы он в разговоре обдумывает, и пахнет там крутыми бабками… Ещё «бизнесменами» себя считают, а все секреты на морде лица как на тарелочке…
     Кстати, этот Цигнус действительно знаком Борису по «Делу гения», в котором он у тебя работал. Борис ведь продолжает его отслеживать – профессионал все-таки. Интересное, говорит дело, жаль, что 5-е Управление накрылось...
     А потом эта их бухгалтерша, Елена Никоновна, из банка пришла. Она раз в неделю туда по утрам ходит, Борис это уже давно зафиксировал, а сегодня ещё и по их селектору об этом орали так, что у Бориса и без спецаппаратуры в ушах звенело… Ну, а когда она вернулась, да не одна, а с Бурым, который тащил за ней этот «секретный кейс», Борису все понятно стало – дележка будет.
     Он и позвонил мне тут же, пригласил посмотреть да прикинуть – «наши» это клиенты, или все-таки мелкота, «щеки дуют»… А что б не прошмыгнула вся эта их команда на обед - дверь закрыл, якобы девицам из фирмы по продаже этой испанской халтуры по 100 «лысых стариков» за штуку «сквозит и дует». Мы, ты уж прости меня, отец, их давно пасем и имеем не только натурой, но и в их деле долю...
     Ну, а когда я сам посмотрел и на команду, и на «папу» ихнего, Василь Василича, да послушал, о чем они в кафешке говорили (там у меня давно «жучок» стоит) – я однозначно понял, что это «наши люди».
     Тут Мефодий замолчал, что-то обдумывая и припоминая, а потом как-то значительно и даже боязливо добавил:
     - И «твои», конечно…
     Продолжил он прозаически:
     -Ну, оставил я Борису лазерный ультрасинатовый детектор валюты – тот, в виде авторучки, который у нас еще в 5-м Управлении был… «Просветил» он Цигнуса… А тот ему ещё и сам помогал – из портфеля все вытряхивал! Не хило он нес…
     И тут же продолжил уже весело:
     - Ну и дурачок же был этот горлопан Аркадий Ильич, мой предшественник, что не «окучил» такой «Химтранзит» раньше! Они же ведь только сегодня растащили по своим карманам 19900 лоллардов! Там от двух пачек только сотня в конверте для уборщицы осталась… Да ведь не все ещё и получили – у них в командировке пара «волчар» овечек щиплет… А судя по тем цифрам, которые должны получить «твои»- тут ещё нулик приписать нужно!.. Да и себя Василий Васильевич в писульку эту, естественно, не включает – дескать, два пишем, а «нуль на ум берем, сам знаю кому»!
     Борис говорит, что он этот «секретный кейс» в руках у Бурого уж раза два в месяц видит наверняка… Да уж точно – дурак! «Друг Аркадий, не говори красиво!» А ему на матершину только мозгов и хватало. Вот только как бы их покрепче взять, - думал я? Понятно, что не поодиночке, поодиночке они все-таки мелкота пузатая, с «общины» нужно долю брать... Но как конкретно подступиться? А тут ты звонишь! А почему, кстати, именно сегодня?
     Отец Мефодия улыбнулся и, не отвечая на прямой вопрос, задумчиво произнес:
     - Ты помолчи теперь, да посиди тихонько. Чаю дать?
     Мефодий, вероятно, обиделся, и буркнул:
     - Если только шотландского. И, по американовски - с содовой.
     Отец нахмурился шутливо:
     - Без меня – ни-ни! А я сейчас выйду на минутку. У меня ведь, кроме Бориса твоего, и поумней аналитики есть. Я тут сейчас переговорю кое с кем, а потом – по рюмке чая и посмотрим, что дальше делать…
    
     Глава 20
    
     О моем долге перед референтами Эверетта, о его корреспондентах «ближнего круга», о чудесном его спасении в 82 году, о «квантовом самоубийстве» Тегмарка и привычке употреблять «на троих» Дж.Алфинзбурга, а также о моем удивлении чудесами Интернета и благотворном влиянии классиков на процесс умственной деятельности. Третий морок об отце и сыне.
    
    
     Созданье ума Эдисона
     Явилось в пустыне лесной,
     И шлет аппарат телефона
     За сотни верст звуки волной
    
    
     Да, на сей раз «отключка» была глубокой. И тягостной. Борис-рыбак почему-то привиделся. Но только не такой глупый и совсем не добрый. Что он говорил – не помню. Но что-то явно умное и опасное. Вот, даже трубка из рук выскользнула и упала на «ковровую» дорожку, на которой от выпавших угольков осталось несколько черных оплавленных пятен. Что я теперь скажу Нателле в ответ на ее немой укор, когда она их увидит? Пожалуй, так же молча виновато опущу глаза... Надо бы уже ложиться спать…
     И я бы так и поступил ещё вчера. Но сегодня… Он мне написал письмо! Честно говоря, я не ожидал, что Он ответит! Все-таки 75 лет, мировая слава «нобелевской пробы», огромный бизнес… И спама у него, наверное, столько, что десяток референтов целыми днями только и делают, что, выражаясь на языке современного сленга, почти перешедшего в нормативную лексику, «фильтруют базар».
     А ведь положили эти референты мое письмо в его личный почтовый ящик! Я – их должник теперь. Баночка зернистой икорки им от меня и бутылочка «Смирновки» - передам лично, как только представится случай…
     Положили-таки на тот адрес, который известен только самому близкому кругу «своих». И свободно пишут по нему только те, для которых он по-прежнему «старина Хью», как для Чарли Мизнера или Гарви Арнольда, действительно старых (и в прямом и в переносном смысле!) приятелей ещё по аспирантуре в Принстоне, симпатичный наглец Дон Рейсслер, с которым они сдружились лет 35 тому назад, после памятного обоим собеседования в Лямбда-корпорейшн, куда Рейсслер пришел наниматься на работу и сразу «нахамил» будущему шефу, признавшись, что «забросил куда подальше» после прочтения ту «сумасшедшую» статью 57 года, которая принесла-таки своему автору и будущему шефу Рейсслера Нобелевскую премию!
     Пишут, конечно, некоторые коллеги-нобелиаты, удостоенные этой награды вместе с ним, особенно часто тот симпатичный русский – Джорж Алфинзбург, который - после «третьей-не-последней!» - на лауреатском банкете в Стокгольме демонстрировал, как нужно «правильно» выговаривать это общепринятое международное название всех тех, кто живет на территории от Немана до Урала. «Нужно говорить не «русский», а «рассеянин»», – поучал Джорж Алфинзбург. (Чем-то он очень похож на Дона Рейсслера. Может быть, столь же искренней живостью реакции?)
     И, конечно, писал бывший шумный сорванец Оливер, в детстве так мешавший ему сосредоточиться на чем-то серьезном дома… После какого-то пустячного семейного скандала ушедший «бродить по свету», а потом столь сказочно вовремя вернувшийся в рубище блудного сына 19 июля 1982 года «в отчий дом», чтобы успеть отвезти его, умиравшего в одиночестве от сердечного приступа, в Фэрфеггс, где врачи сумели «сделать невозможное» и вытащить из «объятий костлявой»!
     Впрочем, согласно теперь почти признанной трактовке той самой «нобелевской теории» его учеником Максом Тегмарком, ему не было суждено умереть ни тогда, летом 82, ни когда-либо в будущем.
     Ни ему, ни любому из ныне живущих – согласно Тегмарку мы не умираем, а только переходим из одной ветви Мультиверсума в другую. Правда, оставляя при этом в покинутой ветви и всех своих скорбящих близких, и тайно радующихся недругов. Но это уже не наши проблемы…
     Эту идею – «созданье ума Эверетта» - он сам подсказал Тегмарку и предложил подумать о методах ее проверки. Это была его единственная «зацепка» в поисках «решающего доказательства» справедливости своей теории в рамках существующей научной парадигмы.
     Принципиальной преградой нахождения такого доказательства было то, что ветвление подразумевает разные исходы у одинаково поставленных экспериментов, а парадигма требовала «воспроизводимости результата опыта».
     И в результате в сентябре 97 года появилась теперь почти классическая статья Тегмарка о «квантовом самоубийстве». Метод, придуманный Тегмарком, элементарно прост и, в то же время, абсолютно неприемлем для любого нормального человека.
     Тегмарк предложил всякому, сомневающемуся в теории Эверетта, взять пистолет, сесть в кресло, и… «пустить себе пулю в висок»! И вот тут-то «Фома неверующий» обнаружит, что произошла осечка… Пусть он и дальше, советует ему Тегмарк, продолжает свои попытки. Интересно, - спрашивает Тегмарк, - на какой по счету осечке он поймет, что это его «везение» - не невероятная цепь случайностей, а проявление законов Мультиверсума Эверетта? И как он будет оправдываться за свое неверие перед собственной совестью, когда представит себе, сколько безутешных вдов и злорадствующих заемщиков он оставил «позади себя» в ходе этого эксперимента?
     Любопытно, кстати, что это следствие самого первого представления о мультиверсуме оказалось столь важным и легко выводимым, что впоследствии многие, знакомящиеся с эвереттикой, извлекали его самостоятельно на самых первых этапах ее освоения, раньше, чем успевали извлечь подробности из первоисточников.
     Вспомнилась в связи с этим весьма примечательная книга ростовчанина А.Майбороды «Сказание Големов о духе и материи», где эта идея является одной из «скелетных костей» серьезного философского трактата.
     А реальный его, Эверетта, спаситель «в этом мире», его сын Оливер, и сегодня колесил по миру с гастролями своего знаменитого ансамбля «Водяные змеи». Он по-прежнему бывал дома, в Штатах, не чаще, чем там бывает рассейский Президент или, как называет эту дипломатическую персону одна из русских - скьюзи, «рассейских»! - подружек Оливера – «демократствующий царь».
     Очень такое определение сложившейся в Рассее политической системы забавляло Эверетта. Как разъяснил ему знаток русского языка Барбур, кроме политической, была здесь и языковая тонкость – правильнее по-рассейски было сказать «демократический». А Ольга – так звали эту яркую девушку из новой Рассеи - сказала хлёстче… Острый взгляд и язычок были у этой подружки Оливера!
     И, именно от него, Того Самого Хью Эверетта Третьего, Нобелевского лауреата «миллениумного» года, было это письмо, лежавшее в моем почтовом ящике вместе с десятком достойных только «дилейта» спамовских писулек!
     Я так ждал этого письма и так боялся не получить его вовсе, что, когда наконец обнаружил его в своем почтовом ящике, долго боялся даже скопировать текст в электронный переводчик (я слабо владею аглицким и без переводчика понимаю только общий смысл) – мне все казалось, что я нажму «не ту кнопку» и письмо навсегда исчезнет в каких-то электронных дебрях.
     Но, преодолев нелепый страх, я был вознагражден за это, как говорится, «сторицей» - письмо оказалось чрезвычайно информативным. И мне захотелось тут же сообщить кому-нибудь, что Сам Эверетт написал мне! Но кому я мог это сообщить? Разбудить среди ночи Василия Васильевича? Позвонить Илье Стефановичу?? Или, может быть, «обрадовать» такой новостью нашего вахтера Бориса??? (Последнее показалось мне самым забавным, хотя, если рассуждать логически, из всех моих знакомых именно он в это время и не должен был спать).
     Как это ни было мучительно, пришлось смириться с «прозой жизни» и последовать совету великого нашего поэта Феодора Тамчева: «Молчи, скрывайся, и таи, и чувства и мечты свои… Покрепче двери затвори и в одиночку пир твори!».
     Конечно, классика не следует понимать буквально и хавать батон краковской полукопченой, укрывшись одеялом, как это делал на военных лагерных сборах во времена моего студенчества один из наших курсантов, получив из дома посылку.
     Но, согласитесь, с «пищей духовной» - совсем другой случай! Письмо Эверетта – это не колбаса из посылки! И для его лучшего «усвоения» можно – и нужно! – обеспечить себя комфортным одиночеством.
     Что я и сделал – погладив пару раз заросшую мягкой шерстью голову Джима, пришедшего за очередной порцией ласки, выгнал его из комнаты, закрыл дверь и уже хотел было погрузиться в текст, который выдал мне мой компьютер, но очередная волна сна-морока заволокла глаза…
     Все тот же кабинет. Темно – только сеточка «вечных капилляров» мерцает и переливается всеми оттенками от красного до желтого на экранах век. Глаза закрыты. Теплое блаженство разливается по телу от скользящего по пищеводу глотка великолепного виски. И добродушный голос:
     - Ты почему эту американовскую бурду «Бурбон» смакуешь? Ведь вонючка первостатейная, сто очков паленой табуретовке даст! Выпендрежь все это, Мефодий! Но если уж пьёшь виски – бери настоящий шотландский товар, а не американовский самопал. Ладно, есть у меня одна бутылочка, я тебя в следующий раз угощу…
     В открывшемся полумраке «знакомые все лица» - отец Мефодия, лежащие на столе руки в рукавах памятного по первой встрече твидового пиджака Того Кто теперь владеет Волей шефа, бутылки коньяка и виски, две рюмки и ноутбук. Отец слегка размяк от рюмки «Курвозелья» и говорит медленно, с паузами:
     - Теперь скажу, почему именно сегодня… Месяца два назад твой Васёк из «Химтранзита» был в одной конторе, которая сегодня всех поучает, как нужно «правильно» деньги делать, что б, значит, и «волки сыты» - налоги, то есть, и «овцы целы» - в «секретном кейсе», значит, что-нибудь осталось.
     Крутые это ребята – они и в правительство бумажки и доклады разные строчат, да и наших в «Бридже» их фантазии почему-то интересуют… Так вот, как раз в это время там был и мой пока ещё патрон, Гусиевич. Он слышал, как расшаркиваются перед твоим Васьком тамошние боссы. Сам Мигунчик его «шефом» называл!.. А мой Васька сразу узнал – они вместе в «керосинке» учились, «твой» - на старшем, а «мой» - на младшем курсе.
     И было там между ними какое-то смутное дело, мне неизвестное, как говорят, «то ли он украл, то ли у него украли», то ли девку не поделили – не знаю, со свечкой не стоял… Но только после этого дела «мой» «твоего» на дух не переносит!.. Говорит, что «на одном гектаре с…ь с ним не стал бы»… Вот до чего у них дошло! Да развела их судьба и, почитай, больше сорока лет не виделись… Или почти не виделись?.. Тоже темный вопрос… А в большой игре чем лес темней – тем злее партизаны… Нужно бы прояснить… Ну, это сейчас неважно!
     А тут такая встреча! И велел он мне «поглядеть» да «понюхать» - кто же это такой теперь, твой Васек, что в такие конторы «дверь ногой открывает»… Ну, я тебя и сунул в этот НИИМотопром охраной ведать… Тебе от этого польза двойная. Во-первых, такой «огород»!.. Там даже дурак окучит… Не сердись, не про тебя я это, ты и в Сахаре свой ручеек откопаешь… А во-вторых, пора тебя «на лавку» ставить… Стар я стал… Сдавать дела пора… Но пока по-отцовски, да по-семейному, поучить тебя хочу…
     Вчера сорока на хвосте принесла, что Старовыйнов в Мокву собрался. А у него с «Химтранзитом» давний контракт, ещё со времен, когда он «Ипотехом» был. И не исключалось, что эти Васи сойдутся «вась-вась». А Старовыйного зацепить – пол-Волглой командовать будешь…
     И мой человек был в гостях позавчера у твоего «Васи» - нюхал воздух. Очень его допек там какой-то Цигнус дурацкими техническими вопросами на своем птичьем языке. Ведь у моего человека образование – три класса школы КГБ… А как там пахнет Карпычем, он так и не узнал... Вот я и решил тебя побеспокоить.
     И документики, что ты сейчас принес, про многое сказали – там на столе лежит проект договора Василича с Карпычем, из которого откат как на ладошке виден… А еще ты мне и Петровича из Амгарска открыл – жирный омуль оказался. И в «Юкоси» теперь «подземный ход» будет…
     Из кармана отца раздалась мелодия «Тореадора». Он вынул мобильник и отрывисто сказал:
     -Да, слушаю… Письмо? Какое ещё письмо?.. Ладно, сейчас подойду.
     Он встал, взял со стола бутылку «Курвозелье», поставил ее в бар, незамысловато замаскированный под книжный шкаф, кивнул на оставшуюся бутылку и, усмехнувшись, со словами:
     - Не увлекайся, Мефодий! Я скоро буду, - направился к двери.
    
    
    
    
     Глава 21
    
     Об ответе Эверетта на первый вопрос моего письма, подковерной борьбе в Нобелевском Комитете, слабом знании правил деления академиком Алфинзбургом, о том, куда нобелиаты девают деньги, а также о роли программы «Время» в определении элементной базы квантовых компьютеров. Последний морок об отце и сыне.
    
     Ты, я знаю, силен: ты бесстрашно сносил
     И борьбу, и грозу, и тревоги,-
     Но сильнее открытых разгневанных сил
     Этот тайный соблазн полдороги…
     Дальше ж, путник!...
    
     Да что же это! Никак, и вправду закемарил? В голове плыли какие-то обрывки разговора и фамилии: Мигунчик, Гусиевич, Старовыйнов… И после таких-то моих снов кто-то ещё смеет утверждать, что я мало думаю о работе?! Да провались она в Тар-Тарары! Что, у меня других интересов нету? Вот ведь светится на экране моего монитора письмо от Него Самого!
     Я отправил ему свою книгу два месяца назад, а третьего дня написал письмо, в котором спрашивал – дошла ли бандероль? – и задавал три «предметных» вопроса.
     По поводу книги он написал, что получил ее, стандартно поблагодарил «за оказанную любезность», сообщил, что успел только пролистать ее и пообещал внимательно ознакомиться с «небезлюбопытным (так я перевел его оборот «not deprived curiosity») ее содержанием, если обстоятельства позволят ему уделить этому достаточно времени».
     Первый мой вопрос был достаточно традиционным и задан без особых надежд на существенную информацию – просто «для разгона». Сформулировал я его так: «Что было самым приятным для Вас, когда Вы узнали о присуждении Вам Нобелевской премии?»
     Однако ответ оказался гораздо более содержательным, чем я предполагал. Эверетт написал, что он узнал об этом факте - «тайном соблазне полдороги» для всякого ученого, ибо такая награда отделяет ветвь восходящую от нисходящей на научном пути - из официального звонка из Стокгольма. Потом, уже «по своим каналам», он выяснил обстоятельства обсуждения этого вопроса в Нобелевском комитете.
     Оказалось, что оно проходило в острой «подковерной» борьбе экспертов и членов Нобелевского комитета, весьма «по разному» относившихся и к месту его теории в современной физике, и к нему лично.
     Как выяснилось, у него был очень сильный конкурент в борьбе за премию – Джим Килди, изобретатель и создатель первых «интегрированных микросхем». И при обсуждении страсти кипели фактически вокруг вопроса о том, что вызвало наибольшее ускорение компьютерного прогресса – «синица в руках» в виде интегрированной микросхемы Килди, или «журавль в небе» предсказанного на основании теории Эверетта квантового компьютера?
     Узнав об этой закулисной стороне «премиального процесса», Эверетт, как он выразился, испытал особое удовлетворение, поскольку, как он считает, это продемонстрировало «победу той точки зрения, что плодотворная идея все-таки важнее, чем необходимые для ее достижения средства». Это отразилось и в том факте, что, хотя формально премия, «посвященная» именно компьютерному прогрессу и его творцам, была присуждена троим – «русскому» физику Дж.Алфинзбургу, «немцу» Герберту Креммеру и ему, Эверетту, но делилась она не поровну, его доля премии была не 1/3, а ½, Алфинзбург и Кремер получали по «четвертушке»!
     Хотя этот славный русский и высказался в своем застольном спиче на банкете в духе старины Рейсслера – он, дескать, рад тому, что Нобелевский комитет не только знаком с рассейским менталитетом и фольклором, но и действует в его традиции – делить любимое дело «na troih» (именно такой транскрипцией воспользовался Эверетт и в письме ко мне).
     (А мне кажется, что Алфинзбург совершенно точно подметил глубокое проникновение Нобелевского комитета именно в рассейский менталитет – любимое дело делить на троих поровну, а оплату за него – «по понятиям»).
     Мимоходом Эверетт отметил, что, разумеется, его вовсе не интересовали в данном случае деньги (вся полученная в качестве премии сумма была переведена Эвереттом в международный благотворительный фонд «Добрый самаритянин», который давал субсидии тем ученым, кто добровольно отказывался от сотрудничества с военными ведомствами своих стран).
     Таким «неравноправным» решением Нобелевский комитет подчеркнул, что будущее – за квантовыми компьютерами, идея создания которых зиждилась на его, Эверетта, гипотезе, изложенной в той, давней, 1957 года статье. А будут ли они «овеществлены» на любимых алфинзбурговских и креммеровских полупроводниках, используют ли для них интегрированные микросхемы Килди или новейшие ябонские разработки, вопрос, конечно важный (ведь удостоились же Нобелевской премии Алфинзбург и Креммер – создатели именно эффективной материальной базы компьютеров!), но, всё-таки, «технический». «А что будет являться «физической базой» настоящего квантового компьютера, покажет время», - писал далее Эверетт. («В 21 час»,- машинально подумал я).
     Завершал свой ответ на первый мой вопрос Эверетт все-таки не на мажорной ноте. «Хотя решение Нобелевского комитета и признало ценность моих работ 54 – 57 годов, но как мне кажется, оно сильно утрирует прикладные аспекты той проблемы, решению которой они посвящены».
     Понятно… Эверетт все-таки был разочарован тем, что в его теории увидели прежде всего прикладную значимость – как основание для создания квантовых компьютеров. А главный физический и мировоззренческий ее смысл – открытие реальности многомирия, выявление нового гносеологического объекта невообразимой сложности – Мультиверсума – остался как бы «в тени».
     Это не было чем-то необычным в истории Нобелевских премий. Ведь и главные достижения Эйнштейна, принесшие ему мировую славу – СТО и ОТО - не удостоились внимания Нобелевского Комитета. Но понимание того, что Нобелевский Комитет не является «Абсолютно Совершенным Ценителем» не облегчало душу и я понимаю, что психологически даже такая награда как «нобелевка» может оказаться (как это и случилось в данном случае) большой бочкой меда с маленькой ложкой дёгтя…
     Трубка (слава Богу – пенковая, а не электронная!) снова погасла, но я снова заставил ее работать. Не ленись! «Ещё немного, ещё чуть-чуть», - напел я сам себе в манере Циперовича и решил переходить к рассмотрению ответа на мой второй вопрос…
     Впрочем, этому помешало то, что кто-то потряс меня за плечо, и требовательно произнес:
     - Мефодий! Не спи, никогда не спи на службе! А ты здесь не у тещи на блинах, а в кабинете шефа безопасности группы «Бридж»!
     Я открыл глаза и тут же «передал» управление и ими, и всеми частями этого грузного тела Мефодию, облаченному в столь ладно сидевший на нем темно-неоловый габардиновый костюм, оставив себе только возможность «параллельно обрабатывать» слуховую и зрительную информацию, поступавшую к нему из окружающего мира.
     Отец критически осмотрел стоящую на столе бутылку, но повода для критики не нашел – уровень жидкости в ней остался ровно на той же отметке (у начала этикетки), каким он был при нашем расставании. Сколько прошло времени – пять минут? полчаса? – я действительно не представлял, поскольку уснул, как только за отцом захлопнулась дверь.
     Отец сел на свое место и замолчал. Было видно, что и он устал уже настолько, что только невероятным усилием воли держит себя на границе этого мира, балансируя на грани сна и грез. И граница эта не была «на замке» - на краткие мгновения и его глаза как будто отключались, и, казалось, поворачивались куда-то внутрь себя, обращаясь к неведомым просторам невидимых извне горизонтов. И с кем он там общался – Бог весть!
     Однако отец собрался с силами и заговорил вполне спокойно:
     - Значит, так! Борис твой действительно молодец! Ты ему нулик припиши в платежную ведомость… А лучше не марай казенной бумаги – не поймут тебя в бухгалтерии вашего НИИМотопрома… Ты лучше передай ему конвертик… Разумеется, без марки, но не забудь сказать, что это от меня!
     А за что ему такая милость, я тебе скажу. Борис, после того, как нашу главную тему прикрыли, а нас, почитай, на улицу выбросили, не бросил ею заниматься даже тогда, когда судьба заставляла его ради куска хлеба буквально быть на побегушках – одно время он кормился на зарплату курьера в какой-то коммерческой шарашке. А он, между прочим, к.ф-м.н! И не липовый – на мехмате защищался!
     Компьютер с Интернетом у него, конечно, давно был – ещё я это дело в Управлении пробил, чтобы у каждого, значит, аналитика и дома имелось оборудованное рабочее место. И он работал дома – отслеживал свой сектор.
     А я, попав в «Бридж», тему эту снова оживил – Гусиевич мужик не глупый и понял, что и в бизнесе от параллельных миров да «летающих тарелок» бульон может оказаться покрепче, чем от яиц вкрутую… Много денег он, конечно, не дал, но группа у меня тут сидит, и Борис с ними связан – обмениваются информацией. Борис-то ведь рыбак «по нутру» - он и рыб и души человеков ловит с азартом. Ну, и я ему на «прикормку» приплачиваю… Он эти деньги проводит в семейном бюджете у своей мегеры как «вырученные за продажу рыбы». А сам порой сутки с моими ребятами от компьютера не отходит…
     Так вот. Борис сообщил, что некто Цигнус – да-да, тот самый, из «твоего» списка! - весьма упорно лезет в «нашу тему». А узнал он об этом из болтовни с ним самим и сотрудниками твоего Васька. Цигнусу сбросили наш фирменный вирус и поставили его компьютер под контроль. И сегодня стало известно, что Сам вступил с ним в переписку! И именно сейчас Цигнус это письмо вскрыл и работает с ним.
     Конечно, это только первый контакт, так сказать, обмен любезностями, но мои спецы считают, что можно ждать здесь важных результатов. И будет тут на нашей улице праздник!
     Я думаю, однако, что нам-то с тобой пока тут делать нечего, и я, как старший по званию – кто здесь может быть главнее генерала армии? – приказываю: «бери шинель, пошли домой»…
     Отец посмотрел на стоявшую на столе бутылку, на меня – внимательно! – и добавил:
     - Однако в «параллельные миры» нам с тобой пока рановато… «Есть у нас ещё дома дела!».
     И решительно скомандовал в свой «матюгальник», который, как оказалось, был у него вмонтирован в наручные часы:
     - Дежурного водителя – к подъезду!
    
    
     Глава 22
    
     Об ответе Эверетта на мой второй вопрос, плате за бестактность, рассейком фольклоре в аглицкой транскрипции, а также о некоторых особенностях морфологии членистоногих. Квантовый морок.
    
     С утра до вечера во мгле,
     Ваш друг сидит, еще не чесан,
     И на столе, где кофь стоит,
     Меркюр и Монитер разбросан…
    
     Странное это было ощущение – реальность не пропадала, а как-то почти зримо слоилась, я осознавал ее множественность как бесконечное разнообразие карточного пасьянса, столь любимого мною «Солитера», каждый раз раскладывающего передо мной одну и ту же колоду в столь различных сочетаниях. Кто и как ее перемешивает – неведомо, но вот собирать всегда нужно мне, сообразуясь и с правилами игры, и со своим видением ситуации. Сейчас у меня в голове от очередного морока осталась только какая-то дикая картинка – наш охранник Борис в солдатской шинели, с удочкой в руках, сидит на плечах улыбающегося Эверетта, стоящего с неизменной своей сигареткой по левую руку от Нильса Бора…
     Картинка эта не исчезала из памяти, но происхождение ее было понятно (кроме, конечно, комической фигуры Бориса) – она была впрямую связана с моим вторым вопросом к Эверетту.
     Этот второй мой вопрос был очень для меня интересным, но – каюсь! – абсолютно бестактным. Я интересовался визитом Эверетта в Компетентинг в 1959 году.
     Я довольно бесцеремонно спрашивал у него: «Что же все-таки сказал Вам Нильс Бор во время Вашей с ним личной встречи весной 59 года?». Подтекст у вопроса тоже был не слишком приятным для Эверетта – меня интересовало, почему он после того разговора столь надолго оставил физику?
     Эверетт не стал скрывать своего раздражения моей неуклюжестью. Он прямо написал мне, что не считает возможным обсуждать с кем бы то ни было эту давнюю историю. «Но, - писал далее Эверетт, - как сказал однажды (совсем по другому поводу, но очень метко, потому и запомнилось) мой ученик и друг Джулиан Барбур, хорошо знающий рассейский язык, в подобных случаях (и здесь я почувствовал интонационное сближение ситуации разговора Эверетта с Бором и моего неуклюжего вопроса) русские (он написал не правильное «рассеяне», а именно «русские» - нравилось, видимо, Эверетту это слово) употребляют пословицу: «Ne nuzhno dumat’, chto my Boga za borodu derzhim – vce my pod Bogom hodim!»».
     После прочтения этой фразы, написанной именно так, в аглицкой транскрипции рассейских слов (оставил ему такой файл, вероятно, сам Барбур, а Эверетт хранил его в своем компьютере, как будто предвидя, что потребуется она ему для охоложения «русских» наглецов), я буквально позеленел от стыда.
     Я ясно осознал, что вопрос мой был, по крайней мере, дважды бестактен – по отношению к самому Эверетту и к Бору. Эверетт в то далекое время отнюдь не был «пай-мальчиком» и над чувством почтения к Бору у него превалировало чувство торжества, чувство сильного молодого волка, увидевшего промах вожака стаи. Это естественное чувство, но когда осознаешь его с вершины жизненного опыта, оно не вызывает удовлетворения. И я понимаю это теперь не абстрактно, мой опыт работы в «Ипотехе» показал мне, что чувство это довольно быстро меняет свой вкус и со временем он становится все более горьким.
     Что же касается Бора, то бестактным с моей стороны было суетное желание узнать подробности его трагической ошибки. Здесь я был представителем той самой публики, которая, по выражению Пушкинова, желала бы узнать подробности устройства ночного горшка лорда Байрона для того, чтобы опустить гения с творческого пьедестала на уровень своего «обыкновенного быта».
     Были в этом моем вопросе и другие «не красящие» меня моральные обертоны. Так что понять, почему я вообще позволил себе задать такой вопрос, я сейчас просто не мог. И именно эта смесь стыда и недоумения и плескалась сейчас во мне.
     Это я увидел в маленьком зеркальце («меркюр»), стоявшем на компьютерной стойке у монитора (слава Богу – целого, а не «разбросанного» энергией моего стыда). На моем лице утолщилась и сделалась рельефнее сетка капилляров. Сделались резче и капилляры глазного яблока. Они слились со зрачками, образовав похожие на паучков фигурки, как будто на зрачки наползли два членистоногих уродца.
     И к чувству стыда добавилось отвращение к собственному изображению, глаза которого были теперь ослеплены пульсирующими телами закрывавших зрачки пауков…
     Пульсации зрачков порождают сферические волны света, которые, однако, не расползаются по пространству, а как бы проявляются при мысленной фокусировке луча зрения на какой-то области. Каждый раз рассматриваемая из неподвижной точки область представляет собой часть сферического слоя какого-то тумана с ясно видимыми границами в центральной области поля зрения и расплывавшимися в почти однородное желе краями.
     Но стоит мысленно сместить взгляд в сторону этого светоносного студня, как он начинает трансформироваться и приобретать ту же сферическую форму, что и соседний, только что покинутый элемент рассматриваемого объёма. Причём радиус кривизны остается тем же самым, но вот наклон слоя по отношению к мысленному же горизонту меняется в соответствии с углом поворота луча зрения.
     Если «опустить глаза вниз», то можно увидеть ярко светящееся пятно, которое не фокусируется, как бы ни напрягать зрение из той точки, где находится начало луча зрения.
     Иногда рассматриваемая область начинает светиться все более интенсивно, как будто раскаляясь, но ее структура остается неизменной. Такие пульсации яркости всегда неожиданны и явно нерегулярны.
     Хотя среди всех элементов, различимых в поле зрения, нет ничего, что могло бы быть зафиксированным как опорная точка (а может быть, именно поэтому?) рассматривая эту картину ощущаешь ее непрерывное вращение, которое вызывает легкое головокружение.
     Причем характер этого вращения не связан с перемещением отдельных точек картины, а, скорее, подобен «вращающимся» кругам неоновой рекламы или волнам света на гирляндах новогодних елок – там нет физического вращения, но есть ритм пульсаций, создающий иллюзию вращения.
     Если луч зрения долго остается фиксированным в каком-то направлении, возникает иллюзия движения по этому лучу, и тогда сферическая поверхность сжимается, радиус кривизны уменьшается, и ее границы окутываются дымкой, сначала плотной, а потом все более разреженной, взгляд какое-то время преодолевает почти полную пустоту, а потом появляется новая сфера большего радиуса.
     При этом новая сфера, как это и следовало ожидать, сначала видится изнутри, и выглядит почти плоской «твердью», но, по мере приближения, ощущение ее твердости делается все менее уверенным, пока не исчезает вовсе, когда взгляд пронизывает ее как самолет встретившееся облако.
     Вырвавшись из этой «газообразной тверди», луч зрения уже не встречает при удалении от нее ничего примечательного. Окружающая дымка все более редеет, не исчезая, тем не менее, полностью.
     И вот, при значительном удалении от исходной точки, поле зрения претерпевает метаморфозу. Она похожа на ту, которую можно ощутить при разглядывании известных «волшебных картинок», когда зафиксированный, но «расслабленный» взгляд из специально подобранной мозаики цветовых пятен выхватывает вдруг прекрасные объемные изображения разных телесных сущностей - цветов, зверей, чайных чашек и других сюрпризов, придуманных художником.
     Ушедший вдаль от второго сферического слоя взгляд начинает различать какие-то силуэты. Сначала это просто туманные пятна, быстро превращающиеся в точки и исчезающие из поля зрения, потом появляются некие волокна, кристаллы и, наконец, картинка, знакомая всякому, кто смотрел в окуляр микроскопа.
     Сейчас мне показалось, что если приложить ещё одно усилие воли, то откроются передо мной космические бездны с их планетами, солнцами и галактиками…
     Но предшествующее движение, как оказалось, было столь трудным, потребовало от меня такого напряжения, что в какой-то момент я не удержал луч своими мысленными усилиями, и мой взгляд, как натянутый до предела резиновый жгут, вырвавшийся из растягивающих его рук, начал стремительно сжиматься, и все картинки замелькали в обратном порядке…
    
     Глава 23
    
     Об ответе Эверетта на мой третий вопрос, статье академика Маркова, демиургическом землекопе, ,реакции сослуживцев на мою книгу, пользе лазерного сканнера-переводчика, причинах интереса Эверетта ко всему «русскому», а также о роли мальчишки, выпавшей бородатому дяде. Первый светлый морок.
    
     Заштопать для царя мундир
     Один портной взялся.
     Сел шить; но над одной из дыр
     Вдруг дух в нем занялся.
    
     Уф! Несколько мгновений головокружения и сосания под ложечкой почти не прервали течения моих мыслей. На сей раз отключка оказалась весьма краткой и совершенно бессодержательной, как бессодержательна любая последовательность абстрактных образов и символов для всякого, кто не посвящен в их смысл. Сфера, гантель, бублик… 1s, 2s, 2p... Пустые абстрактные множества для 99% представителей рода Homo Sapience…
     И нечего терять драгоценное время, которого Бог создал достаточно лишь для себя, узурпировав при этом роль распределителя этого дефицита для нас, «смертных». Сегодняшняя моя квота уже близка к исчерпанию, так что не мешкай, Цигнус – скорей к экрану!
     Мой третий вопрос был посвящен работам академика М.А.Маркова (в частности его трактовке теории Эверетта в статье "Классический предел в квантовой механике и предпочтительный базис", написанной совместно с В.Ф. Мухановым) и, в связи с ней, той гипотезе о склейках эвереттовских ветвлений Мультиверсума, о которых я писал в посланной ему в Уошингтон моей книге «Неодномерное мироздание».
     Вопрос я сформулировал так: «Известны ли Вам работы рассейского академика Маркова о принципиальной возможности взаимовлияния различных ветвлений Мультиверсума и что, в связи с этим, Вы могли бы сказать о моей идее «склеек» этих ветвей при определенных обстоятельствах?»
     Я надеялся, что о статье Маркова и Муханова он что-то слышал - все-таки известный физик Марков, настоящий рассейский академик, не чета многим нынешним! Но статья была опубликована на рассейском языке и, если Барбур не обратил его внимания на нее специально, Эверетт мог и пропустить – читать рассейскую периодику на Западе никогда не считалось обязательным для ученого, а рассейскую периодику советского периода – и подавно.
     Хотя мировая наука и «недобирала мощности» при таком отношении к «рассейским Невтонам», но в целом это была прагматичная позиция – то, о чем наши ученые хотели оповестить мировую научную общественность, как правило, переводилось на аглицкий и печаталось «там». А то, в чем сомневались – печатали здесь по-рассейски, чтобы в случае успеха идеи потом ссылаться на приоритет, а в случае ее провала было не так стыдно за «допущенную оплошность».
     Конечно, бывали и исключения из этого «взаимоудобного» правила. И работу Маркова и Муханова, где впервые ставится под сомнение абсолютный запрет раннего эвереттизма на взаимодействие «параллельных вселенных», я отношу именно к таким исключениям.
     Другой разговор о моей книге. Разумеется, Эверетт совершенно не представлял себе, ни того, каких внутренних усилий потребовала от меня эта работа, ни того удовлетворения, которое я получил, когда стало ясно – у книги будут читатели!
     Впрочем, мы были «квиты» - ровно настолько же я не был осведомлен о его эмоциональных взаимоотношениях со своей знаменитой статьей. И это нормально: состояние ученого, писателя, да вообще любого творческого человека в момент демиургического делания – это совершенно особое, «закрытое», глубоко личное состояние. Даже сам творец, находясь в этом состоянии, не осознает, сколько пластов его личности задействованы в нем.
     Профессия тут совершенно ни при чем – я знавал потрясающе творческого и артистичного в своей работе землекопа, который при внешней щуплости и реальной болезненности так ловко управлялся со своей штыковой лопатой, «выдавая на гора» смерзшееся глинистое крошево, что опережал по его «производству» здоровенного бугая с совковой, стоявшего с ним в паре на подчистке!
     А «во внешний мир» уходят только общественно-значимые результаты такого труда – новое знание, новые книги, да хоть и кубометры сибирской глины! И для «потребителя» все эти «муки творчества» - совершенно чуждый и, главное, бесполезный, а потому совсем неинтересный продукт.
     Моя книга для Эверетта – это просто очередной информационный источник. И он либо полезен для него, и тогда мои «пот и слезы» были оправданы результатом, или – нет, а в таком случае Эверетта совершенно не должно волновать происхождение этой побочной «воды» - моего трудового пота и слез от упоения ею…
     Другое дело – близкие, друзья и сослуживцы! Реакция друзей – отдельная тема. А вот сослуживцы…
     Моя книжка стояла на почетном месте в шкафу кабинета Василия Васильевича, хотя и в неразрезанном, думается, виде. Вряд ли он стал ее читать и даже просматривать. Совсем по другому поводу он однажды сказал мне, что вообще читает мало, руководствуясь здоровым принципом: «жизнь коротка, в ней и без книг хватает выпендрёжа».
     А Илья Стефанович именно ее имел в виду, когда вещал в том же кабинете о том, что моя голова занята «всякими заумными идеями вместо того, чтобы нацелиться на плодотворное общение с коллегами» именно попытавшись прочесть ее (другое дело, что на это его «не хватило»).
     Оба факта однозначно свидетельствуют, что мой «ближний круг служебного общения» не остался равнодушным к моему труду. Но Эверетт к этому кругу явно отнесен быть не мог!..
     Так вот, выяснилось, что о работе Маркова и Муханова Эверетт не знал (Моисей Александрович умер за шесть лет до присуждения Эверетту Нобелевской премии и, разумеется, он не мог напомнить ему о своей старой работе, ставшей столь актуальной). Я обрадовался этому - «вдруг дух мой занялся!» Теперь, возможно, Барбур по просьбе Эверетта переведет ему эту статью из «Трудов…» моковского физического института Академии Наук и Эверетт учтет ее в своей дальнейшей работе.
     Что касается идеи склеек и моей книги, то, понятно, ее «пролистывание» и даже чтение отдельных страниц с помощью ручного лазерного сканнера-переводчика, вряд ли могло сформировать у Эверетта ясное и целостное представление о моих мыслях. Но и это «пролистывание со сканнером» было важно и полезно – таким образом в его подсознание попали те «семена», на плоды от всходов которых можно было рассчитывать в будущем. А пока мэтр был снисходителен и настроен явно добродушно.
     И были тому причины сугубо личного характера. Прежде всего – это знакомство с ярким и «приятным во всех отношениях русским медведем» Джоржем Алфинзбургом. Такого духовного коктейля «в одном стакане» Эверетт ещё не пробовал!
     После их официального представления друг другу Джордж тут же спросил: «Так вы и есть тот самый Эверетт, в метафизику которого я не верил и не верю, но физика которого настолько глубока, что фонтан ее идей пробил туманное болото многомирия и породил идею квантового компьютера?».
     А чего стоила такая фраза Джоржа о современной Рассее; «Мы ждали социализма с человеческим лицом, а получили рыжее мурло Чудайца».
     И это сказал человек, имевший на студенческой скамье доход в 1700 рублей, что почти в три раза превышало среднюю зарплату служащего в начале 50-х годов прошлого века в «стране Стального Вождя»! И никаких угрызений совести у него при этом не было (что совершенно нормально – его талант был достоин и гораздо большего). Но и сейчас у Алфинзбурга не было угрызений совести – его оценка Чудайца была вполне искренней!
     А ещё «в том же стакане» были растворены и жажда познания, и талант физика, и коммунистический идеализм, и житейская сметка, и открытость, и «русский юмор», и много ещё чего-то такого, из-за чего Эверетт, после общения с «коллегой Джоржем», как-то более внимательно и доброжелательно стал относиться вообще ко всем «русским».
     Этот интерес укрепился после его краткого знакомства и общения с Ольгой – «русской» подружкой Оливера, барышней очаровательной и весьма неглупой, судя по ее оценке нынешнего Рассейского Президента…
     Не знаю, что из всего этого опыта общения с «русскими» казалось Эверетту важным в момент ответа на мое письмо, но то, что это «важное» было в его ментальной реальности, подтверждается самим фактом получения мною его письма.
     Чувствовалось, однако, что пока вопрос о склейках он относит к разряду «идейно-технических». Конечно, и «идейно-технические» вопросы могут представлять интерес (как, например, в работах его стокгольмских «sobutyl’nikov» по выражению Алфинзбурга) – но, всё-таки, они были далеки от центра поля его интересов.
     Поэтому Эверетт с равнодушной вежливостью писал мне, что моя гипотеза вполне допустима и возможна (а что осталось невозможного, - возопило моё «внутреннее Я» при чтении этой фразы письма, - в картине мира, стоящей перед глазами осознавшего и прочувствовашего Ваши идеи человека???), и даже весьма любопытна «с прикладной точки зрения», но он, Эверетт, «далек от того, чтобы считать себя специалистом в подобных вещах».
     Далее он написал, что, как ему кажется, здесь скорее важно мнение «чистых математиков прагматической ориентации», и мне лучше обратиться к ним, например, к «профессору из сибирского города Ленцка Александру Гутсу».
     Порадовало, конечно, что Эверетт знал и, оказывается, следил за работой Ленцевской компьютерной школы, с лидером которой – Александром Гутсом - у меня были очень по-человечески теплые отношения, но остался какой-то осадок от того, что Эверетт не увидел фундаментальной глубины в этой моей гипотезе.
     А, кстати, любопытно, откуда он вообще знал о существовании в Сибири мощного математического центра? Центр ведь создавался без особой шумихи и решал отнюдь не только «научно-образовательные» задачи.
     Именно там работали над проблемами расшифровки и идентификации данных аэрофотосъемки сибирских просторов при сверхнизких температурах. Эта программа осуществлялась в рамках масштабных геологических работ по поиску новых месторождений нефти.
     Идея их была простой. Поскольку, как известно, за счет внутреннего тепла Земли температура по мере углубления растет (порой до 3 градусов на каждые сто метров!), то в условиях сибирской зимы, когда морозы стоят под 50 градусов Кельция, верхний слой промерзает и становится прозрачным на значительную глубину, что делает буквально видимым содержание недр. Особенно в красном цвете.
     Но реально спутниковая и аэрофотосъемка давали очень сложную картину и ее расшифровка требовала больших усилий со стороны математиков и компьютерщиков. И ленцкие математики приложили немало усилий для решения именно этой задачи. Естественно, что вся эта работа имела «закрытый» характер – нефть продукт стратегический. Однако Эверетт знает ленцкую научную школу явно не понаслышке. Любопытно…
     Но, не скрою, несколько обидно, что работы ленцких ученых он знает и ценит, а в моей идее ему «не хватило глубины»… Впрочем, мой «разбор полетов» компетенкингского визита Эверетта к Бору в 1959 году, когда молодой Эверетт предложил на суд умудренного жизнью Бора свои новые идеи, показал мне, что История - просто в силу своей невообразимой длительности! - давно страдает старческими провалами памяти, а потому часто повторяется, наступая на одни и те же грабли «исчерпывающих вопрос» теорий. И не стоит на нее за это сердиться.
     История – это не объект косной природы, не некое закристаллизовавшееся Прошлое, а живой организм, структура которого определяется нашей памятью, а свойство забывчивости является ее неотъемлемым и необходимейшим качеством. Без него она не могла бы творить «здесь и сейчас», как не может сотворить бабочку гусеница, не меняясь через кокон и куколку.
     Так неужели Эверетт считает, что его теория Мультиверсума «исчерпывает вопрос» о структуре мироздания и теперь для следующих за ним поколений ученых и мыслителей остается только уточнять «технические детали»? Мелькнувшую об этом мысль я мгновенно отбросил – не мог Эверетт так думать!
     Просто в силу понятной житейской усталости («Плохо, ежели мир вовне изучен тем, кто внутри измучен») и, одновременно, не отпускающего творческого напряжения, его взгляд несколько «замылен» и все новое должно «пробиваться» к нему через отлаженные фильтры восприятия, отсекающие возможные помехи реализации его собственных замыслов. Вот свяжется он с Барбуром, получит его перевод статьи Маркова и Муханова, сложит в уме «2+2», и вспомнит тогда и о моей книге, и об идее склеек! Во всяком случае, я на это надеялся.
     Пока же следовало сохранить текст ответа Эверетта и в специальной папке в разделе «VIP-корреспонденты» и, на всякий случай, переписать его на CD, где сохранялись самые важные для меня документы. И написать ему ответное короткое благодарственное письмо, в котором нужно сообщить, что подробнее напишу позже, после обдумывания и анализа его ответов на мои вопросы.
     Это было необходимо не только для соблюдения правил приличия, но и потому, что я был искренно ему признателен за его - не побоюсь употребить «высокий штиль» - благородный поступок. Ведь ему, «нобелиату», пришлось написать письмо никому не известному «русскому» корреспонденту!
     Текст ответного письма я подготовил с помощью электронного переводчика. Многие не любят и даже ругают этого «помощника полуграмотных юзеров». Но что поделаешь с таким «тяжелым наследием» советской средней школы и собственной юношеской лени? И я был благодарен компании «Promt» за ее заботу обо мне…
     Отправив письмо, я подумал, что сегодня проявилась замечательная преемственность интеллигентских традиций. Ведь когда-то и Ему, тогда 13-летнему мальчишке, ответил на письмо с «научными рассуждениями» сам Альберт Эйнштейн. И он, мальчишка Хью, в далеком 1943-м, хотя и был безмерно рад полученному письму, но ведь, садясь за стол со старой перьевой ручкой в руках и намерением сообщить нечто важное для великого физика, не сомневался ни секунды, что Эйнштейн, как бы ни был он занят своими собственными идеями, обязательно прочтет его рассуждения и ответит. А сегодня в роли такого мальчишки оказался я – далекий рассеянин с всклокоченной бородой и «пауками» на почти слезящихся от напряжения глазах…
     Напряжение это достигло такого уровня, что глаза мои снова закрылись…
     Привел меня «в чувство» раздавшийся из динамика приятный женский голос:
     - Осторожно, двери закрываются! Следующая станция – «Университет»!
     Я очнулся от легкой дремы, которая частенько накатывает на меня при длительных поездках в полупустых по вечерам вагонах моковской подземки.
     Александр Константинович назначил мне встречу в метро, поскольку допоздна просидел на заседании какой-то межведомственной комиссии по нефтеразведке. Он и прилетел в Мокву на один день для участия в этом заседании. А посвящено оно было утверждению планов бурения пробных скважин по результатам расшифровки «красной фотосъемки», сделанным в Ленцке под его руководством.
     Когда я вышел из вагона, Александр Константинович уже ждал меня на скамеечке посреди зала. Я узнал его не по полиэтиленовому пакету с новой книжкой, которую он хотел мне подарить. Хотя именно этот атрибут был им заявлен как опознавательный в ходе нашего телефонного разговора, когда мы договаривались о встрече.
     Просто выглядел он как-то «не по моковски» - более непосредственный, более открытый, более любопытный к окружающему, чем типичный пассажир моковского метро.
     И, кстати, совсем не «по-профессорски». Я бы сказал, что имел он вид чирковского Максима на второй день управления Министерством Финансов. И чувствовалось, что ещё кипела в нем энергия прошедшего заседания. А то, что было оно не простым, мне было ясно – делили там бюджетные деньги.
     - Здравствуйте, Александр Константинович!
     - Здравствуйте, Игорь Петрович!
     Мы присели на лавочку и, как прилежные школяры, достали авторучки и книжки и принялись надписывать их друг для друга. Краем глаза я видел, каким каллиграфическим был его почерк.
     Передав друг другу книги, и, тем самым совершив обмен «верительными грамотами», мы разговорились о положении дел «на фронте эвереттики».
     Я, конечно, прежде всего передал ему привет от Самого Эверетта, рассказав, что Эверетт писал мне о том, что он ценит работы Александра Константиновича.
     Он всплеснул руками, глаза за стеклами очков вспыхнули, и он сказал:
     - Ну, право!.. Не мне бы это слушать, а нашему ректору. А то вот уж второй год не могу пробить новый компьютерный комплекс для своих аспирантов – денег у него нет на «эти фантазии»… Правда, есть у него ещё один хороший аргумент. Он говорит, что теория вероятностей точно установила – в одну и ту же воронку дважды снаряд не попадает. Имеет он в виду, что после присуждения Нобелевки Эверетту больше в этой области «ловить нечего» - второй премии никому уж не дадут, а потому и у него, ректора, денег «нет»…
     Я согласился с тем, что хорошо бы сподвигнуть Эверетта сформулировать принципиальные проблемы своей области науки, как сделал это в свое время Гильберт и делает сейчас Алфинзбург. Это и для ректора, и для Нобелевского комитета было бы неплохим ориентиром.
     Начали мы и сами составлять проект такого списка. И согласились, что первым номером здесь стоит «проблема решающего эксперимента». Решение Тегмарка является абсолютным, но очень уж бесчеловечным! Была тут у меня мыслишка…
     Нужно бы попробовать один вывод из гутсовских построений о многомерном движении проверить на электронном ускорителе… Договорились, что я напишу статью для его нового журнала, где эвереттике всегда открыт «фиолетовый светофор».
     Говорить было трудно – приходящие и уходящие поезда гремели и скрежетали, оба мы уже хотели спать, и завтра ему суждено было лететь в Ленцк, а мне – в Амгарск…
    
    
    
    
    
     О Петрофабриченском феномене, интригах спецслужб разных стран, рассейской и американовской уфологических школах, различиях принципов бизнеса в Рассее и Америке, «фотографе» и «музыканте» под колпаком КГБ, колючих шипах в букете роз для нобелиата Алфинзбурга, а также о причинах неплодотворности публичных дискуссий на рассейской почве. Второй светлый морок.
    
     Из среды туманов серых
     Времен бывших и протекших
     Из среды времен волшебных,
     Где предметы все и лица
     Чародейной мглой прикрыты,
     Где сражалися за славу
     И любили постоянство,
     Хоть грешишки кой-какие
     Попадались, но их в строку
     Невозможно было ставить…
    
     На этом месте я проснулся. Посмотрел на часы – всего-то 10 минут проспал! Прямо за клавиатурой. Но сон помнил совершенно отчетливо и, кажется, этот сон меня освежил!
     Чай в кружке почти остыл, от кончика чубука трубки, не один раз и набитой и торопливо-неряшливо прочищенной за этот вечер, уже тянуло антикотиновой горечью. Так что пришлось снова идти на кухню, снова разбирать и чистить трубку, но теперь, после чтения письма Эверетта и отправки ответа на него, спать мне совсем не хотелось и я открыл файл, в котором у меня были собраны материалы по истории возникновения и восприятия идей Эверетта в Рассее.
     … После того, как в 1977 году произошли события, вошедшие в историю эвереттики под названием «Петрофабриченский феномен», теория Эверетта была официально признана в Рассее. Но «официально» вовсе не значит, что публично! И в данном случае все было как раз наоборот – признание это было тайным и соответствующие документы получили гриф «Совершенно секретно».
     Дело в том, что в тот раз в Петрофабриченске не только наблюдались «летающие тарелки», но и были зафиксированы следы их сугубо материального воздействия на наш мир. И какие убедительные следы!
     Из различных районов Петрофабриченска в секретные военные лаборатории, которые, оказывается, в то время уже серьезно занимались изучением НЛО, были доставлены листы оконных стекол с отверстиями странной структуры, которые, по заключению специалистов, «образовались в результате пробоя стеклянной плоскости мощным лазерным лучом»!
     А у специалистов были веские основания для таких утверждений – как раз в это время проходил экспериментальную проверку первый опытный экземпляр подобного лазера у нас на Урале и специалисты могли сравнить Петрофабриченские образцы с уральскими.
     Но на Урале лазер весил несколько десятков тонн и стоял на прочном бетонном фундаменте, а в Петрофабриченске «парил аки птичка» над городскими кварталами и исчез со скоростью, недоступной самым быстрым самолетам-перехватчикам!
     Понятно, что военный аспект в то сугубо «материалистическое» время был вообще доминирующим при оценке той или иной «научной зауми». И после такого заключения экспертов академик Александров, тогдашний Президент АН СССР, сказал, что «теперь невозможно отрицать государственную важность уфологии». И финансирование секретных военных лабораторий было удвоено, а меры по обеспечению секретности - утроены.
     Разумеется, к исследованиям были подключены и КГБ («Комиссия Государственной Безопасности», тогдашний аналог нынешней ФСБ – «Федеральной Системы Безопасности») и ГРУ (неизменной, как показала практика, структуры – и при коммунистах и при демократах «Главное Разведывательное Управление»). По сведениям ГРУ аналогичных Петрофабриченскому устройств не было ни в одной стране мира, так что списать все это на «империалистические провокации» не представлялось возможным.
     И тогда аналитики из КГБ раскопали вот что. Оказывается, у американов изучением НЛО занимаются очень давно, но особое значение (судя по тем мерам секретности, которые использовали для ее маскировки, играет созданная в 1956 году организация под названием WSEG («Weapons Systems Evaluation») – «Группа оценки систем вооружений».
     А директором физико-математического отдела этой группы, или, выражаясь без бюрократических экивоков, главой их «мозгового центра», является никто иной, как сам Хью Эверетт III! (Это мы сейчас так восприняли бы подобное известие. Тогда же, скорее всего, сказали с другой тональностью - «некто Хью Эверетт III»).
     Разумеется, на него завели досье и, прежде всего, положили в него все «открытые» сведения об этом человеке. И их анализ уже на этом, первом этапе, ещё без привлечения агентурной информации, дал поразительные результаты.
     У Эверетта было всего несколько печатных работ. Но из них КГБшные аналитики (а в этой конторе на таких должностях сидели люди и грамотные и сметливые) сразу определили, что оказалось его главным интеллектуальным вкладом в этот военный проект – теория реальности параллельных миров.
     Почему Эверетт получил место в этой группе тоже было предельно ясно и лишний раз свидетельствовало о том, что американы имеют хорошую стратегию подготовки кадрового резерва для системы национальной безопасности.
     Получив химико-технологическое образование в католическом колледже, и показав при этом хорошие способности, Эверетт, не имея достаточных для этого средств, продолжил образование уже на деньги военного ведомства. А, как известно, «кто платит, тот девушку и танцует», что в данном контексте означает: кто платит за обучение – тот и пользуется его плодами в первую очередь! Так Эверетт «попал под колпак» военных и начал официальную работу на них ещё не закончив аспирантуры.
     Но, как известно, американовские военные слишком либеральны и чересчур законопослушны. Они дали Эверетту возможность завершить образование, защитив диссертацию. Её тезисы – это и есть знаменитая статья 1957 года. И это, конечно, было прямой ошибкой военного ведомства – там «проглядели» самое главное: о чем написал диссертацию Эверетт.
     Когда же в Пентагоне спохватились и поняли значение этой работы (а пентагоновсие аналитики не менее грамотные и сметливые, чем в КГБ) – «птичка уже вылетела». Теория, возвещавшая миру о реальности «параллельных миров» была опубликована в открытой печати!
     Оплошность американовские военные поняли быстро, и значение теории Эверетта было осознано ими гораздо раньше, чем в других странах. Но не потому, что в других странах военные аналитики сильно хуже американовских.
     Просто американы (а они все-таки были ближе других к эпицентру этого интеллектуального взрыва) первыми поняли, что если «правильно» развивать исследования в «постэвереттовской физике», то можно получить фантастические преимущества перед противником - от новых видов оружия и эффективной разведки до «бескровного физического устранения» в какие-то «не наши» ветвления Мультиверсума не только отдельных лиц, но и целых армий и даже неугодных стран со всем их населением.
     Так что атомная бомба с ее чудовищными разрушениями и радиоактивной заразой окажется просто варварской дубинкой и ей не останется места в современном «интеллектуальном» военном арсенале. (Это, кстати, было одной из причин того, почему американы так относительно легко согласились во времена Круща подписать Моковский договор 1963 года о прекращении испытаний ядреного оружия и позже Договор 1968 года о его нераспространении).
     А, поняв все значение этой эвереттовской зауми, американы сделали все возможное, чтобы помешать аналитикам других стран прийти к правильной оценке теории Эверетта.
     Для этого нужно было решить две задачи – сделать Эверетта своим союзником и нейтрализовать наличие в открытой печати основополагающего интеллектуального ресурса эвереттизма, да ещё таким образом, чтобы как-то воспользоваться последствиями ошибки с публикацией с пользой для себя.
     Прежде всего, сам Эверетт, уже работавший во WSEG, был подключен к программе исследований НЛО. Этим убивались сразу два зайца.
     Во-первых, Эверетт получил возможность участвовать в экспериментах, успех которых подтверждал его теорию о параллельных мирах, ибо, по мнению пентагоновских аналитиков, именно они, эти непредсказуемо ветвящиеся побеги древа Мультиверсума и являются наиболее вероятной физической причиной, а иногда и прямым «сознательным» источником тех явлений, которые мы связываем с НЛО.
     Во-вторых, Эверетт связывался подпиской о неразглашении ставших известными ему результатов этих сугубо секретных исследований и это гарантировало военных и от рецидивов его «чрезмерной болтливости» (лично Эверетту не могли простить того, что он сам не осознал государственной важности своей диссертации и не сдал ее дежурному офицеру секретной части).
     Связанность подпиской не позволяла ему принимать участия в аналогичных гражданских проектах, оплодотворяя своими идеями какие-нибудь «независимые группы» энтузиастов-недоучек, которые, конечно, займутся исследованиями НЛО самостоятельно. Ведь ДША – свободная страна и чем ее граждане занимают свободное от бизнеса время: ловлей бабочек, состязаниями в плевках на дальность, или изучением «летающих тарелок» - их неотъемлемое право и личное дело.
     Решив таким образом «проблему Эверетта», военные вместе с ЦРУ блестяще осуществили и операцию «Прикрытие», имевшую целью дискредитировать и похоронить в библиотечной пыли пионерскую статью Эверетта.
     Для этого сначала была проведена подготовительная работа в Компетенкинге с Нильсом Бором. Работа тонкая и весьма эффективная. Ведь Бору нельзя было грубо «запретить» обсуждать теорию Эверетта, не мальчиком был Бор, а нобелиатом, да и в Пентагоне грубость уже не приветствовалась. Поступили умнее.
     Для убежденного пацифиста Бора через влиятельных деятелей Пагоушского движения была организована «утечка информации», из которой он узнал, что Эверетт по своей политической позиции – один из «Вашингтонских ястребов». («…грешишки кой-какие попадались»). И давно сотрудничает с американовскими спецслужбами (в доказательство чего была предоставлена фотокопия отчета Эверетта о его ещё студенческой поездке в ГДР). И хотя он лично и не участвует в планировании ядреных ударов по причине своей молодости и отсутствия соответствующего «веса» в военно-бюрократических кругах, но добровольно и весьма эффективно работает в группе технического обеспечения такого планирования, анализируя, к примеру, последствия применения ядреного оружия по конкретным целям, в том числе и гражданским.
     Разумеется, при этом не сообщалось, что в этой группе было чуть ли не лучшее во всем Пентагоне компьютерное оборудование, а Эверетт уже в это время был «компьютерным фанатом», и с помощью такой «морковки», как пентагоновские компьютеры, действительно еще «молодого и фиолетового» Эверетта можно было затащить и не в такое болото.
     Кроме того, Бору была пересказана и сплетня о том, что в частных беседах Эверетт якобы похвалялся, что его теория (которую сам Уилер считал коперниканской по масштабу) делает принцип дополнительности «детской игрушкой для утех стареющих нобелиатов». И что именно это он бы сказал и самому Бору при личной встрече.
     Таким образом была подготовлена почва для этой самой личной встречи, проведенной по инициативе Уилера (даже не подозревавшего о своей включенности во все эти интриги) в 1959 году.
     Встреча, как и планировалось спецслужбами, закончилась хорошо организованным провалом. Деталей этой встречи теперь не знает никто, кроме самого Эверетта, а он, как можно судить по его ответу на мое письмо, до сих пор не желает их оглашать.
     Результат этой операции превзошел все ожидания – после того, как сам Бор «словно воды в рот набрал» и не произносил ни слова о теории, которая столь явно вступала в противоречие с общепризнанной его компетентинговой интерпретацией квантовой механики, физики-профессионалы поняли, что он считает ее настолько ничтожной пустышкой, что не желает тратить ни секунды на какие бы то ни было «опровержения», т.е. теория Эверетта не заслуживает даже обсуждения.
     Ко мнению Бора прислушивались внимательно все, кто не относит физику к «пустому умствованию за казенный счет». А к отсутствию его мнения прислушивались тем более! Так что некоторое время операция «Прикрытие» буквально висела на волоске – стоило Бору сказать хоть что-нибудь двусмысленное по поводу работы Эверетта, или даже разгромить ее в какой-то гневной статье - аналитические отделы многих разведок мгновенно взяли бы ее «в разработку». Но Бор промолчал…
     И эксперты-консультанты во всех военных и разведывательных органах всех стран мира с аппетитом «скушали» эту дезу, приготовленную ЦРУ и Пентагоном. Про Эверетта просто забыли.
     Журнал с его статьей мирно пылился на библиотечных полках университетов. И так продолжалось до 1977 года, когда аналитики КГБ «нутром» (а, говоря точнее, состоянием своего желудка) почувствовали качество продукта, съеденного ими в 1959 году и приготовленного, как выяснилось, в ЦРУ. И, облегчившись после этого, со здоровым аппетитом занялись Эвереттом уже самостоятельно.
     А в 1959 году сам Эверетт настолько глубоко переживал результат этой встречи, что несколько лет не желал и вспоминать ни о какой работе «по теме диссертации» (Вернее, все, что он думал об этом, он прочно запирал в какой-то тайник в глубине своей души и не позволял себе ничего извлекать оттуда для публичного обозрения).
     Но время лечит. И долго «душить прекрасные порывы» собственной натуры невозможно. Да и военным был нужен именно творческий потенциал Эверетта на поле изучения НЛО и других проявлений параллельных миров.
     И в 1964 году Эверетту дают специальную группу, через год реформированную в «Лямбда-корпорейшн», где он становится директором. То, что он согласился, было «победой военных». Эверетт снова приступил к активной работе на Пентагон.
     Несколько лет все шло по предусмотренному плану. Но в 1973 году при невыясненных обстоятельствах (а я считаю, что, по крайней мере пока, и выяснять-то эти обстоятельства было бы неуместно), Эверетт узнает о роли спецслужб в подготовке его встречи с Бором в 1959 году. И он, вместе со своим молодым тогда другом Доном Рейсслером, уходит из Пентагона.
     Как объяснялись при этом «разводе» стороны, какие обязательства при этом брали на себя – тоже, конечно, не сообщается. Но остается фактом то, что Эверетт никогда в дальнейшем не поднимал тему НЛО (не только не рассказывал о результатах пентагоновских исследований, что, естественно, вызвано сохраняющейся секретностью и подпиской о неразглашении информации, но и не комментировал никаких новых фактов, появляющихся в СМИ на эту тему).
     Но это вовсе не значит, что он не интересовался ею! И его многочисленные позднейшие визиты «на туманный Альбион» с якобы «сугубо личными целями», которые, по анализу, проведенному нашими уфологами, четко коррелировали по датам с наиболее «громкими» появлениями там знаменитых «кругов на полях», явно не случайны!
     А его интерес к коллекции Джульсруда?
     Вот любопытное свидетельство Пола Стоунхилла из "Russian Ufology Research Center". «Слухи о раскопках Джульсруда доходили до меня еще в 1970-е годы, когда я учился в калифорнийском университете в городке Нортридж. А Джон Тьерни узнал про тайники Акамбаро будучи в Мексике, расследуя другие аномальные находки. Неподалеку от Акамбаро были найдены очень странные кости динозавров».
     И Эверетт тоже интересовался этими костями! Почему?
     В том же 1973 году Эверетт основывает гражданскую компанию DBS, которая занималась и алгоритмами для планирования деятельности химических заводов, и средствами защиты компьютерных файлов и программ, и методами оптимизации расписания школьных автобусов, и определением степени эффективности использования компьютера, и техникой работ с базами данных и многим-многим другим.
     Разумеется, все это делалось на великолепной компьютерной базе – фанатическую любовь к компьютерам Эверетт пронес через всю жизнь и верен ей по сей день.
     Я не удивлюсь, если в результате раскрытия архивов нашего Министерства Обороны и КГБ выяснится, что, начиная с 1977 года (после Петрофабриченских событий в Рассее) через цепочку подставных фирм DBS была связана с этими ведомствами и решала некие задачи для них, совершенно не подозревая о том, кто является истинным плательщиком по некоторым контрактам. И, конечно, не зная об истинных целях, маскируемых туманными формулировками типа «техника работ с базами данных».
     Наши аналитики из ГРУ тоже не задаром пили «Столичную» и балычком ее закусывали! И не только самолетами и танками интересовались, но и запасами сырья для горючего их двигателей.
     Кто, как вы думаете, мог, например, финансировать такую работу Эвереттовской DBS, как «Оптимизация планирования и обработки данных аэрофотосъемки в красном цвете значительных площадей при температурах ниже минус 58 градусов по Уоренгейту»?
     Как бы то ни было, деятельность DBS оказалась столь эффективной, что принесла Эверетту миллионы лоллардов и сделала финансово-независимым. Но, конечно, это было не просто и требовало колоссальной отдачи и напряжения сил, порой чрезмерного. А еще эта постоянная сигарета во рту…
     И если бы не какое-то библейски чудесное возвращение Оливера в тот июльский вечер… Читали бы мы не статьи Эверетта, а некрологи и воспоминания о нем!
     То потрясение, однако, подействовало на него самым благотворным (с точки зрения благодарного человечества) образом. Оправившись от болезни, Эверетт почти полностью отдается научной работе, развивая и пропагандируя свою теорию. (А DBS после этого, кстати, долго не протянула. У моковских заказчиков пропала львиная доля интереса к ней в отсутствие Эверетта).
     Административно-организаторский талант Эверетта, конечно, никуда не делся и в этот период. Его талант бизнесмена требовал выхода. Ведь начинал он не просто с «нуля» - с долгов перед Пентагоном он начинал. И всю жизнь привык не просто работать («трудоголизм» был у него в крови), а – как всякий типичный американ - продавать результаты своей работы.
     Торговля – это «святое» для каждого американа. И разница между «приличным человеком» и «социальной грязью» у них проходит именно по этой границе. Приличный человек – это тот, кто торгует «настоящим товаром», кто гарантирует качество проданного неважно чего – от «Биг-Мака» в «Мак-до-Донышке» до способности правильно оценить «компетенкинговую интерпретацию» квантовой механики.
     А «социальная грязь» торгует различным «воздухом» - элексирами «от всех скорбей», духовным плагиатом в ярких обложках и прочим подобным, включая «хорошие связи в мире духов и привидений».
     Не зазорно торговать и политикам. Но уж если продаешь оппозиционность – она должна быть настоящей, качественной и профессиональной. Если уж напишет грамотно покупатель желаемое название страны в бланке заказа революции, то и получит ее в оговоренные сроки. А если торгуешь лояльностью – не держи при этом в сторону власти «кукиш в кармане».
     Эта мысль невольно вызвала у меня ассоциации с нашей фирмой. А вот как, если «по Гамбургскому счету» оценивать, попадем мы в «приличные люди» по американовским меркам, или окажемся в болоте «социальной грязи»?
     Подумав, я определился так. Конечно, в самом начале, «во времена крущобной пятиэтажки», Василий Васильевич ездил на метро из своей крохотулечной двухкомнатки на работу если и не «весь в белом», то уж, во всяком случае, в «светло-бежевом» костюме. Но сегодня, после стольких лет работы не на «пляжах теплых морей» (на таких пляжах он теперь отдыхает), а именно в рассейских «социальных болотах», его костюмчик просто не мог не испачкаться.
     И в окне своего «Вольцубиси» он, выехав из ворот скромной загородной виллы, видит по дороге на работу в Мокву множество спешащих по фирмам и конторам людей – кто на «Жигуле», кто и на «Шмиве», но нет среди них чистых машин – все они заляпаны пятнами грязи этих самых «рассейских социальных болот». Ведь сказано у классиков: «Когда Бог выходил из Ируканских болот, то ноги его были в грязи…». И все мы, его «соратники» и «сотрудники», спешим на работу в том же потоке…
     А Эверетт был настоящим американом и приличным человеком. И, опираясь на свою старую страсть к фотографии и открытый им принцип «моноволновой коррекции цветности», он создает MPCE (Monowave Photo corporation of Everett) или, как это название вошло в рассейский язык после того, как деятельность корпорации приобрела международный характер – ЭФОК.
     Он сам не принимал активного участия в руководстве ею и состоял в штате ЭФОК просто как один из фотохудожников. Но подобрал менеджеров так «грамотно», что ЭФОК стала приносить ему не меньшие доходы, чем прежде DBS. А какой бум возник вокруг этого его детища, когда он получил Нобелевскую премию! Возможность купить пейзаж или жанровую сценку (а тем более, стать ее персонажем!), снятые камерой нобелиата, привлекли в корпорацию массу клиентов и… немалые доходы!
     Злые языки даже утверждают, что выдвижение Эверетта на нобелевскую премию было организовано женой его друга Дона Рейсслера Элани Рейсслер (до замужества – Элянь Цуань), которая, одновременно, была и Генеральным Президентом ЭФОК – очаровательной китаянкой в жизни и совершенно «железной леди» в бизнесе.
     Фотограф-нобелиат в числе сотрудников – это, как сказала бы Татьяна Борисовна, «круто» - великолепный пиар для фирмы!
     Кстати, именно под псевдонимом «фотограф» Эверетт проходил в донесениях «наших людей» «оттуда». Я сам видел распечатку одной из «оперативных проработок» в одной из многочисленных газет-однодневок середины 90-х годов.
     «Принстон. Кафе Института Перспективных исследований. Сентябрь 1991 года. Прослушка разговора «фотографа» (Хью Эверетта) и «музыканта» (Эдварда Виттена).
    
     Эверетт: Здравствуйте! Вы – Виттен?
     Виттен: Да, это я. Чем могу быть полезен?
     Эверетт: Разрешите присесть? Может быть, у нас найдется о чем переговорить за чашкой кофе…
     Виттен: Буду рад если это получится, поскольку обычно за кофе я размышляю о вещах, говорить о которых с кем-либо трудно…
     Эверетт: Я тоже. Но попробуем!
     Виттен: Я не спрашиваю вас, кто вы такой, но, если разговор получится, кофе – за мой счет и я постараюсь угадать…
     Эверетт: Не тратьте на это время. Я работаю фотохудожником, но закончил Принстон, так что здесь я и в Альма Матер и по делам – нужно сделать фото к одной статье, посвященной 70-летию присуждения Нобелевской премии Эйнштейну.
     Виттен: Ну, здесь я вам не помощник! Я только родился через 30 лет после этого. Так что кофе мы будем пить за разными столиками!...
     Эверетт: Не экономьте на мелочах – пусть за кофе и хороший коньяк заплатит тот из нас, кто первым получит Нобелевскую премию. А сегодня мы оба внесем бармену залог.
     Виттен: Так фотография не номинируется в Стокгольме и пари неравное!
     Эверетт: В этом мире здесь и сейчас многое не номинируется, но что будет через 10 лет – не скажет никто, как никто не мог десять лет назад сказать, что коммунизм в Рассее рухнет нынешним летом без затрат хоть единого цента из бюджета Пентагона…
     Виттен: Присаживайтесь и расскажите, при чем тут ваши надежды на премию или на мой лоллард через 10 лет?
     Эверетт: Ну, через десять лет это вы скорее будете пить «Хенесси» за мой счет, ибо ваша очередь на прием в стокгольмской ратуше вряд ли подойдет так скоро – ваши струны слишком массивны, чтобы успеть к миллениуму проявить себя в эксперименте.
     Виттен: А ваши фотографии успеют?
     Эверетт: Думаю, да. Если под фотографией понимать способность правильно отражать мир.
     Виттен: И какова же эта ваша «правильная картина мира», которая поколеблет нынешнюю и описание которой, как вы надеетесь, позволит вам прокатиться в Европу через 10 лет за чеком на миллион лоллардов?
     Эверетт: Вы уже употребили ключевое слово – «колебание». Все остальное – только развертка его смысла. Если мир – колебательный процесс, то справедливо его волновое описание, то есть квантовая механика. А она стоит на принципе «демократической симметрии» - реально всё, что возможно. Демократической эта симметрия является потому, что выбор реальности «здесь и сейчас» оставлен Сознанию.
     Виттен: Кем оставлен?
     Эверетт: Вы загоняете меня в угол! И я вынужден кусаться! А кто установил, что элементарным объектом нашей Вселенной является именно одномерная струна? Кто позволил этой струне, будучи свернутой в кольцо, колебаться с разной частотой и интенсивностью, порождая все известные частицы и виды взаимодействий?
     Виттен: Во всяком случае – не я. И вообще – это все мало реально, поскольку существует в виде пяти представлений. Вряд ли сам Творец или Натура из одной нити сшили пять разных одежек для нашего мира. Если одна из пяти теорий описывает нашу Вселенную, то кто живет в четырех остальных?
     Эверетт: Ну, это-то не самое удивительное. Вот вы подумаете пару-тройку лет и придумаете, как сочетать все пять одежек на одной фигуре мироздания. Может, они окажутся одним комплектом – брюки, рубашка, пиджак, ботинки и галстук. И как раз и нужны ему, мирозданию, для прикрытия разных «частей его тела». А может – и нет… И каждая вселенная ходит в своей хламиде, а ее обитатели – наши «братья по разуму» или мы сами в ином обличье.
     Меня же волнует проблема выбора – достаточно ли богат ассортимент того супермаркета, который я называю Мультиверсумом, чтобы Мироздание могло выбрать по совету Сознания свой костюм для каждого «здесь и сейчас».
     Виттен: И что же подсказывает вам ваша интуиция?
     Эверетт: А я к ней не обращаюсь. Тут и без нее все ясно – достаточно простой логики. Если при любом «материальном взаимодействии» вступают в контакт ваши струны, то ведь каждая из них может совершать огромное (хотя и не бесконечное!) число различных колебаний.
     Виттен: Конечно, если принять к тому же во внимание, что колеблется эта струна в 10 пространственных измерениях… Ясно, что результат взаимодействия струн – аккорд потрясающе богатый обертонами.
     Эверетт: И их уж точно хватит на индивидуальный выбор любому числу «избирателей»-Сознаний! Так что принцип демократии в таком мире обеспечен его конституцией лучше, чем нашими авианосцами в Персидском заливе.
     Виттен: Вы правы! А уж для самых привередливых любителей чудес есть ведь и взаимодействие этих колебаний, их интерференция. Тут такие чудеса появляются – не поверишь, пока сам не увидишь! Я не исключаю, что из клубка интерференций какой-нибудь динозавр вылезет или придет сигнал от «тау-китян» со скоростью волн Де Бройля, раз в 100 быстрее света.
     Эверетт: Заметьте, Эдвард, я не успел докурить сигарету, как вы не только прониклись моей идеей, но и предсказали весьма любопытные «струнные эффекты», о которых я не думал… А они могут оказаться весьма существенными для склонения мнения Нобелевского комитета в мою пользу! Так что обещанный мной коньяк, который я обязательно проиграю, вы получите вполне по заслугам!
     Виттен: Ну конечно, Хью – кто вы такой я понял сразу, как только вы произнесли слово Мультиверсум! – конечно, я честно заработаю выпивку за ваш счёт. Но не останусь в долгу – ваши идеи, разыгранные моим «струнным оркестром», заставят плясать под его музыку всех. И физиков, и лириков и даже чопорных философов! А мы с вами будем стоять на авансцене, кланяться публике, и радостно смотреть на это гармоническое сплетение интеллектов…
     Эверетт: Ага! А где-то за кулисами за нами с завистью будет наблюдать какой-то сопливый мальчишка. А когда он подрастет, то изобретет такой инструмент, который превратит и мою музыку, и ваш оркестр в хлам, интересный только историкам науки.
     Виттен: Ну, роль сопливого мальчишки – это вечная роль в спектакле Познания и нам ли, в нашем «здесь и сейчас», гадать о том, кто и как ее сыграет в «там и потом»?».
     Правда, я так и не удосужился прочитать этот текст целиком, так, «пробежал по диагонали» – уж очень «жёлтой» была газетенка и было жаль тратить на чтение время…
     Интенсивно работая сам, Эверетт при этом находит талантливых учеников и продолжателей своего дела. Немец, Тегмарк, Барбур – какое созвездие имен! И ведь, судя по упоминанию в письме ко мне Гутса из Ленцка, пригляд Эверетта не ограничивался только странами аглицкого языка.
     А среди упомянутых один только Джулиан Барбур чего стоит! Я, например, убежден, что количество ветвлений его жизни, которые проходят через банкетный зал Стокгольмской Ратуши, где он «обмывает» только что полученную 200-граммовую золотую медаль со специфическим сине-голубым блеском и чек на 22 зарплаты шведского профессора, во много раз превышает те, где он никогда в жизни не бывал перед банкетом в Ратуше на сцене Концертного зала и не обменялся парой фраз со Шведским королем.
     И ведь и об остальных можно сказать почти тоже самое…
     Для самого Эверетта эта процедура теперь уже в прошлом – его деятельная активность через 18 лет после счастливой для нас развилки судьбы завершилась тем, что в миллениум он совершил свое паломничество в Шведскую столицу и перебросился «парой фраз» и со Шведским королем, и с новым своим «sobutyl’nikom» Алфинзбургом.
     Его собеседнику и сотрапезнику («sotrapeznik» - ещё одно понравившееся Эверетту рассейское слово), кстати, по возвращении домой, досталось за это «по первое число»!
     Досталось от собратьев-физиков за такие слова в Нобелевской лекции о теории Эверетта: «Он выражает такие взгляды на философскую интерпретацию квантовой механики, с которыми многие члены «клуба нобелиатов» (в частности, и я) совершенно несогласны».
     От Рассейской официальной церкви за «неправославность», найденную ею в кредо лауреата: «Материалисты же, к которым я принадлежу, опираются на иное интуитивное суждение».
     И, наконец, когда Алфинзбург вернулся в Рассею с церемонии вручения Нобелевской премии, в общем восторженном хоре СМИ четко прозвучала «ультрапатриотическая» нота – Алфинзбург-де «продал за эту Иудину пенсию» свое достоинство хрестьянина-рассеянина, распивая в Стокгольме «на троих» с «фашистским выкормышем Креммером и америкосским диверсантом Эвереттом».
     При этом в качестве ссылки использовались как официальные биографии нобелиатов (а именно оттуда и был взят образ «фашистского выкормыша» Креммера, который родился в 1928 году в Германии и был, разумеется, буквально вскормлен на «нацистских хлебах» - других тогда у Креммера просто не могло быть!).
     А вот что касается Эверетта, то тут следовали туманные ссылки на «хорошо информированные источники из кругов бывшего КГБ». И почему-то в связи с этим всплыло имя Филиппа Горошкова, хотя всем было известно, что он в 5-м Управлении КГБ занимался диссидентами. Но как можно связать диссидентов с Эвереттом? Поэтому чуть позже последовало уточнение, что «диверсантом» Эверетта назвали за его участие в молодости в работе пентагоновской «Группы планирования ядреных ударов по Рассее».
     Мне же кажется, что фамилия Ф.Горошкова всплыла не случайно.
     В советские времена самостоятельное изучение «летающих тарелок» и вообще уфология приравнивалось почти к антисоветской деятельности, а потому все, что с этим связано, должно было проходить «по ведомству Горошкова», его знаменитому 5-му Управлению.
     И если о причастности Эверетта к этим проблемам знали (и говорили об этом после 1977 года!) тогдашние наши уфологи, бывшие под колпаком у Горошкова, вставал серьезный вопрос действительно государственного значения – среди аналитиков и консультантов КГБ и ГРУ могли быть или болтуны, или даже «кроты»…
     По поводу работы Эверетта на Пентагон у нас разгорелась даже короткая, но бурная дискуссия на радиостанции «Эхо Моквы». То, что она была бурной, видно по составу приглашенных участников: Вольф Ширинковский, Филипп Горошков, Альберт Какашов – с одной стороны, и Григорий Мессеинский, Борис Дойчев, Ирина Хакадама – с другой. И ещё «научный эксперт», физик Михаил Вименский. «Две команды «на троих», в любимом для академика Алфинзбурга формате», - как представил их ведущий передачи известный своей невероятной непотопляемостью радиожурналист Алексей Бенедиктов.
     Эксперт начал с «поклона влево»: «Разумеется, вся теория Эверетта – это очень субъективно, и большинство физиков даже в области квантовой информатики пользуется обычным квантово-механическим языком». Но тут же сделал и поклон вправо: «Однако в концептуальных проблемах интерпретация Эверетта, безусловно, дает новое качество».
     Но про эти поклоны никто из участников дискуссии и не вспомнил – тут было не до «физических тонкостей», ибо в студии быстро запахло «физическими воздействиями».
     «Можно ли сомневаться в том, что причастность Эверетта к людоедским планам Пентагона является исчерпывающим вопрос фактом?», - спрашивали одни. И сами отвечали: «Нет, нельзя!».
     «Но действительно ли эта причастность исчерпывает вопрос о недопустимости награждения Эверетта Нобелевской премией и, тем самым, о недопустимости высшей оценки его как ученого?»,- отвечали вопросом на вопрос другие. И тоже сами отвечали: «Тут мы вступаем на «минное поле» построений Гёделевского толка, успешный проход по которому гарантирует только нормально развитое нравственное чувство, которое, как известно, присуще далеко не всем обладателям общедоступных чувств слуха, зрения, обоняния и осязания…». Этим они интеллигентно намекали на нравственную неполноценность своих оппонентов.
     Вскипев, эта дискуссия быстро утихла – время «прямого эфира» скоротечно, а обсуждать что-либо вне пределов студии популярной радиостанции эти команды не могли органически. Они и «среди себя», друг с другом-то, говорили «сквозь зубы», и, если бы студийная служба безопасности имела более совершенную аппаратуру, она наверняка извлекла бы из-за пазух «героев радиоэфира» кучу вполне увесистых «идеологических» камней…
     Эта встреча прошла в позднекрущовском «небоскребе» на Новом Арбатове, длиннющий коридор 14-го этажа которого завешан таким количеством портретов наших знаменитостей, что сразу становится понятной причина непотопляемости сидящего в одной из его комнатушек пышногривого интеллектуала Бенедиктова.
     Попадание в эту портретную галерею означает признание твоей популярности именно «по Гамбургскому счету». С каким знаком была эта популярность – вопрос десятый. И закрыть такую PR-площадку мог бы только мужлан с менталитетом «Стального Вождя». Слава Богу, у нас до такого даже от сегодняшнего нашего положения было далеко.
     А завершилась дискуссия вполне предсказуемыми результатами – болотистая отечественная интеллектуальная почва изгладила ее следы, и всё осталось «как всегда». Так что, затевая какую-то общенациональную «прю словесную» или даже референдум, следует помнить об этих особенностях нашей ментальной почвы и не питать иллюзий относительно прочности фундамента возводимых на ней построений.
     … А я и не питал никаких иллюзий – глаза мои ясно видели, что самому фундаменту ничто не угрожает, а прорвавшиеся через промоину талые воды – это результат невероятно снежной зимы и бурной весны. За пол-дня работы хорошего землекопа – такого, как памятный мне герой-сокрушитель сибирской мерзлой глины – и при вложении в дело двух мешков цемента и пары тачек песка, все будет ликвидировано с гарантией.
     Успокоившись на этот счет, я с легким сердцем вернулся на веранду, выключил радиоприемник, призывавший принять участие в очередном розыгрыше призов радио «Эхо Моквы», взял старое, ещё из Тормасоковских времен лукошко, позвал давно ждущую окончания моей работы Нателлу, и мы отправились в июльский лес, полный синих лисичек, зеленых подосиновиков и разноцветных сыроежек…
    
    
     Глава 25
    
     О том, что даже чистая трубка может оказаться горькой, о последних деловых соображениях этого дня, подготовке к заслуженному отдыху и начале перехода к истинному облику автора этих записок.
    
     Если встречался нам Змей шестиглавый
     Меч-кладенец вынимал я и в битву
     Смело бросался и бился со славой,
     После победы читая молитву.
    
    
    
     Несмотря на то, что я за время вечерней работы сменил в трубке фильтр, и выпил три кружки прекрасного чая с беграмотом, закусив при этом несколькими воздушными печениями, во рту было горько, язык горел и ныл, а веки держались открытыми только за счет усилий воли, которая подставила под каждое по две виртуальные спички.
     Перевод и осмысление письма Эверетта, как оказалось, давно «съели» тот временной запас, который я решил использовать для сегодняшней работы. Я оторвался от монитора.
     Из зеркальца на меня смотрела совершенно осоловевшая, но все-таки уже нормальная человеческая физиономия с усталыми, и как будто потрескавшимися от напряжения глазами, капиллярные нитки которых больше не изображали пауков, а, скорее, походили на кракелюр старых портретов.
     На циферблате будильника, стоявшего рядом с зеркальцем, было половина третьего, а на мониторе компьютера, в правом нижнем углу, горели цифры 02.23. «Нужно бы подвести стрелки будильника», - подумал я, но поленился поднять руку и сделать это.
     Самолет в Иркут, от которого до Амгарска было полчаса на такси (встречать меня, как нужного им человека, на АНЗешной машине мне предлагал Александр Петрович, но я отказался, чтобы не производить впечатления «бедного родственника» и – что не менее важно! - не повышать класса бонуса, полагавшегося ему за услуги) вылетал в двенадцать. Следовательно, из дома нужно было выходить в восемь. А вставать – с учетом утренней прогулки с Джимом, который сейчас уже спал на кафельном полу прихожей, свернувшись калачиком у входной двери и изредка прядая своими большими лохматыми ушами – нужно было и вовсе без четверти семь.
     Да, ложиться спать следовало срочно, и я, даже не сыграв партию в любимый «Солитер» для «успокоения нервов», решительно нажал кнопку отключения компьютера. Он взвизгнул.
     Наверное, это больно – вот так «вывалиться» из реальности, покинув мир «без причащения и отпущения грехов». (Я всегда чувствовал себя «немного убийцей» при выключении компьютера – уж очень многое в нем напоминает человека).
     Угасая, компьютер что-то гневно сообщил мне на аглицком в выскочившем на экран монитора окне (ох, забыл наверно, что-то сохранить!...), потом затих, и экран со щелчком потух.
     Да! А как же принятое за неукоснительное правило «хоть что-то серьезное почитать перед сном»? Пусть минуту, пусть две – но правило есть правило. На столе лежит стопка книг. Беру первую попавшуюся (это оказался «Улус» Джайса) и открываю наугад: «Жизнь – множество дней. Этот закончился». Верная констатация!.. Ну, ещё разок попробую…
     «Бог, солнце, Шекспир, коммивояжер, достигнув пересечения с собою в самой реальности, обретают самих себя. Себя, какими они в себе были неотменимо предобусловлнеы стать…» Нет, это уже не вмещается в усталый мозг, хотя и явно содержит что-то весьма важное и, безусловно, достойное подробного рассмотрения. Но сил у меня больше нет ни на какие умственные усилия, и я закрываю книжку. Всё! Спать!!!
     Подготовка ко сну занимает у меня от силы две минуты – сбросить одежду, скинуть покрывало с кровати, щелкнуть выключателем и, сделав пару шагов уже в темноте, вытянуться на спине с заложенными за голову руками. Это – первая фаза. В такой позе я пребываю пару минут - пока не затекут руки - и за это время успеваю вспомнить все главные события дня.
     После этого я поворачиваюсь на правый бок, руки ложатся под голову, мысли начинают путаться, всплывают какие-то смутные образы, тело сладко легчает, образы приобретают конкретику, но, одновременно, я все ещё слышу и шум проехавшей мимо окна машины, и вздох с почесыванием Джима в прихожей, и отрыв капли из подтекающего кухонного крана. В какой-то момент по телу пробегает сладкая судорога, которая ещё ощущается сознанием как событие здешнего мира, а дальше…
     Время перестает течь плавно, последние границы между сном и явью тают, и я, наконец, спокойно, не удерживая себя «здесь и сейчас», погружаюсь в другую реальность – истинную реальность своего мультивидуума, существа неописуемой сложности, эвереттического змия с гуголами голов (куда там до него сказочному «шестиглавому»!), живущего мириадами жизней в миллионах различных ветвей Мультиверсума, для которого сегодняшний день со всеми его проблемами - не более чем мгновенный красно-оранжево-желто-зелено-голубо-сине-фиолетово-риново-неолово-синатовый блик на мельчайшей чешуйке его шкуры. Погружаюсь для того, чтобы через очередное из бесконечного ряда воплощений моего «Я» дать свободу бытия или отяготить его бременем какую-то другую чешуйку, волосок, жгутик этого эвереттического змия.
     Единственное, чего я боялся – это возможности совершить во сне убийство или самоубийство вследствие падения «берлинской стены морали» при наступлении блаженного единения со всеми членами своего мультивидуума, ужасаясь несоизмеримости категориальных способностей, помещающихся в мозговых извилинах. Вот только почему?..
     Ночной морок
    
     - Что это, Игорь Петрович? Откуда здесь чужие вещи? До сих пор я был хозяином в этом кабинете! И все, что здесь появлялось и делалось, было обусловлено только моей волей!
     Он резко закрыл дверцы. В последнее мгновение, перед тем как сомкнулась щель между ними, порыв воздуха, возникший от резкого движения рук Василия Васильевича, ударил в висевшие на вешалках костюмы. Они чуть шевельнули рукавами, как будто делая отмашку, и Василий Васильевич, побледнев, начал оседать на пол.
     Я вскочил со своего кресла, подхватил его обмякшее тело и посадил за стол.
     - Василий Васильевич! Успокойтесь и возьмите себя в руки! Посмотрите: менора и часы стоят СЛЕВА от Вас, а записку Вы положили в ПРАВЫЙ ящик стола. Но Мефодий нашел свою в ЛЕВОМ, под менорой и часами! Значит, это было не У НАС, а в каком-то другом, параллельном мире!
     И костюмы эти – для разных воплощений «анти-Я» вашего мультивидуума при очередном его появлении «у нас». Вы просто случайно попали в его гардеробную, когда он ещё не решил – в каком обличье он будет (или не будет!) противостоять вам сегодня в этом мире. Но реальность того, будет ли он «здесь и сейчас», зависит от результата декогеренции нашего с вами сегодняшнего состояния и его намерений. Теперь давайте посмотрим – что же сегодня нас ждет.
     Я подошел к шкафу, открыл дверцы, и мы оба увидели ряд полок, на верхней из которых лежала великолепная итальянская трубка и изящная трубочная зажигалка с боковым факелом, сделанная в форме компьютерной флэшки…
    
    
     Книга II
     Второе Дело вкуса,
     или что может быть, если выпить утром чашку кофе
    
     «Мысли отливаются в слова, слова связываются между собой, образуют синтаксические блоки и части фраз; возникают темы, они развиваются, ветвятся, подобно струям потока, поворачивают, переплетаются меж собой – и все это льётся, не обрываясь, без конца струится и течёт…»
     Эс.Хоружий, 666.
    
     Часть 1
    
     Утренний морок
    
     Ефим Семенович был благодушен и расслабленно откинулся в своем любимом кресле перед рабочим столом, стоявшим у дальней стены его обширного кабинета.
     Слева, за широким окном, раскинулась панорама Морквы-реки с фигурками стоящих на набережной рыбаков, одетых в голубые комбинезоны. Заходящее солнце уже сменило свой цвет с полуденного неолового на вечерний оранжевый, который и проложил по темной воде красиво дрожащую полоску с риновым оттенком, на фоне которой рыбаки смотрелись очень красиво.
     На столе лежала «особая красная папка» для важных документов.
     Я сидел на своем обычном месте, у шкафа, а перед Ефимом Семеновичем пустовало кресло «для гостей», ожидавшее прихода с минуты на минуту молодого хлыщеватого порученца-«инкассатора» из «Росценка».
     Ефим Семенович улыбнулся, одновременно виновато и залихвацки, как-то особенно приветливо посмотрел на меня, и вдруг предложил:
     - Ну, конец – делу венец! Подпишем бумаги, спровадим этого «инкассатора» – и по рюмочке «Морквы Златоглавой» со льда! У меня тут в баре припрятана одна старая, ещё из «Березки», бутылочка… А под это дело и об эвереттике вашей поговорим!
     Предвкушая глоток этого ледяного наслаждения, он взял в руки папку, раскрыл ее, недоуменно посмотрел на содержимое, потом – со страхом – перелистал все бумажки, и, наконец, вопросительно и озадаченно уперся взглядом в меня.
     - Что это, Георгий Евгеньевич? Откуда здесь эти стишки про звон колоколов? Где текст Договора и Аккредитив!? И куда пропала эта «бумажка»?? Она ведь стоит двадцать один миллион!!! До сих пор я был хозяином в этом кабинете! И все, что здесь появлялось и делалось, было обусловлено только моей волей!
     Он резко закрыл папку. Возникший при этом порыв воздуха выхватил из нее какой-то листок, который кругами стал планировать на пол.
     Ефим Семенович, побледнев, начал оседать, валясь на бок…
    
     Глава 1
    
     Об особенностях утреннего пробуждения, цвете Государственного флага, воспоминаниях о вчерашней зарплате, истории наименований и переименований Морквы, обстоятельствах начала трудового дня, а также о выборе кофе в качестве утреннего напитка и рецептуре его приготовления.
    
     …Все мне снится, снится сила духа,
     странный и раскованный талант.
     Кто же я, художник ли без слуха
     Или же незрячий музыкант?
    
    
    
     Я очень не люблю первые полчаса после пробуждения. Каждый раз, осознав, что я проснулся, я с неприязнью жду включения в жизнь. И с неизбежным раздражением отслеживаю работу какого-то внутреннего оператора.
     Он коммутирует связи в блоках памяти, отключая линии сновидений и включая воспоминания о самых близких, о прошедшем дне, о том, что столица Мадагаскара - Атананариву, что постоянный ток изучали Ом и Ленц, о цветах нашего государственного флага – знаменитом «белорике» - бело-риново-красном триколоре. Никак, кстати, не могу запомнить, что символизируют его цвета – белый, кажется, благородство и чистоту помыслов, риновый – цвет солнца в ясный полдень, красный – цвет крови и прекрасного цветка. Или я что-то путаю?
     А оператор продолжает свою работу, начиняя мой мозг тем, что составляет мое индивидуальное «Я» в этом мире, отвечая мне на незаданный, но важный вопрос – «Кто же я, художник ли без слуха, или же незрячий музыкант?».
     Вот подключилось воспоминание о вчерашнем дне. Это был день важных решений и знаковых событий. И важнейшее из них – новый порядок выплаты зарплаты, а потому помнился с особой яркостью.
     На этот раз она была как пенсия в той репризе, которую я однажды услышал по телеку – «маленькая, но хорошая». Маленькая потому, что дела идут все более «под уклон» и доходов едва хватает на «поддержание имиджа» - выплату «внештатным сотрудникам». А хорошая потому, что всё-таки была, что ее, как бы то ни было, хватит на ближайший месяц, а там – либо фарт, наконец, «начнет работать», либо картошка на огороде поспеет. Так что в любом случае перезимуем!
     На кухне было уже жарко – утреннее солнце успело ее прогреть. Ната с Яшкой вот уже третий день на даче, так что спешить мне особенно некуда – выгуливать меня Яшка не потащит, а Ната не предложит выгладить новую летнюю пару, поскольку, оказывается, по моему пиджаку и брюкам «уже можно читать как по меню ассортимент напитков вашего буфета». Так что кофе пить можно спокойно, времени еще и на славную трубочку останется!
     Я заварил покрепче (две с половиной чайных ложки «Чибо» и ложка сахарного песка), открыл новую банку сгущенных сливочек, взял чистую трубку и, набив ее шелковистыми волокнами «Cerry Choice», погрузился в изучение результатов работы внутреннего оператора. Кофе, сливочки и ароматный дым – «утренний набор джентльмена», не потерявшего ещё вкуса к жизни!..
     Сегодняшняя ночь требовала крепкого кофе – я лег в начале пятого. А дела на сегодня были важные и требовали ясности мысли – за мной должна была заехать машина и мы с Еленой Никоновной и Пегем отправимся в банк.
     А пока я пил кофе маленькими глотками, покуривал трубочку и читал историческую справку в афишке какой-то туристической фирмы которую достал вчера вечером из почтового ящика и бросил, не читая, на кухонном столе:
     «До XII века город носил название Кучково по имени боярского рода Кучки, владевшего издревле «кучкой холмов числом 7». Потом, после того как Георгий Долгодланный убил боярина Кучку и увел его красавицу-жену, город получил новое название – Мосох – в честь своего «исторического основателя», Мосоха, сына Иафета, сына Ноева.
     С течением времени название трансформировалось в Мосох-ква. Последние три буквы свидетельствовали о неизбывной влажности места. И вот в XVI веке в здешних краях появляется морковь – растение, идеально приспособленное к местным суглинкам и местному лету – частенько дождливому и прохладному. Морковь попадает в «Домострой», популярность ее возделывания стремительно растет, и в XVI веке она становится «царской едой» - русские пироги с морковью становятся обязательными на разнообразных придворных торжествах.
     Именно в это время и происходит окончательное переименование города. В 1574 году «рядовой князь рюриковского рода» Иван Васильевич пишет государю в Столицу из Александровской слободы: «Государю великому князю Симеону Бекбулатовичу Морковскому Иванец Васильев со своими делишками челом бьет». Так и стали с тех пор называть резиденцию царя – Морква.
     Это название прижилось тем более легко, что, как отмечают исследователи, « известна давняя любовь морквичей ко всему красному - "Красная площадь", "Красные ворота" и т.д.». А морковь по народному понятию именно красная – нет в русском фольклоре понятия «оранжевый». (Прочтя это, я для себя отметил - к вящему облегчению одних и сугубому огорчению других политтехнологов!). И уже известный питерский поэт обобщил эту любовь руссиян и к городу и к его хлебосольству знаменитой строкой: «Морква - как много в этом слове для сердца невского слилось!»»
     Не знаю, насколько все это верно… Вот вчера, как раз перед «исторической» зарплатой, Илья Давидович подозвал меня к своему компьютеру и показал какую-то игру под названием Lineage2, где в объяснениях было сказано, что слово Морка (Morka) - символ низкой хитрости, поражает своих противников исподтишка, когда они не смотрят.
     Показал он это явно для демонстрации своей проницательности. И намека – уж он-то видит глубоко! Но я намека «не понял». А вот сейчас подумал, в связи с прочитанным, что, поскольку в значении окончания (или второго корня?) «ва» или «ква» все филологи однозначно видят значение «вода», «мокрота», то слово «морква» в стиле игры Lineage2 вполне можно истолковать и как нечто, способное «замочить» исподтишка. Хоть в постели, хоть в сортире…
     В голове же гудело – нащупанное ночью решение проблемы склеек ещё не уложилось как следует в сознании и потому не отпускало внимания. Однако угнездиться ему не удалось – раздалась так и неидентифицированная мною «ария мобильника» и голос Пегего сказал:
     - Доброе утро, Георгий Евгеньевич! Мы у подъезда…
     Я быстренько оделся и, с сожалением оставив до вечера кружку, ещё на ¾ полную ароматным «Чибо», вышел на улицу.
     В машине было уютно – шеф дал свою, а у него кондиционер был в полном порядке! И я очень быстро задремал, оставив за спиной о чем-то переговаривающихся Пегего и Елену Никоновну и сосредоточенного Самвела за рулем. Сознание развернуло передо мной картину событий последних недель…
    
    
    
     Глава 2
    
     О роли случайности в возникновении тематики переработки фарт-ценка, постановке задачи создания бизнеса на этой основе, первом о нем совещании и начале первой командировки по этой теме, а также о социальном составе пассажиров метро в воскресное утро и слабости его влияния на ход производственного процесса, если в нем участвует Александр Еремеевич.
    
     …Та самая…
     Та, что осмелится сметь,
     Твоих завтрашних замыслов
     Воображаемый оттиск.
     Дай мне фосфор и синтез белка
     И одень меня в медь
     И на пир пригласи,
     Как смелейшую в сонме гипотез.
    
     Как выразился когда-то наш златокудрый поэт-дебошир, «Помни: то вовек благословенно, что пришло отцвесть и умереть». Помнить-то об этом следует, но, чуть утрируя любимое выражение Ильи Давидовича, можно и посетовать: «память – не тётка, пирожка не даст!».
     Когда «идея высокооктановых добавок» в бензин исчерпала себя с точки зрения нашего бизнеса (у их производителей наладились и сырьевые и сбытовые связи), возникла необходимость поиска нового источника «хлеба насущного». И тут помогла одна случайность. (Как, впрочем, и происходит в большинстве ситуаций – просто мы не каждый раз замечаем ту развилку бытия, которая выводит нас на новую дорогу).
     Один из наших «гостей» в болтовне за чашкой кофе, после того, как ему удалось уговорить Ефима Семеновича на отсрочку платежа цистерны метилтретбутирового эфира, рассказал, что при последнем ремонте их пригородной автозаправки в Петрофабриченске им удалось значительно сэкономить на краске – вместо дорогих ценковых белил они купили гораздо более дешевую «белую ночь».
     Эта краска производилась на каком-то заводике бывшего Министерства местной промышленности из каких-то отходов, а потому и стоила дешевле. А по виду она, конечно, уступает настоящим ценковым белилам в ясный солнечный день, но оказывается даже более яркой в пасмурную погоду.
     Тут действует какой-то оптический эффект, связанный с рассеянием риново-синатового участка спектра и флуоресценции входящих в сырье «белой ночи» примесей. (Впоследствии стало ясно, что дело заключалось в присутствии примесей свинца. Только совсем недавно появились сведения о том, что «разработана технология горячего ценкования, исключающая содержание свинца в ценковом расплаве).
     - А, - доверительно поделился с нами информацией гость,- клиента нужно особенно радовать и привлекать как раз в хмурь, в ясный да погожий летний день и без всякой раскраски народу на заправке много – все стремятся «на природу».
     После ухода гостя Ефим Семенович вызвал Лукерью Федоровну, Беллу Борисовну, Тамару Петровну, Александра Еремеевича и меня. (Петр Гейдарович был в отпуске – с женой и дочками лазил по ущельям Крита, Илья Давидович и Сергей Иосифович - в командировке, а Самуил Лазаревич – где-то в Австралии на Конгрессе по проблемам очистки газообразных выбросов от «парниковых газов»).
     Была поставлена задача – узнать все про местпромовские лакокрасочные заводы, источники их сырья, рынки сбыта и «пощупать руководство» на предмет возможного сотрудничества. Деньги «на раскрутку» Ефим Семенович обещал добыть «у мальчиков» - его знакомых банкиров – и «пусть это вас не волнует!». Мол, будут идеи – будут и деньги. А для «смелейшей» в «сонме гипотез» - большие деньги!
     Уже через два дня состоялось новое совещание у шефа, на котором подводились итоги первой разведки.
     Наши «барышни» быстро выяснили, что местпромовские заводы в качестве сырья для своих белил используют не чистый металлический ценк, а отход горячего ценкования – фарт-ценк, сплав ценка с железом. И пока ещё на этом поле не всё было «схвачено» - у гигантов металлургии и машиностроения до работы с отходами «руки не доходили», а у мелких местпромовцев не хватало денег ни на само сырье, ни на подобающую «смазку вопроса» - «металлургические генералы» стоили дорого.
     Короче, стало ясно – это «наше поле»! Тамара Петровна сразу предложила реальную схему – брать фарт-ценк в Магнитограде, где было огромное производство жести, требовавшее несметного же количества ценка и производившего в качестве отхода – по нашим меркам, разумеется – «немерянное количество» фарт-ценка. А дальше распределять эту реку фарт-ценка по отдельным каналам местпромовских лакокрасочных заводов.
     Лукерья Федоровна уже связалась с пятью лакокрасочными заводами и везде заручилась обещаниями о желательности такого рода сотрудничества «если будут предложены приемлемые условия». «Все хотят кушать, - поделилась она своими наблюдениями,- все они мелкие, жадные и «на все готовые»».
     Белла Борисовна уточнила, что в качестве заводов-переработчиков могут использоваться не только бывшие местпромовцы, но и «нормальные» лакокрасочные заводы. Например, в Челядьевске, где один оборотистый начальник цеха сумел выделиться в самостоятельное предприятие и теперь искал независимые источники сырья.
     Александр Еремеевич Вольский, как бывший экономист-плановик (он занимался этим ещё в ЦИАПе, до перехода на работу к нам), сообщил, что, по его прикидкам, один только Магнитоград может прокормить всю нашу команду. При нынешнем объёме производства, разумеется. Нужно только суметь убедить кое-кого в Магнитограде, что фарт-ценк – действительно отход (как уже выяснила Лукерья Федоровна, его одно время в Солнцеграде под Морквой сбрасывали в местный овраг), так что цена ему – сушеный рубль в базарный день.
     На это он получил немедленную и вполне ожидаемую реакцию Ефима Семеновича:
     - Ну, вот и поезжайте, убедите этого «Кое-кого»! Деньги на командировку и штуку «под солнцем блистающих» для начального знакомства получите у Елены Никоновны. Скажете, что сумму со мной согласовали.
     Он помолчал, что-то прикидывая в уме, а потом добавил:
     - Вот и Георгий Евгеньевич давненько в тех местах не бывал и фольклора тамошнего не слышал. И ему будет интересно тамошние пейзажи художественно запечатлеть своей мыльницей.
     Понятно… Мне предлагалась роль «носителя портфеля», но с перспективой сделаться куратором нового направления, поскольку эта первая командировка была той почкой, из которой могла пойти новая ветвь бизнеса. Что ж! Спасибо шефу – он дает мне шанс…
     Ефим Семенович ещё немного подумал, и присовокупил вдогонку своей последней мысли генетически-начальственное:
     - Мыльница - в свободное от работы время, естественно… И вот что ещё… Время у нас пока есть, а денег – тоже пока! – почти нет. Вы это по зарплатам своим ощущаете только раз в месяц, а я, по отчетам Елены Никоновны да цифрам на нашем банковском счете - каждый день… Так что на этот раз обойдетесь без чашечки кофе от стюардессы - поедете в воскресенье утренним поездом.
     Выйдя из кабинета, мы переглянулись с Вольским. И без разговоров было понятно – после неудачи с реализацией «нашей добавки» в Амгарске (тамошние технологи смогли сами модифицировать режим для достижения приемлемого качества и выхода бензина), наступила полоса «жесткой экономии» на всем, в том числе, разумеется, и на командировочных расходах. И вот теперь мы вернулись на уровень «Бориса дней прекрасного начала», когда ездить приходилось чуть ли не на ослах.
     Но тогда верилось – это временные трудности становления. Вот «раскрутимся» мы, развернется руссийская экономика – и заживем, как «у Рокфеллера на ранчо». А вот от того, что теперь снова нужно куда-то ехать чуть ли не «на третьей полке возле туалета» стало откровенно грустно…
     Однако, «делать нечего! Портвейн он отспорил»,- как поется в популярной когда-то песне одного из последних ныне живущих могикан-шестидесятников Владимира Высоцкого. И мы договорились с Александром Еремеевичем встретиться непосредственно в купе поезда, чтобы не отягощать себя ожиданием друг друга где-нибудь на станции метро.
     …Воскресным летним утром в метро народу не очень много. Правда, количество ручной клади на душу каждого пассажира значительно больше, чем в обычные дни – сумки-тележки, просто сумки, корзинки, рюкзаки, палатки и даже баулы с надувными катамаранами и связками дюралевых трубок (элементов мачт этих чудо-плавсредств). Оно и понятно – дачники и туристы в это время составляют большинство в массе пассажиров.
     Все это создавало проблемы для тех, кто легкомысленно назначал встречи в традиционных местах «у первого вагона по ходу поезда», когда оказывалось, что на пятачке у одной скамейки сталкивались две компании грибников со своими друзьями – фоксами, эрделями и другими четвероногими представителями городской фауны…
     Я пробрался сквозь такой «грибной колхоз» на «Коммунарской». У кого-то из молодых людей даже висел на груди плакатик «В Емельянов за грибами!». С приятным удивлением я подумал, что вот не вся же современная молодежь поражена наркотическим дурманом – прямо передо мной были почитатели микологии и здорового образа жизни! И, тем не менее, я с удовлетворением отметил нашу с Александром Еремеевичем предусмотрительность – встреча в купе не отягощала ожидания толкотней в месте сбора энтузиастов-грибников.
     Но когда по вокзальному радио объявили, что до отправления поезда осталось пять минут, я начал слегка беспокоиться – Вольского все еще не было.
     Легкое беспокойство сменилось почти унылостью, когда мимо окон поплыла платформа, а я по-прежнему в одиночестве сидел в купе, соображая, как я буду себя вести в Магнитограде без своего «ведущего специалиста» и того маленького, но столь важного конвертика, который сейчас пребывал где-то в недрах командировочного чемоданчика Александра Еремеевича.
     Минут через пять после отправления дверь купе резко отъехала в сторону и в дверном проеме показалась столь знакомая солидная фигура – Александр Еремеевич собственной персоной.
     Персона эта тяжело дышала и обливалась потом, а на лице была виноватая, но жизнерадостная улыбка - он успел вскочить в последний вагон отправляющегося поезда, а задержался и по причине «бытовых проблем» (он по утрам гуляет со своей собакой) и потому, что попал уж в очень конфликтную компанию грибников-рыболовов на «Коммунарской». Но это все было уже неважно – он успел, и командировка началась…
    
    
     Глава 3
    
     О ностальгических воспоминаниях первых часов первой командировки, начале нашей производственной деятельности, видах общественного транспорта, использовавшегося нами тогда, обстоятельствах, возникавших при этом, а также немного о шахматах, вкусе водки «Волжанка», невольном нищенствовании и позе «три погибели», однажды принятой Александром Еремеевмчем.
    
     Хочу соврать и не совру,
     Как ни мучительна мне правда.
     ……………………………………
     Мне вспоминать сподручней, чем иметь.
     Когда сей миг и прошлое мгновенье
     соединятся, будто медь и медь,
     их общий звук и есть стихотворенье.
    
    
     Поездами мы уже давно не ездили. С тех славных времен, когда только начиналась наша деятельность, и мы жили на реализации ещё старых технологических разработок, вынесенных прямо в головах с тонувшего в условиях рынка ЦИАПа (агрохимическая промышленность и без его, центрального института, помощи, тонула весьма успешно)…
     А вынесли наши головы весьма полезную технологическую «мульку» (или, как стало принято говорить в последнее время – «ноу хау») – оригинальную систему водоподготовки. Тогда приходилось колесить по заводам Руссии в поисках заказчиков. Точнее, в поисках платежеспособных заказчиков. Это было большой редкостью в начале 90-х годов!
     В те времена обычно нам не платили деньгами, а рассчитывались «натурой» - чем-то, как правило, не очень ликвидным, из номенклатуры выпускаемой продукции.
     Делали одни, положим, каустик – бери цистерну каустика и промывай ею канализацию целого Мухо-Спамска. А деньги уж с мухоспамцев и получай как отчисление с коммунальных платежей в течение года!
     А другие делали ядохимикат – изволь получить сотню бочек такой замечательной дряни, что для десятка-другого миллиардов каких-нибудь колорудских оглоедов является «летальной дозой» (Не в том смысле что оглоеды улетят, а в том, что окочурятся). И распространяй его по канистре на каждое садовое товарищество «Наши Шесть соток». Дачники-огородники будут руки за это целовать и платить по сто рублей за канистру. И бегай с этими канистрами за ста рублями по всей морковской области…
     На таких схемах мы учились химическому бизнесу. И ездили в командировки на междугородных автобусах и в поездах на плацкартных местах. Чего только не привидилось нашим глазам в тот «критический момент» истории всех институтов нашего социума – от малого бизнеса и до общественного транспорта!
     Автобусный маршрут Козлодоильск - Морква. Расхлябанный ПАЗик, который то садится в яму на 18 километре «трассы» от Козлодоильска, то у него кончается бензин на 97 километре. В его багажном ящике – три тщательно закупоренные бутылки с образцами. Это - предложенная тебе в качестве оплаты за выполненную модернизацию их градирни продукция «козлодоильской фабрики парфюмерии и бытовых химикатов». Из ящика исходит такой дух, что, проникая в салон, вызывает даже у «видавших виды» козлодоильских твоих попутчиков недоуменное переглядывание и принюхивание то к собственным рукам, проверившим предварительно состояние поверхности своих «к обеднешних» штанов, в коих их владелец едет в столицу, то к горлышку бутылки, торчащей из кармана соседа…
     Вагон плацкартного сообщения Морква – Сестробратск. Один комплект серого, влажного, пахнущего хозяйственным мылом (или, как изящно выражались чуть позже в телерекламе – «Обыкновенным стиральным порошком») постельного белья на двух пассажиров – это только невинные цветочки! А не хотите ли клофелинчику на сон грядущий? Даже не в водку (с незнакомыми пассажирами пьют только генетические халявщики, которых среди племени командированных практически не бывает), а в обыкновенный чай? Не буду говорить о возможности остаться без билета за 1 минуту перед отправлением – ловкость рук поездных щипачей и мошенников описать словами просто невозможно! Но это все ситуации типичные, многократно описанные. Встречаются же и случаи уникальные.
     Однажды мы с Вольским ехали на завод в новгородской глубинке. Для того, чтобы попасть туда, нужно было сделать пересадку на местный поезд. Наш прибыл на станцию пересадки около половины четвертого утра. Местный отходил в десять. Спать хотелось ужасно!
     В зале ожидания маленького вокзальчика нас оказалось трое – мы и ещё один странный тип то ли бомжеватого, то ли колоритного местного вида – в июне месяце в телогрейке и треухе! Правда, ночь была довольно свежая, моросил дождичек, и пережидать время в помещении было явно лучше, чем на привокзальной скамейке.
     Мы сели на свободные скамьи (благо выбор был!) подальше от странного попутчика. Он же занял место в самом темном углу и как будто растворился в призрачном времени «между волком и собакой».
     Я (да и Александр Еремеевич) начал уже подремывать, пригревшись на своем жестком деревянном пристанище. Уже поплыло перед глазами и что-то такое теплое и приятное начало грезиться… И вдруг в эти грезы буквально ворвался прогремевший из угла голос:
     - Конь Бэ один бьет на Аш пять!
     Я мгновенно «включился» («дежурную сеть» нейронов мой внутренний коммутатор, вероятно, предусмотрительно оставил на всякий случай). Тем не менее, на это включение секунда-другая все же потребовалась.
     В предрассветном сумраке все было спокойно и только какой-то сумасбродный овод сонно жужжал у стекла за моей спиной. Откуда пришло странное сообщение, я так и не понял. Но создалось ощущение какого-то ритмического единства – виолончельная партия овода слилась с ударником слов – «их общий звук и есть стихотворенье»…
     Я снова устроился поудобнее и снова задремал. Но заснуть «как следует» не удалось. Тот же «иерихонский глас» сообщил, что:
     - Ладья бьет Аш пять!
     На сей раз пробуждение было настолько быстрым, что я успел разглядеть колыхание треуха в такт координатам клетки h5. Источником шахматной информации был именно он, а вернее – его хозяин, встретив которого днем на перроне его можно было принять либо за местного «дурачка», либо за экстравагантного грибника, да даже и за депутата Марысева из действовавшего тогда состава Госдумы, но за шахматиста, разыгрывающего партии в уме – никогда!
     Чуткая дрема не успела накатиться на глаза, как я узнал следующий ход белых. После этого я уже не мог отключить сознание ни на секунду, ожидая продолжения партии. И раз в пять – семь минут «противник» делал очередной ход.
     Я даже попытался включиться в анализ игры, но, вспомнив первый услышанный мною ход белого коня понял, что имею дело с трансляцией партии из какого-то параллельного мира – в нашем кони так не ходят…
     Александр Еремеевич, тоже, видимо, мучался, будучи не в силах осознать логику ходов, но, также как и я, был зачарован регулярностью и апломбом этих кратких интригующих сообщений. Через полчаса мы встали и пошли искать другое место для ночлега.
     Оказалось, что дождь уже кончился и лавочка под раскидистым кустом сирени достаточно удобна для выполнения стоящей перед нами задачи – дождаться нужного нам местного поезда – а прохлада июньского раннего утра гораздо более терпима, чем нервический поток информации то ли из виртуального «шахклуба», то ли из темных глубин подсознания телогрейчатого аборигена.
     Правда, совсем избавиться от шахматной темы не удалось, и в полудреме мне посчастливилось додуматься до некоей жертвенной комбинации, где я отдавал вокзальному незнакомцу, который в этом моем полусне поверх своей телогрейки надел черный фрак, ферзя, уповая на изящный выигрыш в два-три хода…
     Мы вспомнили этот эпизод, когда Александр Еремеевич слегка отдышался от своего забега вслед уходящему поезду под мерный стук колес и в такт ему колыхание эллиптических поверхностей воды в стаканах чая (кипяток мы взяли прямо из вагонного «титана», а заварку бросили из фирменных пакетиков – клофелиновые истории были нам знакомы не по наслышке).
     Ехали мы все же не в «плацкарте», а в СВ, на мягких полках – при всей экономии возить конверты в простом купейном вагоне было слишком рискованно, а сейчас этот конвертик с набором наших «визитных карточек» - блестящих с одного конца бумажек с портретами то ли Гоминьдана, то ли Хирохито - спокойно лежал в кейсе Вольского. Он был в нашей паре «ведущим».
     За окном ещё только проплывали башни Голутвинского монастыря под Четверговском, впереди – больше двух тысяч километров пути, так что времени для воспоминаний было вполне достаточно.
     Вспомнили мы как однажды лютой зимой где-то на Урале мы спешили на поезд, взяв «частника» - времени уже оставалось в обрез – и вдруг за пару километров до станции мотор «чихнул» и замолчал… Ремонт в пути – это отдельная тема, но и без подробностей ясно, что зимней ночью удовольствия он не доставляет ни водителю, ни пассажирам. А тут ещё и наш, «морковский» поезд, простучал колесами в зимней ночи и, коротко прогудев, отправился дальше, совершенно не заботясь о том, что «отдельные его пассажиры» стоят в морозном поле в двух километрах от пустующих и проплаченных ими полок!
     Закончилось то приключение (как, в конечном счете, и каждое приключение в жизни) благополучно – водитель починил мотор и потом догнал ушедший без нас состав на следующей станции, благо автодорога туда была короче железнодорожного пути.
     Зимние воспоминания (вероятно, по контрасту с нынешней жарой, с которой не справлялись даже купейные кондиционеры) вызвали в нашей памяти и такую сценку.
     Вокзал в крупном волжском городе. Зима. Все местные бомжи жмутся к бесплатному теплу и потому залы ожидания вокзала больше похожи не на гостиничные холлы, а на приёмники-распределители нищих и беспризорных.
     Мы с Александром Еремеевичем коротаем время в ожидании нашего поезда и перекусываем в вокзальном ресторане. Здесь публика, конечно, «поприличнее», чем в буфете, но, как оказалось, бомжовая стихия овладела и этой частью «общественного тепла». К тому же именно здесь пригрелся и своеобразный бизнес, основанный именно на знании психологии ресторанной публики.
     Когда официант, поставив перед нами графинчик (совсем маленький, граммов на двести, не больше), пару тарелочек с кусочками плохо очищенной от костей и кожи селедки и по тарелке вполне, однако, аппетитной «селяночки по-волжски», ушел за порционными отбивными, мы, не ожидая быстрого его возвращения, позволили себе – для дегустации и дезинфекции пищевода после выпитого по прибытии на вокзал чая в буфете - по рюмочке местной алкогольной продукции.
     Едва мы успели обменяться одобрительными междометиями в ее адрес, как от стойки к нам подошел застенчивый абориген и обратился с речью, в которой характерное «оканье» выдавало именно местного жителя:
     - Вы, простите великодушно, «морковского» ожидаете?
     Мы молчали, но так, что предположение незнакомца нами явно не отвергалось. И он продолжил:
     - Домой, значит, едете? Хорошо там у вас, в Моркве! Я там в армии служил, в Болшево… Вы не сердитесь на мою болтовню? Поймите меня правильно… Я, конечно, гад и подонок, но выпил нашей «Волжанки» на последние деньги не только потому, что она мне нравится, но и потому, что полезна она в мороз… А теперь надо идти домой, а там больная жена и лекарство купить уже не на что…
     Он был слегка пьян, грустен, жуликоват, вежлив и жалобен. Мы с Александром Еремеевичем молча достали бумажники, из них – по десятитысячной купюре и также молча отдали их горе-семьянину. Он взял их, поблагодарил, попросил кланяться Болшеву, и ушел.
     В это время показался официант с подносом, на котором дымились тарелки с отбивными. Он увидел отходившего незнакомца и, подойдя к нашему столику, спросил:
     - И по скольку он с вас слупил? По червонцу?
     Мы смущенно кивнули.
     - Ну, значит, этот «гастролер» про больную жену арию пропел… Под жену ему больше и не дают… Вот если бы он вас на детей стал брать, то после червонца так бы глянул в глаза, что засовестились бы вы своей скаредности и еще раз в кошельки бы полезли… А почему только на жену? – официант сам задал вопрос, который уже крутился у меня на языке. И сам же и ответил:
     - Да просто он уже «Волжанки» столько принял, что понимал – может и «не потянуть» арию про детей, сфальшивить, а тогда вы бы шум подняли. И правильно сделал, что быстренько смотался… Я бы позвал Колюню – он бы показал этому «семьянину»!.. Ну, дешево вы отделались, приятного вам аппетита…
     Мы приняли ещё по рюмочке «под горячее» и согласились в том, что в одном нас тут не обманули ни официант, ни «гастролер» – «Волжаночка» была отменного качества!
     Тема попрошайничества вызвала воспоминание о другом дорожном приключении. Его мы обсудили уже в вагоне-ресторане, под вполне приличную исландскую селедку в винном соусе, холодную – из холодильника! – окрошку и покрытый инеем графинчик «Смирновской особой».
     Дело было в начале ноября 91. Мы с Александром Еремеевичем работали в Берлингуере – помогали одному крупному заводу в реализации его отхода, очень неплохо горючей, но, одновременно, и очень сильно пахучей жидкости, запах которой, признаюсь, существенно отличался от аромата «Шанели №5». Брали его только для сельских котельных, вонь от которых при использовании такого топлива не сильно ухудшала «местную экологию», особенно если эта котельная располагалась (а так, как правило, и бывало) вблизи стоков свинарника или коровника.
     Закончив (вполне успешно!) очередной этап переговоров о закупке нами 300 тонн этого котельного топлива, мы возвращались в Моркву. Дело было числа 4 или 5 – вот-вот должны были начаться «октябрьские праздники». Тогда это не было пустыми словами – «красный день календаря» отмечался в нашем обществе практически всеми – серьёзно ли, иронично ли, но – всеми.
     Все началось с того, что на железнодорожной станции «Рукотворное море», до которой мы добрались от гостиницы в переполненном автобусе, билетов на поезд уже не было. На три дня вперед!
     Через полчаса мы чесали затылки на автовокзале – автобус на Моркву уходил в 10 утра и билетов на него тоже не было, надеяться можно было только на то, что водитель «сжалится» и за полцены предоставит скрюченно-сидячее место в проходе (стоять было категорически запрещено – линейный контроль мог оштрафовать водителя). Но надежда эта была слабая – даже и за деньги не всякий водитель проявлял жалость, да и перспектива почти сутки пребывать в скрюченно-сидячем положении совсем не радовала.
     Решили ехать в аэропорт. Улетим ли, нет ли – уверенности уже не было, но ночевать в аэропорту было все-таки лучше, чем на автовокзале, где дух стоял немногим лучше, чем в котельной после заливки нашего «фирменного горючего».
     Так все и оказалось – билетов на Моркву не было, но буфет и телевизор в зале ожидания работали. После подкрепления «аэрофлотовским кофе» с ванильными сырками (на котлеты мы даже и посмотреть не решились), Александр Еремеевич посадил меня на «полумягкую скамейку» напротив подвешенного на специальной штанге телевизора «Рубин», а сам отправился «на разведку». Его умение налаживать контакты с администраторами любого уровня было фантастическим. И я был уверен – он что-нибудь, да «провернет»!
     Не было его довольно долго – я успел посмотреть почти полную серию популярного тогда сериала о доблестных милицейских сыщиках, дотошных экспертах и благородном следователе, который искал (и находил!) искры человечности в душах самых отпетых мошенников.
     Замечу, что популярного актера, игравшего главного сыщика, я как-то незадолго до этого встретил в магазине на Петровке, когда он выходил из подсобки с полной сумкой продуктов, бывших тогда «дефицитом» в «предреволюционной» Моркве. Вслед ему донеслось:
     - Вы завтра вечерком ещё загляните – колбаску копченую получим и кофе растворимый!
     По экрану ещё плыли титры, сопровождаемые шлягером о том, что «если где-то кое-кто у нас порой честно жить не хочет», как в проходе показалась фигура Вольского.
     По энергичности, с которой он приближался ко мне, я понял, что не ошибся в своих надеждах на его умелость и удачливость.
     - Значит так, Георгий Евгеньевич,- начал он без предисловий. – Давайте деньги – я договорился с командиром борта Ташкент – Ленинбург, он берет нас «зайцами». А уж из Питера мы ночным поездом точно уедем!
     Как мы пробирались к стоявшему на взлетной полосе борту, как грузились на него, преодолевая глухое раздражение стюардесс, места которых в полете должны были занять, как бортинженер прятал нас за своей широкой спиной в узком пространстве перед пилотской кабиной Ту-134 при аэродромном контроле, как летели, приютившись на двух откидных стульчиках возле туалета, я описывать не буду. Скажу только, что на Морковском вокзале в Ленинбурге билетов на Моркву не было на неделю вперед.
     Проводники вагонов ночных экспрессов, следовавших на Моркву, просили тройную цену билета (а денег у нас после недельной командировки уже почти не было). Однако, быть у воды – и не напиться? Дудки!
     Чтобы ускорить дело, мы решили разделиться – Александр Еремеевич дежурил в кассовом зале (а вдруг кто решит сдать билет?), а я, в надежде на то, что удастся выловить отказников на дальних подступах к кассе, фланировал перед входом, спрашивая, как перед аншлагом в театре, «лишний билетик».
     Чтобы повысить эффективность своей «работы», я прикрепил булавкой к лацкану пальто бумагу, на которой было написано: «Нужно два билета до Морквы». И вот на эту-то бумажку я и получил множество откликов. В темноте (а время уже перевалило за полночь) многие не могли разобрать надписи и разглядеть внешности просителя, но, ориентируясь по ситуации (ходит человек и о чем-то просит), совали мне в руку то, что как казалось им, и должно составлять предмет моего вожделения - кто трешку, кто – пятерку, а кто - и червонец!
     Отказываться было глупо, да и не было времени на объяснения – сунет тебе бумажку в руку какая-нибудь солидная дама, и поспешно удаляется по направлению к нужной ей платформе. Не бежать же за ней с разъяснениями!
     Так я «отбил» почти половину уплаченного нами в самолете стюардессам дополнительного «бакшиша» за наши откидные стульчики.
     А закончилось все, как с удовольствием вспомнили мы с Александром Еремеевичем под стук колес вагона-ресторана, проплывающего мимо перрона станции «Кобяково-2», очень даже благополучно.
     Через час после начала нашей «вокзальной операции» в промозглом ноябрьском Ленинбурге 1991 года Вольский выскочил из дверей кассового зала с двумя билетами на последний в эту ночь морковский рейс. Правда, это были билеты в сидячий вагон почтово-багажного поезда, шедшего до Морквы 16 часов, но зато, как оказалось, были мы одни (!) в вагоне, оборудованном шикарными «самолетными» креслами! Вот и верь после этого объявлениям об аншлаге – в театре ли, в железнодорожной кассе ли…
     После обеда-ужина, пробудившего у нас такие яркие воспоминания, мы спокойно расположились отдохнуть на действительно мягких полках нашего купе.
     Я взял лежавшую на столике газету – вкладыш какой-то «морковской толстушки» - и внимание мое привлекло интервью с неким Александром Нагорным. Уже подремывая, я прочел:
     «Главную суть нашего государства я бы вывел так - «У нас самая удачливая страна!».
     - А вы не ошиблись? Обычно слышишь: «Вот все у нас есть, везения только не хватает» .
     - Нам стыдно жаловаться. Еще 12 веков назад мы были маленьким восточно-славянским племенем, затерянным в болотах бесконечно далеко от центров цивилизации. И казалось, шансов у этого народа уж точно никаких. А теперь посмотрите - предельно малым запасом сил и населения мы самые большие на глобусе.
     У нас поразительный потенциал. После Смутного времени на Руси было всего 4 миллиона человек населения. Но именно тогда мы взяли и дошли до Тихого океана! Потом двинулись на Европу и охватили собой почти всю ее Восточную часть. И всего этого мы достигли не кровопролитными войнами, а внутренним самоброжением. Это совершенно колоссальный феномен в мировой истории».
     Анализировать этот текст уже не было сил, но, вероятно по ассоциации с объявленным Нагорным величием нашего народа, последней историей, которая всплыла в памяти перед тем, как приятная дремота отключила меня от действительности, было воспоминание о том, как однажды мы с Александром Еремеевичем ехали из Дорогоклинтона в трехместном купе и ему (рост 1м 95 сантиметров при «нехилом» телосложении!) досталась вторая полка в этой душегубке! Воистину, это было зримой иллюстрацией к тезису о том, что «нашим людям» тесна европейская цивилизация! Но тогда мы настолько вымотались на погрузке шлама из отстойника, что Александр Еремеевич, сложившись чуть ли не втрое, облегченно выдохнул и заснул на все пять часов езды до Морквы…
    
     Глава 4
    
     О прибытии в Магнитоград, поселении в его гостинице, поездке на магнитоградском трамвае, об опасностях работы магнитоградского кондуктора, первой встрече и беседе с госпожой Янгель, согласовании цены на магнитоградский фарт-ценк, моем вечернем чтении, а также о мнении простой Берлингуерки о недостаках продовольственного снабжения морквичей осенью 1991 года.
    
    
     Сосед мой, густо щи наперчив,
     Сказал,
     взяв стопку со стола:
     - Ты, друг, наивен и доверчив.
     Жизнь твоя будет тяжела.
    
     Магнитоград встретил нас неприветливо – почти осенняя хмурость, унылый вид кирпичных пятиэтажек, дымящие по горизонту трубы металлургического гиганта, подозрительно покосившееся «колесо обозрения» в парке и нелепый паровоз, стоящий в ста метрах от вокзала и символизирующий «стремительность технического прогресса» начала тридцатых годов прошлого века…
     В гостинице (ее расцвет пришелся, вероятно, на пятидесятые годы) с ее рассохшимся паркетом, который пружинил, как болотный мох, но скрипел, как несмазанный ворот деревенского колодца, «в наше распоряжение» был предоставлен обширный, но обшарпанный 201 номер. Он состоял из спальни с двумя скрипучими деревянными кроватями и облезлыми прикроватными тумбочками, напомнившими мне пионерское детство и шмоны дежурной пионервожатой по утрам в нашей «палате» – есть ли в ящике предписанные зубная щетка и зубной порошок и нет ли запретной рогатки?
     Кроме спальни мы, оказывается, оплатили право распоряжения в течение трех суток гостиной с провалившимися пружинами раскладного дивана, шатким столом, прожженным в нескольких местах сигаретными окурками ковром на полу, двумя колченогими «венскими» стульями, телевизором «Рекорд» с обломанными ручками и мотком проволоки вместо антенны и «Инструкцией по эвакуации в случае пожара», висевшей в рамочке на стене возле входной двери.
     Похожий телевизор стоял и в берлингуерской гостинице, но там он был один на этаж и вечерние новости я ходил слушать специально, ощущая это компонентом особой «культурной программы», почти равным походу в кинотеатр в Моркве.
     Его вид напомнил мне, как однажды, все той же памятной осенью 91, в программе «Время» передавали репортаж о пустых полках морковских магазинов. Зрителей было всего трое: я, дежурная по этажу и уборщица. И вот в полусонной тишине холла раздался голос уборщицы – пожилой, но еще вполне крепкой женщины, которая с нескрываемым удовлетворением и даже каким-то торжеством, сказала:
     - Вот, правильно, пусть эти морквичи узнают, как мы тут завсегда живем!
     Я искренно удивился:
     - Что ж тут правильного? Почему вас радует то, что кому-то где-то стало плохо? Почему вам хорошо от того, что такой же, как вы, «марьванне» в Моркве сегодня нужно отстоять два часа за батоном хлеба?
     Уборщица ничего мне не ответила и поднялась с дивана, ничуть не устыдившаяся своей реплики и только понукаемая дежурной по этажу, которая, чтобы сгладить неловкость передо мной, известным ей морквичем, отослала уборщицу в кладовку:
     - Нечего глупости болтать, Петровна, сходи-ка лучше да посмотри – вскипел ли чайник. Я его в кладовке поставила…
     В магнитоградских своих «хоромах» мы могли свободно посещать и «места общего пользования», правда, разделяя эту свободу с неизбежными аборигенами – рыжими тараканами, шуршавшими где-то под отклеивающимися пластами «моющихся обоев».
     Впрочем, подробное ознакомление с апартаментами откладывалось на вечер, поскольку нас уже ждали в Отделе сбыта на комбинате.
     До заводоуправления мы добирались на трамвае, линия которого, слегка попетляв по городским улицам, выходила «во чистое поле» и несколько километров тянулась мимо каких-то будок, чахлых тополей и лоскутков огородов до промзоны, где остановки соответствовали номерным проходным. Так они и назывались – «Первая», «Вторая», «Седьмая» и «Заводоуправление». Как добирались до третьей, четвертой, пятой и шестой, и были ли ещё проходные - осталось неясно.
     В трамвае работала кондуктор, деловая и энергичная женщина, которая, правда, не слишком утруждала себя профессиональной деятельностью. К нам она подошла и «обилетила», а вот к постоянным клиентам – работникам металлургического комбината – обращаться не решалась. Только однажды на наших глазах (и видимо, именно пытаясь показать нам свою непредвзятость, продемонстрировать нам, «столичным штучкам», что и в магнитоградской коммунальной службе исповедуется универсальный советский принцип «в сортирах и банях все равны») она попыталась получить плату за проезд с какого-то мужика с тяпкой, севшего где-то на «огородном» участке маршрута.
     Но афронт этой попытки оказался сокрушительным! Такого многоэтажного мата, такой изощренности в анализе сочетаний родственных и сексуальных связей между администрациями комбината, трамвайного парка и Президента Руссии, такой экспрессии от, казалось бы, тихого труженика полей и огородов, я совершенно не ожидал!
     Он тоже оказался работником комбината (в Магнитограде это трое из каждых четырех жителей) и ему также как и остальным пассажирам вот уже полгода как не платили зарплату. И его огородничество – это единственный реальный источник средств к существованию. А попытка приравнять его, коренного магнитоградца, к этим «недорезанным буржуям», у которых денег столько, что и на такси могли бы доехать (взгляд в нашу сторону) показалась ему не просто «несообразной», но даже оскорбительной.
     Получить пропуск в заводоуправление оказалось далеко не просто. Пришлось отстоять получасовую очередь к окошечку, где выдавали необходимые бумажки командированным «всех мастей», включая сюда и водителей разнообразных грузовиков, приехавших кто за металлоломом, кто за отходами столовой, а кто и за продукцией – катанкой или арматурой. А пропуск на проезд автомобиля – это документ с огромным числом разных граф, заполнение которых нужно ещё согласовать с барышней в окошечке…
     В кабинете заместителя начальника Отдела Сбыта, Тамары Николаевны Янгель, отвечавшей за разные неликвиды и отходы производства, начало разговора не предвещало ничего хорошего.
     Тамара Николаевна, деловая женщина «за сорок», с губами коньячного цвета, тщательно следящая за своей внешностью с тем, чтобы выглядеть на 35, сухо поздоровавшись с нами и всем своим видом показывая, что «разных просителей» ходит тут много, а «она одна», что её время драгоценно, сказала нам почти в «телеграфной манере»:
     - Вам, как я понимаю, нужен фарт-ценк. А мне – деньги за него. В кредит не дам – испаритесь через месяц, а потом вас через суды ищи два года. Найдем, конечно, но ведь через полгода инфляция съест все ваши долги и зачем вы будете мне нужны? Так что предоплата 100%, цена – 90% от чистого ценка (и благодарите меня – там ценка в сплаве 98%!). Согласны – подписываемся. Платите за месяц вперед, как получим деньги на счет - получайте свои пять вагонов в течение месяца (в порядке поступления порожняка) и благодарите меня. Нет – до свидания, счастливого пути, командировочные удостоверения вам отметят в конце коридора.
     Условия были абсолютно грабительские и потому неприемлемые, а тон Тамары Николаевны – не терпящим никаких возражений. Я слегка растерялся и не мог этого скрыть.
     Тамара Николаевна, нетерпеливо постукивая пальцами по столу, ждала нашей реакции. Тут Александр Еремеевич и проявил свои легендарные таланты. Он поддернул брюки, развернул могучие плечи, преобразился, и стал этаким «Карлссоном в самом расцвете сил», но шестьдесят четвертого размера. И сказал он в манере Тамары Николаевны, столь же решительно и уверенно:
     - Значит так! Мы приехали сюда не просто говорить, но договариваться. И то, что вы сказали, Тамара Николаевна, очень правильно. Но в ваши 35 ещё некуда спешить! Теперь будем начинать работу. Сегодня мы пойдем в ваш Техотдел, а завтра с утра снова вернемся к вам. И когда мы подпишемся, поработаем месяцок-другой, вы поймете, что искать нас через суды не нужно – «подружимся семьями». А уж кто, кого, как и за что благодарить будет – разберемся без суеты. Это уж будет дело семейное.
     Тамара Николаевна улыбнулась – лед был сломан! Она поднялась с места, показывая, что аудиенция окончена, и сказала:
     - Вы проницательны, Александр Еремеевич… Правда, я своего возраста и не скрываю. Но Гайдар полком командовал уже в 16… Попробуйте поговорить в Техотделе, я не против. Если они в чем-то меня поправят – буду благодарна…
     В Техотделе было значительно спокойнее, здесь не проявлялось то неизбежное нервное напряжение, которое характерно для отделов снабжения и бухгалтерий, где каждое «лишнее слово» грозило немедленными расходами, или отделов сбыта, где всегда боятся продешевить, и потому в Техотделе разговор идет неспешный и вдумчивый.
     Я сидел напротив «аккуратного мужчины» лет пятидесяти, по виду которого совершенно нельзя было определить ни его характера, ни склонностей. Очень «закрытой» была внешность Рашида Фархутдиновича Нурлиева, начальника Техотдела. Я спокойно и терпеливо объяснял:
     - Ведь вы же понимаете, что удалить 2% примесей из фарт-ценка тебует почти стольких же усилий, сколько нужно затратить для удаления четверти по весу кислорода из оксида. И цена этому фарту не может быть больше четверти цены чистого ценка. Фарт нам нужен для специальных целей, без мозгов с ним вообще нечего делать - по прописи там раньше стоял чистый металл, но наши технологи нашли нужные режимы… Чистить мы его не будем, конечно, но если не договоримся о существенной скидке, то нам лучше покупать чистый ценк – возни с ним гораздо меньше… А у вас, если договоримся, не будет головной боли – где хранить эти сотни тонн неликвида да каким халтурщикам его сбывать по чушке в месяц…
     Мужчина все давно понял (он и без меня все это знал), но слушал не перебивая, дожидаясь «ключевых слов». И я сказал ему их:
     - И дайте нам возможность, Рашид Фархутдинович, показать, как мы умеем быть благодарными…
     Он кивнул, посмотрел на меня внимательно, но так, что я не понял – принял ли он «правила игры»? Однако ответил он чётко:
     - Вообще-то мы готовимся к пуску нового производства – ценкового порошка из фарта. Но это дело ещё долгое – только начали монтаж технологической цепочки. Хорошо, давайте ваше письмо. Я подпишу согласование цены на этот квартал. А там посмотрим…
     Я достал из кейса бумагу, и пока он читал ее и подписывал, сказал:
     - Вот приеду на отгрузку первого вагона – и сразу к вам. Надеюсь, что чаем напоите с дороги… А потом и возиться с новой капризной технологией порошка раздумаете…
     Рашид Фархутдинович и на это никак не отреагировал.
     Вечером, сидя на креслах пенсионного возраста и радуясь тому, что мы в тепле и сухости (на улице лил дождь и снопы искр из-под пантографов трамваев освещали щербатый асфальт), мы обсуждали итоги дня. В целом он был вполне удачным и Александр Еремеевич был уверен, что после моего сегодняшнего успеха в Техотделе, завтра он «дожмет» Тамару Николаевну. И хотя коробка шикарных конфет, под целлофаном которой лежал хорошо видимый конверт, была уже у него в кейсе, мне все-таки до конца не верилось в успех и хотелось сказать Александру Еремеевичу – «ты, друг, наивен и доверчив» и Тамара Николаевна ещё «даст нам прикурить», а Рашид – совсем «тёмная лошадка». Но я промолчал.
     Перед тем, как лечь спать, я пролистал купленную в гостиничном киоске книгу Джеймса Вилларда Шульца «С индейцами в Скалистых горах». Я никогда раньше ничего не слышал об этом авторе, прожившим столь долгую жизнь (родился ещё в позапрошлом веке, в 1859 г., а умер в 1947г.), но он был единственным более-менее «серьезным» автором в ассортименте этого киоска. В предисловии было сказано: «Это правдивые рассказы о замечательном народе, некогда населявшем Новый Свет и ныне почти истребленном капиталистической "цивилизацией"». А я пока ещё выполнял данное себе же обещание прочитывать перед сном хотя бы пару «серьезных» строк.
     И сегодня я заснул, прочтя только один абзац из его воспоминаний, уж не знаю, насколько серьезный: «Сухожилия, проходившие вдоль позвоночного столба убитого нами медведя, имели в длину около полуметра, но этого было вполне достаточно, чтобы сделать из них две тетивы…».
    
    
    
     Глава 5
    
     О завтраке в магнитоградской гостинице, освоении нами городского таксопарка, встрече и знакомстве с Савелием Ильичом, второй встрече с госпожой Янгель и славной победе над ней Александра Еремеевича, о вечерних терзаниях Савелия Ильича в местном ресторане, а также о нашем отчете по результатам этой командировки и получении заданий на новые трудовые свершения.
    
     Хоть ты не косуля, хоть я не олень,
     Не смогут охотничью страсть превозмочь
     Белый охотник, по имени день,
     Черный охотник, по имени ночь.
    
     С утра мы хорошенько выспались, а потом посмаковали кофе, заваренный в кипятке, который всего за пять рублей вскипятила для нас дежурная по этажу со странным именем Савва Панкратьевна. Это обычно мужское имя очень подходило к ней – была она именно такой, как предписано ономастикой: «Имя Савва - теплое, мягкое, и его обладатель тоже щедр на душевное тепло, которое он дарит и родным, и друзьям, и просто незнакомым людям, нуждающимся в этом тепле». В своем 203 номере мы ещё и всласть покурили, нарушив «Предписание для проживающих», висевшее в рамке на стене у входа. (Александру Еремеевичу вовсе не мешал запах моего трубочного дыма – сам он в командировках курил сигареты с патриотическим названием «Президент»).
     Так что на завод мы поехали, памятуя вчерашний намек трамвайного пассажира, именно на такси. И это было мудрым решением – посередине пути мы обогнали вереницу трамваев, стоящих посреди поля – из-за сложных отношений с оплатой за электроэнергию энергетики отключили питание трамвайной линии.
     Исходя из гуманитарных соображений мы тормознули и прихватили с собой какого-то веселого толстяка. Он представился – Савелий Ильич.
     Толстяк оказался опытным командированным – трещал он без умолку, но ничего о цели приезда не сообщил. Зато от него мы узнали и о степени скрипучести паркета в его номере, и о количестве его сожителей-тараканов, и о том, что колесо обозрения в местном парке скоро рухнет и даже некоторые подробности борьбы друг с другом тех местных «мафиози», кто претендует на утилизацию неизбежно образующейся после катастрофы кучи металлолома.
     Высадили мы его возле бюро пропусков, а сами пошли к Тамаре Николаевне.
     По предварительной договоренности в кабинет прошел только Александр Еремеевич. Я остался болтать с секретаршей (шоколадка «привет из Морквы», разговор на культурные темы и совместная оборона от пытающихся проникнуть без очереди к Тамаре Николаевне посетителей, а таких желающих всегда находится достаточно).
     Александру Еремеевичу хватило семи минут (как он сказал потом сам, для дела хватило бы и трех, но он, как столичный джентльмен, должен был посвятить достаточно времени тонким комплиментам в адрес хозяйки кабинета).
     Выйдя из двери с подписанным текстом договора и с явно написанным на его открытом лице торжеством от удовлетворения кипевшей еще со вчерашнего дня «охотничей страсти», Вольский обратился к секретарше:
     - Голубушка, зарегистрируйте, пожалуйста, и поставьте печать.
     И, обернувшись ко всем сидевшим в приемной, сообщил:
     - Тамара Николаевна просила минут десять не беспокоить ее.
     В гостиничном номере он рассказал, что Тамара Николаевна была в новом сногсшибательном деловом костюме (жакет в стиле «Шанель» в зелено-бордовую клетку), губы накрасила в томный лиловый цвет, вела себя гораздо теплее, чем вчера, и вообще «косила под возраст «едва за тридцать»». Поздоровавшись (она первой с улыбкой протянула ему руку) сразу же поинтересовалась:
     - Ну, что там наши технари вам растолковали?
     И проницательно, но и кокетливо добавила:
     - Или это вы их «распропагандировали» в свою веру? Вам ведь палец в рот не клади…
     Александр Еремеевич раскрыл кейс и достал подписанное мною вчера согласование цены. Тамара Николаевна, увидев в кейсе коробку конфет с конвертом и резолюцию Рашида Фархутдиновича, ни о чем больше не спросила.
     Конфеты Александр Еремеевич передавал в обмен на подписанный договор молча, улыбаясь и прижимая руку к сердцу. (В таких случаях никогда нет уверенности, что кабинет не прослушивается).
     А, передав, сказал только, что будет рад доставлять себе удовольствие возможностью личных встреч, подобных сегодняшним, как можно чаще, и уж при каждой отгрузке вагона обязательно. Приглашал посетить и наш офис для более тесного общения и знакомства с нашим руководством.
     Вечером, в гостиничном ресторане, где мы с Александром Еремеевичем устроили себе небольшой праздничный ужин, мы встретились с Савелием Ильичом, весьма удрученным и нерасположенным к разглагольствованиям.
     На традиционный вопрос «Как дела?», он мрачно отшутился:
     - Бог не выдаст – свинья не съест!
     И добавил загадочно:
     - А эту лахудру в английском костюме я бы только кастеляншей на гостевой этаж и взял бы… Но была бы из нее хорошая кастелянша…
     Он не составил нам компании, сел за дальний столик, и, как мне показалось, был глубоко погружен в воспоминания о прошедшем дне. И воздавал должное продукции местного ликеро-водочного завода с истовостью дисциплинированного больного, принимающего микстуру по прописанному рецепту.
     … Когда по возвращении в Моркву Александр Еремеевич докладывал на совещании о результатах нашей командировки, он не забыл подчеркнуть мой успех в Техотделе, а я – рассказать о той твердости и решительности, которые он проявил во время первой встречи с Тамарой Николаевной.
     Ефим Семенович был очень доволен нашей поездкой и этот наш обмен любезностями прокомментировал так:
     - Неважно, что кукушка хвалит петуха, а важно, что они вместе, кажется, снесли для фирмы желанное яичко… Ну, а теперь нужно засучить рукава, чтобы оно не простыло. А потому Саша Вольский на телефон – и в Домопапово. Там есть завод с горячим ценкованием на вагончик фарта в месяц. А вы, Георгий Евгеньевич – туда же, в Домопапово, только не на завод, а в аэропорт и – в Челядьевск. Надо достраивать схему.
     Почему он решил разделить нашу пару именно так – не знаю. Думаю, что успех Александра Еремеевича позволял надеяться на возможность получения быстрых денег на простой перепродаже фарта без его переработки, а потому объемы закупки сырья нужно было увеличивать в первую очередь. И здесь напор Вольского был неоценим.
     «Нужно устроить «мельницу» из представителей продавцов фарта и смолоть муку для наших пирожков»,- бросил как-то походя Ефим Семенович. И вот теперь он эту мельницу и устраивает руками Александра Еремеевича…
     А «достройка схемы» - процесс более рискованный и долгий. Да и требовал предварительной «технической подготовки», прежде, чем бросать в бой такой таран, как Александр Еремеевич. Вот я и должен был рискнуть и подготовить, в случае возникновения «затруднений», визит в Челядьевск главной ударной силы – Вольского.
    
    
     Глава 6
    
     О начале моей командировки в Челядьевск, морковских мошенниках, встрече с Савелием Ильичом в аэропорту Челядьевска, раскладе времени первого дня моего гостевания в «золотой клетке» Сан Саныча, а также о некоторых характерных приемах соблазна, применяемых коварным Лукавым.
    
     Я живу, ещё не зная,
     Что дорога нелегка.
     И полынь в начале мая
     Не особенно горька
    
    
     Аэропорт «Домопапово» в последнее время стал лучшим аэропортом Морквы. После реконструкции он приобрел и вид и инфраструктуру вполне респектабельного европейского аэропорта. Конечно, до таких шедевров, как Сингапурский или Куала-Лумпурский ему ещё далеко (как, впрочем, и многим итальянским, порт-у-галльским и даже французским).
     Но свет, тепло, объем закрытого пространства, техника прохождения регистрации, условия для краткого отдыха – все вполне «на уровне». Вот только «кондишн»… С этим везде напряженка.
     Не любят системы кондиционирования табачного дыма – что-то там у них с воздушными фильтрами происходит. Вот и гоняют нашего брата, любителя «посмолить», по каким-то закуткам специальных курилок, а кое-где и вовсе выгоняют на улицу!
     Помню, как приходилось мучиться на риновой эйлатской жаре, таская к тому же за собой весь свой багаж – оставить без присмотра вещи в Израиле нельзя – их «арестуют» бдительные барышни из службы охраны через две минуты, после того, как вы отошли. И вернут далеко не всегда (тут не мелкое воровство, а «бзик официальных евруев» по поводу безопасности).
     То же теперь и в «Домопапове». Курить – или в какой-то камере без окон, или – «на свежем воздухе». Но, в отличие от Эйлата, в районе «Домопапова» воздух и вправду, как правило, свежий.
     Вещей у меня было немного – кейс и небольшая дорожная сумка. Я решил выйти покурить на улицу «ещё не зная, что дорога не легка». Предстоявшая командировка представлялась достаточно рядовой по сути, но очень важной именно сейчас, после того, как мы с Александром Еремеевичем столь удачно съездили в Магнитоград.
     На том памятном совещании у шефа я согласился с Беллой Борисовной, что Челядьевск – перспективный объект. Завод тамошний лакокрасочный – известная марка, так что сбытовая сеть должна быть налаженной. А, кроме того, там же, в Челядьевске, находится и один из крупнейших производителей чистого ценка. Может, и там кое-какие отходы найдутся?
     На совещании я получил «отложенное задание» на командировку – в случае, если нам удастся хорошо поговорить «Кое-с-Кем» в Магнитограде, мне следовало ехать знакомиться и налаживать контакты с Александром Александровичем Сидоровым, хозяином и Генеральным директором Челядьевской фирмы «Полуоксид».
     Условие «отложенности командировки» - успех в Магнитограде – было преодолено на прошлой неделе. После этого успеха время побежало значительно быстрее, и Ефим Семенович уже не напрягал нас обязанностью ездить на поезде.
     Так я в очередной раз оказался в «Домопапово» и теперь размышлял, стоя под козырьком и покуривая трубочку, именно над теми мотивами, которые могли быть близки менталитету Сидорова. А, попросту говоря, думал, чем, кроме пресловутого кэша я мог бы склонить Александра Александровича к действительно сознательному сотрудничеству. И некоторые соображения на этот счет у меня были…
     В этот момент ко мне подошел вполне приличного вида человек, похожий именно на «нашего брата командированного» и вежливо спросил:
     - Извините, пожалуйста… Вы – морквич?
     Разговаривать с незнакомцами я вообще не люблю, а в аэропортах – сугубо, но подошедший имел настолько респектабельный вид и говорил так уважительно, что я нарушил это свое табу и честно признался:
     - Да, я морквич. А в чем дело?
     Дело оказалось простым и понятным. Мой собеседник летел с пересадкой в Моркве из Казани в Сталинград, имел три с половиной часа времени и хотел купить «морковские сувениры» для друзей и сослуживцев, но на аэропортовские цены его командировочных уже не хватало. И он просил меня посоветовать – куда бы ему съездить и отовариться подешевле?
     Я начал было ему объяснять проезд к Царицынскому рынку, как в это время между нами стремглав промчался какой-то мужичок-кавказец и скрылся в дверях аэропорта. В момент его «проскальзывания» из его кармана выпал небольшой полиэтиленовый пакет.
     Мой собеседник посмотрел вслед убежавшему пассажиру, нагнулся и поднял валявшийся под ногами сверток. Что там находилось – непонятно, пакет был непрозрачным. Но ситуация мне не понравилась и я хотел было уйти, но мой собеседник как-то заговорщицки улыбнулся и сказал:
     - Посмотрим?
     И вот тут – каюсь! – любопытство возобладало над разумом, и я кивнул. Мы отошли на несколько шагов в сторону, и незнакомец развернул пакет. Там оказалась солидная пачка азиатов в крупных купюрах.
     Мне ли не знать этот блеск металлической ленточки в солнечный день, делающий купюру азиата похожей на театральный билет, у которого именно на отделенном ленточкой конце написано слово «Контроль»!
     Представив, чем все может закончиться (кавказцы, разборка, скандал), я уже взялся за ручку стоявшей под ногами дорожной сумки, чтобы как можно скорее уйти, но задержался на роковое мгновение, отвечая отказом на предложение «моего собеседника» поделить находку.
     Отойти я не успел. Из дверей аэропорта выскочил все тот же мужичок с короткими усиками и бросился прямо к нам.
     - Мужики! – закричал он нам, - вы не видели здесь пакета?
     И продолжил уже спокойнее, но явно удрученно:
     - Выронил, понимаете, где-то здесь, а там деньги на покупку машины. Я за ней в Берлингуер лечу… Так не видели?..
     Мы переглянулись с моим собеседником. Психологически он должен был отвечать первым – ведь пакет с деньгами лежал у него во внутреннем кармане пиджака. Он и ответил, каким-то образом прочувствовав, что я опровергать его не стану:
     - Нет, не видели…
     Но ответил не совсем уверенно, и кавказец мгновенно это ощутил:
     - Ну, мужики, давайте по честному! Деньги там большие – две с половиной штуки «косых». Я на них «Жигубиси» хотел купить… И горбатился я за них два года... Туза одного морковского туда-сюда подбрасывал…
     Говоря все это, усатый внимательно смотрел мне в глаза. И, видимо, разглядел в них правду – врать я умею плохо. И тогда, совсем уж решительно, он заявил:
     - Значит так. Вы показываете мне ваши бумажники, я их на ваших глазах проверяю, и, если там нет моих азиатов, побегу заявлять о пропаже в милицию… Хотя лучше бы в фонд помощи ветеранам МОСКВА – оттуда хоть на мыло для веревки, на которой потом вешаться буду, дадут…
     И, не предполагая возражений и сразу перейдя на «ты» и командный тон, обратился ко мне:
     - Показывай бумажник!
     Я покорно полез в карман и отдал ему свой бумажник, в котором лежали все мои деньги.
     Кавказец открыл его, быстро «пролистал» содержимое, никаких азиатов не обнаружил (конверт для Александра Александровича лежал у меня в дорожной сумке), и вернул бумажник мне.
     Я сунул его в карман и ждал, чем закончится разговор двух незнакомцев. Кавказец молча протянул руку, а мой собеседник вдруг заартачился:
     - Не буду я ничего показывать! Это я в милиции объяснения давать должен, а ты кто такой?
     Кавказец вскипел:
     - Это я «кто такой»?!.. Ах, вот вы как! Все ясно! Вы в сговоре и деньги у вас! Я сейчас не милицию – своих ребят приведу. Тогда и поговорим – кто здесь какой!
     И столь же быстро, как и в первый раз, исчез, помчавшись за «подмогой». Мой визави тоже довольно споро двинулся в противоположную сторону. Я, подхватив дорожную сумку с конвертом, в котором лежали десять новеньких банкнот с видом Великой китайской стены, о происхождении и предназначении которых у меня не было желания объясняться с кем бы то ни было, с наивозможной поспешностью побежал к регистрационной стойке.
     Как в плохих детективах я крутил при этом головой, опасаясь увидеть устремляющуюся ко мне группу кавказцев во главе с давешним ротозеем. К счастью, регистрация прошла быстро и вот я – на борту самолета. В иллюминаторе – последние отблески полуденной радуги. Солнце из голубого превращается в зеленое и изумрудные тени плывут по салону самолета.
     «Сюда уже не прибегут!»,- ликующе пела во мне какая-то струна.
     Кофе с рюмочкой заказанного мною коньяка на высоте 10000 метров над головами и маленького «усатого кавказца», и «вежливого собеседника» я пил с огромным удовольствием, несказанно, правда, мучаясь при этом от того, что нельзя добавить к нему затяжку моей трубочки. И наложение игры света «полуденной радуги» на вид плоской, как доска, но с рассыпающейся копной рыжих волос бортпроводницы, следившей, чтобы никто не нарушил дурацкого и, я бы даже сказал, садистского аэрофлотовского запрета на курение, вызвал в памяти строчки Леонида Мартынова:
    
     Когда
     В лесу уже темно,
     Бывает дерево одно
     Зеленопламенным закатом
     Оранжево озарено.
    
     Кофе в самолетах, как известно, бесплатный. А вот за коньяк следовало уплатить. И когда «доска» подошла ко мне, забрала коньячную рюмку и молча стояла, ожидая оплаты, я полез в бумажник, стал искать подходящую купюру, и тут мне показалось, что… Я пересчитал наличность и понял, что ничего мне не «показалось» - ровно половины денег там не было!..
     Этот ловкий кавказец «обчистил» меня прямо на моих глазах, не только не скрывая своих рук, но даже демонстративно манипулируя тренированными на таких «пролистываниях» пальцами буквально у меня «под носом».
     Только теперь до меня дошел истинный смысл утреннего происшествия – оба моих новых знакомых являлись жуликами, или, точнее, мошенниками и составляли, как выражаются юристы, «организованную преступную группу». Один «завлекает» лоха, а другой его «стрижет». И в роли такого вот барана для стрижки сегодня выступил я.
     Остатки утреннего страха в душе быстро сменились досадой и обидой на самого себя. Так глупо дать себя обмануть! Но – поделом! Почему я сразу не ушел, а остался «посмотреть»? Была, значит, и неясная, но достаточно сильная надежда на «не только посмотреть», но и на «немножко поделить». А, значит, поделом!
     Эта сцена вызвала из моей памяти многочисленные наши с Ефимом Семеновичем беседы на «нравственно-космогонические» темы. Случались такие беседы в разной обстановке и в разных местах – во время «укороченной обеденной церемонии», когда большинство наших «волчар» грызли кости, подбрасываемые нам Судьбой где-то на Руссийских просторах, и мы с ним спускались в кафе вдвоем, во время совместных командировок нудными гостиничными вечерами, на отдыхе где-нибудь на греческих или итальянских пляжах, в машине, мчавшей нас на деловую встречу…
     Основным его тезисом, в котором Ефим Семенович был твердо убежден, являлось утверждение, что в мире изначально присутствуют Он и Лукавый и мы – поле борьбы этих космогонических начал. Иногда по его глазам я видел, что присутствие Лукавого над плечом он ощущает почти физиологически…
     К функции Лукавого относились все виды Соблазна, направленного на отлучение нас от Него. Лукавый, в понимании Ефима Семеновича, был бесконечно изобретательным и бесконечно активным. В качестве инструментов Соблазна он использует огромный арсенал, основанный на открытых еще в библейские времена свойственных нам пороках – классической жажде денег, удовольствии от чревоугодия и прелюбодеяния, непомерной гордыни и даже стремлении к познанию.
     Именно Лукавый подталкивает нас к созданию ситуаций, в которых достижение грешных целей кажется легким и безнаказанным и мы строим разные авантюрные бизнес-планы, ходим в роскошные рестораны, заводим себе любовниц, выдвигаем амбициозные теории или растворяемся во всемирной паутине Интернета. (Почему-то именно Интернет кажется ему особенно опасным соблазном от Лукавого).
     Только человек соберется остановиться и подумать о смысле и цели своего Бытия, «как Лукавый тут как тут – мыслишку подбрасывает «умненькую», девочку подводит «красивенькую» или просто усаживает за компьютер».
     Я не мог согласиться с такой трактовкой, поскольку считал, что каждый из нас сначала создает, а потом и носит в своей душе и своего Бога, и своего Лукавого. И, по большому счету, отвечать за шкоды и пакости этого внутреннего соблазнителя должен каждый сам. Ссылка на то, что его кто-то «попутал» - это тоже Соблазн, соблазн ухода от ответственности.
     А сегодня «мой Лукавый» действительно добился своего – получив от него предложение «посмотреть», я, именно я, соблазнился возможностью «поделить» и «хапнуть на халяву».
     Но такого рода признания и нелицеприятный анализ нисколько не изменял того факта, что денег у меня теперь оставалось едва-едва на обратный билет.
     А как же прожить несколько дней в Челядьевске? Ладно, давайте решать вопросы по мере их поступления, решил я. Сначала встреча с Сидоровым, а уж потом будем думать о ночлеге…
     В аэропорту Челядьевска меня уже ждала высланная от «Полуоксида» представительская модель «Сидроен» с хмурым водителем и веселым толстяком сопровождающим. (Как выяснилось впоследствии, эту машину подарили Сидорову французские компаньоны за «корректность в бизнесе» и выбрали именно эту модель, руководствуясь созвучием французского слова с его фамилией).
     Знакомиться нам с присланным за мной встречающим было не нужно. Я хорошо помнил его колоритное имя: Савелий Ильич. Он тоже, вероятно, узнал меня – я это определил по его чуть испуганному взгляду. Но он почему-то решил «не вспоминать» нашей встречи в Магнитограде. Я поддержал его игру.
     - Савелий Ильич,- представился он, - а вы – Георгий Евгеньевич?
     Я молча кивнул. Савелий Ильич сразу «взял быка за рога» и, пока водитель устраивал мои вещи в багажнике, у нас состоялся такой диалог:
     - Сан Саныч велел встретить вас в соответствии с нашими традициями. А это значит – никаких гостиниц. Едем сразу к нам и выбирайте себе апартаменты по душе – все четыре номера нашего «гостевого этажа» сейчас свободны. Сауна уже горячая – хорошо попариться с дорожки! А к обеду (он сегодня поздний – в 5 часов) подъедет и сам Сан Саныч. Вы в биллиард играете? Там и поговорите.
     Это неожиданное предложение решало мои проблемы, которые я сам себе устроил в «Домопапове». Хотя я и не люблю такого «плотного» гостеприимства, но на этот раз отказываться не стал и, поблагодарив, принял его, тем не менее, как должное.
     Толстяк, однако, ещё не закончил изложения приготовленной мне программы:
     - После работы, часов в 8 – ужин. А потом – массаж и отдых. Вы каких массажисток предпочитаете – наших или экзотику: негритяночек, китаяночек?..
     Ну и денек! С утра – грабеж в аэропорту, вечером – бардак в гостинице!.. Нет, хватит с меня!
     - Спасибо, Савелий Ильич, но массажному искусству я предпочитаю технику медитации. А она предполагает уединение. Так что пусть Сан Саныч не беспокоится – после ужина я предпочту объятия Морфея.
     Толстячок ухмыльнулся:
     - Как знаете! У нас не предлагают дважды, но и не просят повторить – все понимают сразу и с первого слова.
     - Спасибо, учту это в ходе переговоров с Сан Санычем,- ответил я и машина тронулась с места…
     Перед въездными воротами на территорию «Полуоксида» стояли два крепких охранника и скучающе просматривали узкую улочку, по которой мы и подъехали. Именно эта «ленивость» и «равнодушие» и свидетельствовали об их профессионализме.
     Они, разумеется, не стали досматривать нашу машину – «своих» здесь хорошо знают «в лицо». Только вежливо поздоровались с Савелием Ильичом и быстренько открыли шлагбаум.
     Мы подъехали к желтому двухэтажному особняку, на углах которого были установлены мощные камеры наружного видеонаблюдения. На окнах – витееватые кованные решетки. Около небольшой лужицы сражались за кусочек хлебной корочки два разноцветных воробья – они принимали «боевые стойки», раскрывали свои столь яркие и богатые по рисунку и окраске крылышки, что казалось – идет «брачный танец». Но это была борьба не за наслаждение соитием, а буквально за кусок хлеба. «Золотая клетка»,- почему-то подумалось мне, и я вышел из машины.
    
     Глава 7
    
     О, может быть, первой личной встрече с Сан Санычем, результатах первого торга, позднем обеде, игре в биллиард, втором торге и его результатах, увековечении памяти Ж.-П.Сартра в Париже, особенностях руссийского «патентного бизнеса» и его восприятии Ефимом Семеновичем, о новых гадствах Лукавого и, возможно, моей измене корпоративной этике нашей фирмы, а также о некоторой странности поведения Савелия Ильича.
    
     Родина слышит,
     Родина знает,
     Как нелегко
     Ее сын побеждает,
     Но не сдается
     Правый и смелый.
     Сколько бы черная буря
     Ни злилась,
     Что б ни случилось,
     Будь непреклонным, товарищ!
    
     До обеда я читал пакет документов, которые мне передал Ефим Семенович месяца три тому назад «для изучения». Об этих документах он явно забыл. Есть такая категория бумаг – «с глаз долой – из сердца вон». Они касались патентного законодательства, а попали к нам после визита одной старой знакомой и Ефима Семеновича и Самуила Лазаревича еще по работе в ЦИАПе.
     И вот тут-то, в мягком и покойном кресле, после кошмара отлета и болезненного самокопания в самолете, на меня нашла легкая дрема.
     Мне показалось, что в комнату кто-то вошел. Ощущение подтвердилось, когда вошедший у меня за спиной вежливо кашлянул. Я обернулся.
     Передо мной стоял сам Сан Саныч. Узнал я его потому, что когда готовился к командировке, то просмотрел в Интернете сайт «Полуоксида». Да и кто в этой золотой клетке мог вот так «запросто» войти ко мне в номер, кроме самого хозяина?
     С первого взгляда Сан Саныч напоминал известного в свое время киноактера Юрия Пузырева – круглолицый, мягкий, интеллигентный. Он был в белой рубашке с короткими рукавами и ладно сидящих серых брюках. Весь его вид свидетельствовал, что перед вами человек умственного труда, но не высокого полета. Какой-нибудь бухгалтер или преподаватель техникума. И только где-то в глубине его внимательных глаз можно было обнаружить блеск холодной стали.
     - Не потревожил? – спросил Сан Саныч. – Приветствую вас, дорогой! Я вот вернулся немножко пораньше и решил сразу зайти к вам – вы ведь ради этой встречи и приехали ко мне, так что оттягивать ее было бы с моей стороны невежливо... Отдохнули с дороги?
     - Спасибо, Александр Александрович, вполне отдохнул…
     - Можете не напрягать голосовые связки – меня все зовут просто Сан Саныч…
     Он улыбнулся и добавил:
     - От уборщицы до губернатора… Позвольте? – он кивнул на кресло.
     - Конечно, присаживайтесь, Сан Саныч!
     Он сел в кресло напротив и заговорил в той же манере «мягкой домашности», но почти сразу перешел к главной сути переговоров:
     - А я вас именно таким и представлял – у Савелия Ильича отличная память и хороший слог. Он описал вас мне и я теперь вижу, насколько точно. Вы ведь встречались с ним в Магнитограде и перехватили у него контракт на поставку фарта буквально в последний момент.
     Последнюю фразу он произнес без тени вопросительной интонации, просто констатируя реальный факт.
     Я понял, что внешняя мягкость Сан Саныча прекрасно сочетается у него с внутренней упругостью и деловой прямотой. Разговор сразу вошел в фазу борьбы и следовало реагировать на выпад:
     - Ну, Сан Саныч, бизнес – это та же охота. Кто первый выстрелил – тот и уносит зайца. Если, конечно, не промахнется!
     Сан Саныч снова улыбнулся и сказал:
     - Или как сбор грибов: пораньше встал – полней лукошко! Да я не в обиде на вас, Ильич ведь «не успел» не потому, что плохо бегает, а потому, что в этот раз фортуна играла на вашей стороне… Да и, честно говоря, не мог Ильич вас победить – нет у меня сегодня лишних денег. Мне фарт нужен был в Магнитограде в кредит. А вы – деньги им живые обещали.
     Он помолчал, и, считая вступление законченным, прямо спросил:
     - Так сколько вы хотите? Только давайте не будем загонять друг друга в угол – это не бильярд. Фарт и угар большой имеет, и печь на этом загублю, ни под что другое она уже годиться не будет. Так что сорок – вам, а то, что останется – мне!
     Торг начался. Теперь – не зевай!
     - Какой бильярд, Сан Саныч! Я и кий-то последний раз в кино видел… Но, ведь, кроме угара, еще и кислород учесть нужно! Я когда-то учил студентов, что у кислорода атомная масса 16 дальтон – а она у нас чья будет?
     - Шестнадцать, говорите? Ну, вам виднее – вы доцент… Пополам будет восемь. Итого – вам сорок восемь.
     - Не мелочитесь, Сан Саныч! Смотрите ширше, и народ к вам потянется!
     - Хорошо, Георгий Евгеньевич, уговорили – разойдемся поровну: пятьдесят на пятьдесят!
     - Согласен, Сан Саныч! А по поводу Савелия Ильича я вам скажу, как формулируется первое правило бизнеса в оригинале. Я его запомнил, когда изучал «Курс молодого бизнесмена для воспитанников детских садов и приютов»: «Кто первый встал – того и тапки!».
     Мы поднялись друг другу навстречу и, улыбаясь, «ударили по рукам» - договор был заключен. Подписание бумаги было теперь вопросом формальным.
     В этот момент Лукавый, которого я носил в себе, зашептал на ухо: «Фарт – сырье – патент! Воспользуйся случаем и будь богатым!». Я прекрасно понял подсказку – именно сейчас можно было начать «свою игру» и поговорить с Сан Санычем о патентовании нового способа производства ценковых белил из фарта. Но слишком хорошо я ещё помнил, чем закончилась сегодняшняя утренняя история, в которую я влез именно по подсказке своего Лукавого! И, отложив документы, которые просматривал перед появлением Сан Саныча в сторону, я избежал «портновского искуса». (Помните, как один бедный портной мечтал: «Вот был бы я царем – жил бы лучше, чем по-царски: я мог бы править и немножко шить…»?).
     Уходя, Сан Саныч сказал:
     - Обед через пятнадцать минут. У нас, конечно, не парижский «Максим», но голодным не уйдете!..
     … Я открыл глаза. Никого в комнате не было. Часы показывали без четверти пять.
     Обед был изысканным и обильным. Обслуживала одна официантка, своим видом и манерами напомнившая мне аэроэскадровскую кассиршу Клавдию Свиридовну – респектабельно, коммуникабельно, быстро и внимательно. Чистая или отставленная тарелка тут же заменялась на полную порцию нового блюда.
     Прямо к столу приехал с совещания у губернатора и Сан Саныч. За столом нас было трое – Сан Саныч, Савелий Ильич и я. Обедали в подвальном помещении, где расположился «разгрузочный комплекс» Сан Саныча – бар, банкетный зал, биллиардная и сауна с тренажерным залом.
     Порядок за столом был вполне демократическим – пить никто не принуждал, но и не препятствовал – на столе стояли и водка, и вино, и сок. Выпили по рюмке водки – за знакомство. Разговор шел совершенно пустой – о местной рыбалке, о погоде, о заграничном отдыхе.
     Я прекрасно видел, что Савелий Ильич очень боится, что я его узнаю. И понятно почему. Наша встреча в Магнитограде была отнюдь не случайной, были мы там по одним и тем же делам – добывали фарт-ценк. Но он достался нам благодаря тому, что мы оказались в кабинете Тамары Николаевны на сутки раньше Савелия Ильича и Александр Еремеевич этой форы не упустил. Как оправдывался за свою неудачу Савелий перед Сан Санычем, какие «обстоятельства» в его изложении имели место, я не знал, да и не хотел знать. Но явно Савелий Ильич опасался, что совместный анализ этих обстоятельств вряд ли будет для него полезен.
     После обеда Савелий Ильич извинился – дела у него оказались ещё в кабинете - и ушел на первый, административный этаж, а мы с Сан Санычем отправились в биллиардную.
     Первый удар по треугольнику из костяных шаров как «почетный гость» сделал я. Треугольник дрогнул, от него откололся один угол, но в целом удар был неудачным.
     Разговор развивался медленно, но постепенно перешел к сути дела.
     Шары, гораздо более послушные воле Сан Саныча, постепенно заполняли его лоток, на моем же сиротливо лежал один «шестнадцатый номер», которого я случайно забил со второго удара кием.
     По ходу игры Сан Саныч рассказал мне о том, что использование фарта он «подсмотрел» на одном местпромовском заводе в крупном волжском городе, что когда он понял перспективность этого вида сырья, то разослал своих «гонцов» по всем ближайшим ценковальням, кое-что добыл, но самый перспективный завод в Магнитограде Савелий Ильич упустил – там, по его словам, местные технологи запускают производство ценкового порошка из фарта и теперь его никому не отдают.
     Тут-то я и понял причины испуга Савелия Ильича, но, разумеется, говорить об этом не стал. Мое понимание вселило в меня надежду, что в лице Савелия Ильича я смогу получить здесь очень даже надежного «своего человека», что всегда так приветствуется Ефимом Семеновичем, а потому вслух сказал:
     - А по нашему предложению, вы, Сан Саныч, получаете фактически товарный кредит и не имеете головной боли со снабжением сырьём,- удар по шару номер семь, который после этого летит через борт.
     - Аккуратнее нужно, Георгий Евгеньевич, не нужно в каждый удар вкладывать все силы… А, кстати, насколько однородно будет качество фарт-ценка? Если вы его собираете с разных заводов, то и у меня качество будет разным. А это «не есть хорошо»…,- удар по шару номер семнадцать, который бьет почти «в лоб» номера восьмого. «Восьмерка» отскакивает под острым углом к линии удара и влетает в лузу, возле которой я стою. Приходится доставать шар и ставить его на полочку, где уже стоят пять его собратьев, выведенных из игры Сан Санычем ранее.
     - На этот счет будьте спокойны, источник крупный и стабильный – по пять вагонов в месяц гарантирует,- удар по скособоченной «девятке», которая отскакивает к борту, от него – к кучке из четырех шаров, бьет по одному из них и, после рикошета, останавливается в сантиметре от боковой лузы.
     - А вот тут вам чуть-чуть энергичности не хватило. Или сноровки… И получилась «подстава». Если бы не французы – а они подарили мне машину «за корректность» - мог бы я воспользоваться этим вашим промахом. Но теперь – положение обязывает! - я таких «подстав» не беру… Хорошо, договорились, сырье ваше и шестьдесят процентов продукции – тоже. Сбыт – моя забота. Комиссионные со сбыта – семь процентов – можете отдавать хоть деньгами, хоть продукцией,- энергичный удар «десяткой» по последней оставшейся от «разбивки» группе шаров, от которого они разлетаются по всему полю биллиардного стола, резко меняя конфигурацию партии.
     - Нет, Сан Саныч, сноровки мне хватает… Вот опыта маловато… Но я помню спортивные правила – «и с каждой неудачи давать умейте сдачи!»… Так что семьдесят процентов белил – наши, а пять процентов комиссионных – ваши. И кончим эту партию – устал я сегодня в самолете…
     - Ладно, Георгий Евгеньевич, раз вы про правила «спортивные» знаете, то что ж вас мучить и гонять по лузам… Что в лоб, что по лбу… Сукно столешницы целее будет… Шестьдесят пять и шесть! Договорились?
     - Договорились – на первые 10 вагонов. А там посмотрим, я в Моркве потренируюсь и сыграем ещё партейку.
     - Да, конечно! «Во всем нужна сноровка, закалка, тренировка»… Как написал один мой однокашник по студенческой «практике» на угодьях подшефного колхоза во времена студенческой молодости:
    
     На полях морквы до черта,
     А грязи – впятеро ещё,
     И для желанного «зачета»
     Пахать придется горячо…
    
     Нынешних-то студентов на «картошку-морковку» не гоняют на полсеместра как нас, может, они теперь грамотнее будут, и помогут нам с вами после окончания своих институтов повысить выход при обжиге фарта, так что со временем прибыль и без «передела доли» возрастет…
     И он закончил «деловую часть» разговора, сказав:
     - Подписанный мною договор вы возьмете у моей секретарши.
     Мы поставили кии на специальную стойку и сели в удобные кресла перед небольшим столиком. Тут же появилась дежурная сегодня официантка – уже не «Клавдия Свиридовна», а Катюша. Она принесла два хрустальных «тюльпана» - специальные коньячные рюмки, на четверть наполненные золотисто-коричневой жидкостью с каким-то истинно французским ароматом, улыбнулась и тут же исчезла. Прав был Савелий Ильич – дважды тут ничего не предлагали…
     - Это мне «мои французы» прислали,- с гордостью сказал Сан Саныч,- настоящий «Сартр». Я, когда в Париже где-то в скверике по газончику его бредущим увидел, то чуть дорогу не уступил согбенному старичку – настолько живой там памятник ему стоит!
     - А, кстати, Сан Саныч, вот Сартр – «интеллектуал новой волны», чуть не пол-Европы под свои знамена собрал в шестидесятые годы, а потом оказалось, что его «интеллектуальная собственность» - написанные им книги – почти никому и не нужна. Сейчас в Моркве на любом книжном развале они валяются в мягких обложках и очередей за ними нет…
     - А у нас любая «интеллектуальная собственность» никому не нужна, если она «собственность». На халяву, конечно, мы и Билла Гейтса с потрохами съели, и «Титаников» разных вместе со «Статскими советниками» на борту в море наших видиков как килек в банке, но все это – хабар, пиратская добыча…
     - Согласен, паразитов у нас много. Особенно на фильмах и книжках. Но, вы знаете, бизнес «на мозгах» уже не только западная штучка! Новый закон об авторском праве сделал патентование нужным не только соискателям научных степеней и званий, но и действительно «деловым людям». И если вы хотите завтра передать дело детям, а сегодня получать большие «белые деньги» – патент не будет лишним!
     - Вы что, Георгий Евгеньевич, хотите меня «раскрутить» на очередную страховку?
     - Да нет, Сан Саныч! Страховаться вы и сами умеете – вон у входа какие у вас молодцы сидят! Я заработать хочу – на вас и с вами. Фарт – новое сырье, патентов на него нет, а если сделать…
     - Хм… Погодите… У моих французов тоже «бзик» на патенты. Но у них там целый штат юристов да консультантов, да и Франция – не Руссия, законы там другие, менталитет…
     - Разумеется! Но я вам предлагаю попробовать. А юристов и консультантов в Моркве не меньше, чем в Париже, уверяю вас. И среди моего круга знакомых есть не самые последние из них…
     - Это реальное деловое предложение вашей фирмы?
     - Нет, это реальное деловое моё предложение лично вам.
     Сказал я это твердо и ясно, памятуя предупреждение Савелия Ильича о том, что здесь повторять дважды не следует.
     Сан Саныч сделал глоток из своего «тюльпана», посмаковал его и явно задумался. Я в это время набил трубку и тоже задумался.
     Этим поступком я начинал ту самую «свою игру», которая считалась у нас изменой. А именно «измены» и боялся больше всего Ефим Семенович. Но я ведь его предупреждал - я по натуре «кошка, которая гуляет сама по себе»…
     Как-то в одной из наших редких совместных командировок (так удачно совпало, что партнер был из Чистоводска и мы могли совместить в этой командировке «приятное с полезным» почти буквально – врачи рекомендовали Ефиму Семеновичу и чистоводский горный климат, и обогащенный риново-синатовым участком спектра солнечный свет, порождающий потрясающие по великолепию полуденные радуги, и его же минеральные источники), мы провели вечер за бутылкой пива (всего одной за целый вечер!) и парой рыбок – все ещё «дефицитной» даже в те, «сразупослеперестроечные времена», тарани.
     Разговор был длинный, душевный и слегка путанный. Но тема «Лукавого», который «стоит над плечом и гадит с улыбкой» была одной из основных. И среди «гадств» Лукавого Ефим Семенович особо выделял его стремление раздуть нашу гордыню и через нее склонить к измене.
     Измена здесь подразумевалась абстрактная – отказ от заповедей Создателя и нарушение договора с Ним. Но за этой абстракцией явно проглядывало ее «реальное» воплощение – в роли «Создателя» и «держателя договора» в нашей фирме он видел, естественно, себя, а нас рассматривал как ветреных и непостоянных в своих обещаниях евруев ветхозаветных времен.
     Я, помнится, сказал ему тогда, что не нужно искать черную кошку, а тем более тигрицу там, где ничего, кроме непроглядной черноты и нет…
     И вот теперь я все же начал «свою игру»… Но я начал ее не спонтанно. Разговоры и предложения по поводу нашего выхода на рынок «интеллектуальной собственности» были многократными и на совещаниях у шефа, и в «застольных беседах» с ним.
     Исходили они и от меня, и от Тамары Петровны, и от Самуила Лазаревича. Особенно после того, как выяснилось, что бывший начальник патентного отдела ЦИАПа – очаровательная пышечка Алла Сергеевна – открыла собственное патентное бюро. Она и сама приходила к нам и агитировала Ефима Семеновича лично. Безрезультатно. «Но не сдается правый и смелый» - попытки убедить Ефима Семеновича продолжались и в дальнейшем.
     Мне кажется, что у неудачи наших увещеваний был целый комплекс причин. И неверие шефа в то, что подобный бизнес вообще возможен в Руссии в наше время («обокрадут мгновенно»), и неприспособленность нашего менталитета к такого рода отношениям («Предположим, ты сегодня нужен нынешнему хозяину. Но почему ты надеешься, что и завтра другой хозяин будет тебе платить? Наивно, глупо и опасно»), и начальное несовершенство патентного законодательства и – не в последнюю очередь – то, что занятие таким бизнесом могло повлечь изменения в системе нашей оплаты.
     В патентном бизнесе ключевыми вопросами являются вопросы о долях тех, кто будет этим заниматься. А доля – это экономическая свобода, немыслимая в рамках нашей фирмы. Да и долговременность патентных доходов могла «расхолаживать коллектив».
     Короче, шеф был против самой попытки «влезть в это дело». И то, что я сейчас говорил Сан Санычу, не могло быть одобряемо им. А мое внутреннее самооправдание, состоявшее в том, что когда дело будет сделано и появятся первые результаты, то я их преподнесу фирме на «тарелочке с голубой каемочкой» и – за определенную долю, конечно! – предоставлю в распоряжение шефа, было слабым и неубедительным.
     Поступи я так «на самом деле», получил бы я, скорее всего, не благодарность, а «обходной листок без выходного пособия» - Ефим Семенович просто выгнал бы меня и из кабинета и из фирмы.
     Все это я ясно осознавал, но надеялся все-таки на то, что «здравый смысл» в, конце концов, восторжествует, и будет у меня «грудь в крестах». Хотя тот же здравый смысл подсказывал, что одновременно с «медалью на грудь» я, скорее всего, получу и «голову в кустах»…
     Сан Саныч, наконец, принял какое-то внутреннее решение (а среди мотивов, которые им двигали, был, конечно, и тот, что такое мое поведение позволяет ему надеяться получить в нашей фирме «крота»), но начал он издалека, как бы размышляя вслух:
     - Вы знаете, когда меня водили по парижским достопримечательностям, то рассказали, что есть в Версале один великолепный фонтан – «Энцелад». Сам Энцелад – один из титанов, боровшихся с богами-олимпийцами. Странная и горячая натура - после того, как Афина Паллада погребла его под Сицилией, там начали бить струи вулканов. И стало там горячо… Вот и я чувствую в вашем предложении нечто горячее… И даже, может быть, забьют со временем фонтаны и идей, и денег. Но пока… Пока наш Энцелад не разогрелся!
     Так что, давайте, Георгий Евгеньевич, не будем сейчас обсуждать этот вопрос подробно. В принципе ваше предложение мне нравится. Вот начнутся поставки фарта, вы к нам почаще ездить будете, тогда, в баньке, и оговорим детали. Да, и не обижайте – «какие наши годы», чтобы о передаче дела детям думать? А вот «белый длинный рубль» - другой коленкор. Вот над этим вы подумайте, да мне в следующий раз растолкуйте поподробнее – что там ваши «эксперты» могут предложить?
     Мы попрощались и я поднялся на «гостевой этаж» в свой роскошный номер. Честное слово, в пятизвездочной гостинице на Тенерифе было не лучше! Но, расслабляясь в джакузи, нужно было помнить о том, что даже сам Сан Саныч предупредил – откровенные разговоры здесь можно вести только в баньке (И помнить это следовало крепко – как сказал Савелий Ильич, «дважды здесь ни о чем не говорят»).
     Вероятно, служба охраны и наблюдения включала у Сан Саныча не только отставных спецназовцев на входе, но и имела технические средства слежения и прослушки во всех помещениях. Так что нашу партию в бильярд Сан Саныч еще просмотрит и «со стороны».
     Но результатами этой партии я мог быть вполне доволен – перед отъездом Ефим Семенович считал, что меня можно будет поздравить с удачей, если мне удастся разойтись с Сидоровым «фифти-фифти». А я привезу в Моркву «шестьдесят пять на тридцать пять»!
     Но кроме этого успеха я привезу в Моркву и новые проблемы – теперь я должен понимать, что моя «деловая личность» уже не раздвоена между работой у Ефима Семеновича и эвереттикой, а имеет и ещё одну ветвь – «свою игру» с Сидоровым. А успеха на трех фронтах сразу не удавалось достичь ни одному полководцу. Чем-то нужно жертвовать. И вопрос этот не может быть отложен надолго…
     Провожал меня в аэропорт все тот же Савелий Ильич. По дороге он рассказывал мне о базе отдыха Сидорова, о его дружбе с губернатором, о проблемах с экологией в их регионе, но ни слова не произнес о нашей Магнитоградской встрече. Уже прощаясь, я, как бы между прочим, спросил:
     - Вот здесь я уверен, что через три часа буду в Моркве. Погода просто отличная. А тогда из Магнитограда мы с Александром Еремеевичем уехали только поездом – из-за дождей аэропорт был закрыт. А вы-то как выбирались?
     Савелий Ильич удивленно посмотрел на меня и сказал:
     - Когда я был в Магнитограде, неоловое полуденное солнышко припекало так, что я чуть не сопрел в своем «деловом пиджаке». И все эти дни я любовался полуденной радугой. А дожди там кончились за два дня до моего приезда…
    
    
     Глава 8
    
     О проблемах, возникших в ходе работы по реализации схемы переработки фарт-ценка, визите в Моркву Савелия Ильича, результатах официальных и приватных бесед с ним и возникшей в связи с этим необходимости моего срочного визита к психиатру, а также о сравнительных характеристиках колес обозрения в Магнитограде и Челядьевске.
    
     Не знаешь –
     смертен ты
     или вечен,
     Лжец или правый,
     Развенчан ты или увенчан,
     Хулой
     Иль славой.
     То всё умею и всё могу,
     То нет – не смею.
     То сразу снова у всех в долгу,
     То всё имею.
    
     Когда я вернулся из Челядьевска, «фартовая схема» была почти готова. Александр Еремеевич вполне успешно съездил в Домопапово и мы получили ещё полтора вагона фарта в месяц, а Сергей Иосифович очень плодотворно пообщался с директором Царицынского лакокрасочного завода, который согласился на то, чтобы «пожечь» наш фарт на условиях 55 – 45 в нашу пользу. Объемы производства в Царицыне были, правда, маленькие, но, как любил приговаривать Ефим Семенович, «курочка по зернышку клюет…». Зато у него этот процесс шел давно и его опыт мог помочь нам в гораздо более мощном, но и менее опытном Челядьевске.
     Лукерья Федоровна, обзвонив пол-мира (разве только не пробилась в Атананариву…), уже договорилась и со складами в ближнем подморковье (там можно было хранить нашу долю белил и из Царицына и из Челядьевска), и нашла покупателей в новой области – шинники.
     В отличие от лакокраски потребность шинников в белилах не была сезонной и это сильно облегчало сбыт.
     Короче, дело осталось за малым – проплатить деньги за фарт в Магнитоград и Домопапово и начать «двигать по стране вагоны».
     Но вот тут начались проблемы. Сначала выяснилось, что в области цветной металлургии (а фарт-ценк относился именно к ней) у нас сложился ярко выраженный монополизм и все операции по ценксодержащим материалам нужно проводить через «Росценк» - централизованную организацию, куда на «добровольной основе» входили все производители ценка.
     Пришось регистрировать наш договор с Магнитоградом в этой «конторе» и платить им какие-то мизерные, но «комиссионные». Это не заняло много времени, но по каким-то мне непонятным бухгалтерско-экономическим соображениям платить нужно было только аккредитвом. А это значило, что сумма в 30 миллионов рублей (первый платеж в Магнитоград) должна была быть передана почти буквально «из рук в руки» в виде одной бумажки с таким номиналом. Технически это было несложно, но вызывало некоторый психологический «напряг» - кому охота возиться с такой дорогой и потому опасной «бумажкой»?
     Но все эти «бухгалтерские заморочки» были не самыми главными причинами задержки. Что-то странное случилось и в самом Челядьевске.
     Сан Саныч позвонил мне и сказал, что у него «пока не получается» нормальная работа на печи, которую он предназначал для обжига фарта и просил повременить с началом поставки сырья. Для более детального обсуждения к нам вылетает Савелий Ильич.
     Он и прилетел буквально на следующий день. Мы с Самвелом встретили его в домопаповском аэропорту и привезли «в контору». По дороге Савелий Ильич был молчалив и «клевал носом», объясняя свое состояние ранним подъемом (самолет из Челядьевска и вправду вылетал в 8 часов утра и встал Савелий Ильич в 5). Но мне показалось, что не это одно было причиной неразговорчивости Савелия. Он явно боялся сказать что-то «лишнее» и предпочитал пока молчать.
     Единственная байка, которую он поведал нам с Самвелом, состояла в том, что, оказывается, в челядьевском аэропорту орудует шайка профессиональных жуликов, представляющихся морквичами и работающая по схеме «разговор – «потерянный сверток» - деньги – шантаж». После его рассказа, я решил побалагурить:
     -Неужели мошенники? – тревожно спросил я у нашего гостя, - неужели кто-то может поверить, что среди морквичей есть мошенники?
     Но Савелий Ильич и вправду был «не в форме» после перелета, поскольку в ответ он так криво и горько улыбнулся, что отпали всякие сомнения: он лично серьезно считает, что да, среди морквичей есть мошенники!
     После такого результата этого интеллектуального теста я оставил попытки дорожной болтовни и Савелий Ильич задремал…
     Во время «официальной» встречи и разговора с Ефимом Семеновичем, Савелий Ильич объяснил, что проблема заключается в сложности изготовления специальных керамических муфелей для плавления фарта. Они попробовали расплавить пару чушек, которые выпросил-таки в качестве образцов во время своей поездки в Магнитоград Савелий Ильич, и муфели лопнули при нагреве. Пришлось заняться технологией изготовления муфелей специально, а это оказалось совсем не просто.
     И Савелий Ильич буквально засыпал нас техническими подробностями, которые он знал и о которых предполагал говорить: составами сырья, режимами формовки и обжига и прочим подобным… Но мне (да и Ефиму Семеновичу) было ясно, что все это – только «первый слой» причин затяжки. Какие-то более серьезные проблемы крылась в чем-то другом. Но вот в чем?
     Из коротких вопросительных взглядов, которые по ходу разговора с Савелием Ильичом Ефим Семенович время от времени бросал на меня, я понял, что он колебался в оценке Савелия Ильича – «лжец или правый?». В сознании шефа снова возник образ черной кошки измены, на сей раз со шкодливой мордочкой Савелия. А, кроме того, за ней Ефим Семенович угадывал и обольстительный оскал суккуба – самого Сан Саныча…
     Когда разговор в кабинете Ефима Семеновича был окончен, мы с Савелием Ильичом вышли покурить – он знал, что я курю, но видел, что в кабинете у шефа мне это не позволялось.
     Курилка наша расположена в лифтовом холле. Так изначально договорились все арендаторы – и от офисов недалеко, и пожарные не против. А удобную для этого лестничную площадку они забраковали – дверь там, видите ли, узкая, и установка урны и кресла для курильщиков совсем загромоздит пожарный выход.
     Обстановка в курилке немного суетная, но располагающая к свободному общению. И мне показалось, что здесь я смогу «разговорить» Савелия Ильича и прояснить более подробно истинную подоплеку челядьевских колебаний. Закурив трубку, я спросил:
     - Я возле ваших ворот в Челядьевске видел в парке колесо обозрения. Там даже какие-то детишки катались. А интересно, чем там в Магнитограде кончилось дело с их аналогичным аттракционом? Помните, вы рассказывали нам с Александром Еремеевичем, что там три фирмы перегрызлись друг с другом за доходы от предстоящей аварии?
     Этим вопросом я хотел показать, что помню наше знакомство и мое молчание об этом за обедом у Сидорова не было случайным, а его «маскировку» в Челядьевске понимаю, но здесь не считаю ее уместной.
     Савелий Ильич выпустил фиолетовую струйку дыма в красное пожарное ведро, и с любопытством спросил:
     - Вы, Георгий Евгеньевич, в чем меня подозреваете? Что я амнезией страдаю? Так у меня справка от врача есть – я недавно на права сдавал, пришлось медкомиссию пройти. И в справке черным по белому написано – здоров. Вас я впервые увидел в Челядьевске, когда встречал в аэропорту, а Александра Еремеевича Вольского вообще впервые сегодня увидел.
     Сказав это, он замолчал и, с легкой иронией во взгляде, ждал моего ответа.
     Его упорство в отрицании нашего знакомства меня удивило – ведь он же не скрывал, что был в Магнитограде именно по делам приобретения фарт-ценка и даже образцы оттуда привез! Над этим следовало подумать, а потому я не стал настаивать и попытался отшутиться:
     - А вот у меня такой справки нет! Значит, нужно пойти и обследоваться. И пусть доктор микстуру какую-нибудь пропишет – хорошая память для бизнесмена нужна как слух для скрипача… Но очень похожий на вас человек рассказывал нам в Магнитограде историю про их колесо обозрения.
     Савелий Ильич принял мои объяснения и согласился с ними:
     - Это бывает! У меня тоже с памятью не все в порядке, если честно… Вот ведь, чуть не забыл передать вам вопрос от Сан Саныча. Он видел у вас бумаги, связанные с патентным законодательством. И он просил меня узнать у вас – нет ли среди ваших связей хорошего патентного агента? Если этим занимается ваша фирма, он готов сотрудничать с ней.
     Тут я понял, что у меня точно что-то с памятью и я путаю сны и явь! Но ответил я равнодушно:
     - Нет, мы не занимаемся этим профессионально.
     А Савелий Ильич настойчиво продолжил:
     - А в таком случае Сан Саныч просил передать, что готов поговорить на эти темы лично с вами.
     И Савелий Ильич голосом выделил лично так, как умеет это делать Лукерья Федоровна, скрывая таким нехитрым образом предложение какого-то кэша.
     Я ответил:
     - Хорошо, передайте Сан Санычу, что когда я приеду, мы этот вопрос обсудим.
     Мы закончили курить и я проводил Савелия Ильича до выхода. Он остановился в Моркве у какого-то родственника, так что вопросов с его размещением не было.
     Возвращаясь обратно, я никак не мог понять – что же и когда в наших отношениях с Савелием Ильичом и Сан Санычем было «на самом деле», а что – плод моих снов и мороков, вызванных напряжением последних месяцев работы.
     Первое, что я сделал, вернувшись в рабочую комнату, было обращение к Елене Никоновне с просьбой показать мне тот договор, который я привез из Челядьевска.
     Она достала его из новенькой папки с названием «Челядьевск. Документы». Я бегло просмотрел его и остановился только на фразе: «…готовая продукция разделяется между Сторонами в соотношении 57,5% «Химбико» и 42,5% «Полуоксиду». Комиссионное вознаграждение за реализацию продукции устанавливается в 6% от стоимости реализации.»
     Этого не могло быть! Не мог Сан Саныч ТАК меня обмануть, ещё не начав работы с нами. И тем более не мог он этого сделать после нашего разговора о Сартре – в патентных делах начальное доверие необходимо как воздух.
     Но это было! Под договором стояли две подписи – Сан Саныча и моя, и две печати, одна из которых была оттиснута мною лично – я ясно помнил, что когда я ее поставил, то подумал, что получилась она не очень ясной и «вверх ногами» - нужно было смотреть на специальную метку на ободке, а я об этом забыл. И я ясно помнил, что читал текст перед тем, как подписывать и ставить печать, и там все было правильно – 65 на 35 и 6 комиссионных.
     И выбор у меня теперь был простой – либо к психиатру за микстурой «от плохой памяти», либо – к компьютеру к статье о природе эвереттических склеек, над которой я как раз сейчас работал.
     Но жизнь, как всегда, дала решение неожиданное – ни к психиатру, ни к компьютеру я не пошел, а пошел в кабинет к шефу, повинуясь приказу из красной коробочки «громкой связи»: «Все ко мне!».
    
     Глава 9
    
     О совещании у Ефима Семеновича по вопросу о ходе работы над «фартовой» программой, демарше Вольского, неожиданном выпаде шефа, крутом вираже Александра Еремеевича, почти полном рассеянии подозрений в глупости и измене, кадровых перестановках командировочных групп, а также о различиях яиц фирм «Химбико» и «Фаберже».
    
     Нравы детей в Летнем саду были очень церемонные. Пошептавшись с гувернанткой или няней, какая-нибудь голоножка подходила к скамейке и, шаркнув или присев, пищала: «Девочка (или мальчик – таково было официальное обращение), не хотите ли поиграть в «золотые ворота» или «палочку-воровочку»?
    
    
     Когда все расселись по своим местам, Ефим Семенович, мрачно усмехнувшись, начал совещание необыкновенно «церемонно» с известной всем реминисценции:
     - Я пригласил вас, господа, сюда, чтобы сообщить пренеприятнейшее известие… Нет, к нам не едет ревизор… Пока, во всяком случае… Но я не исключаю, что такое событие может случиться.
     Сказать, что тишина установилась такая, что стало слышно, «как муха пролетит», было бы сильным огрублением ситуации. Такая тишина во время любой речи шефа – дело обыкновенное. Сейчас же «градус тишины» возрос до уровня знаменитых «трех минут молчания» - когда сигнал SOS с терпящего бедствие корабля может быть услышан и без всяких усилителей за сотню миль от места происшествия.
     Послушав это безмолвие с полминуты, Ефим Семенович продолжил:
     - Пока изложу факты. Когда схема работы с фартом была уже готова настолько, что я понял неизбежность крупных затрат, я обратился в наш банк с просьбой о кредите. Сначала мне сказали, что я могу быть спокоен – мне дадут лимон «азиатского сорта» в любой момент, как только я официально попрошу об этом. И после успешной командировки Георгия Евгеньевича в Челядьевск я решил, что момент для просьбы настал. В банке попросили день на оформление заявки. Она, дескать, ещё не имеет визы Филиппа Горошкова. Знаю я этого трутня… Он ведь, кстати, в свое время ловко выскользнул из дела моего однокашника, дипломированного нефтяника, а впоследствии «драматурга и режиссера» первой волны приватизации Гусиевича… Через день попросили подождать ещё сутки. А вот сегодня – отказали, сославшись на вздорный пункт «Инструкции ЦБ по выдаче кредитов», в соответствии с которым рекомендуется не делать этого, если требуемая сумма превышает сумму остатка средств на счете.
     Стоявшую в кабинете тишину буквально взорвало легкое покашливание Александра Еремеевича.
     - Тут кому-то мои слова поперек горла встали? – с наигранным легким недоумением в голосе спросил Ефим Семенович, и, оглядев присутствующих, обратился к Александру Еремеевичу:
     - Ты что-то хочешь сказать, Саша?
     - Да, понимаешь, Ефим, это и правда так. Есть такой пункт в инструкции… - пояснил Александр Еремеевич свой демарш.
     А его покашливание было именно демаршем – прерывать начальника можно было только в случае, если у тебя имелись какие-то чрезвычайные на то причины! И Вольский, как знаток финансовых вопросов, решил снять напряжение и успокоить и шефа и всех нас – вступительные слова Ефима Семеновича были, по его мнению, чересчур драматичными, а «по жизни» ситуация не выходила за коридор «рабочих параметров».
     - Конечно, Саша, ты прав, есть такой пункт. И уж я-то знаю это точно – проверил лично, перед тем как страху на вас нагонять. Я бы и не стал ничего сообщать вам, если бы – вспомни, Саша, ты ведь у нас экономист-плановик – этот пункт был именно запретительным, а не рекомендательным. Это во-первых. Во-вторых, если бы отказ я получил от какого-то любого другого, но не нашего банка, директор которого сидит в очереди на прием в те кабинеты, куда я, проходя мимо него, ногой дверь открываю. И, наконец, в-третьих, Саша, если бы я не хотел спросить и тебя, и Георгия Евгеньевича: куда вы смотрели в Магнитограде и о чем там болтали?
     Такого удара я совершенно не ожидал. И, судя по тому, что и Александр Еремеевич сидел с полуоткрытым ртом секунд тридцать, он тоже побывал в нокдауне.
     В первую же из этих тридцати секунд головы почти всех присутствующих повернулись в сторону Александра Еремеевича и тишина стала понижать свой градус до уровня чуть ли не шушуканья. Те двое, кто составил исключение из общего порыва, были Илья Давидович, который развернул свое кресло и смотрел на меня, и «Пегей» - Петр Гейдарович – наш молодой растущий «волк», с недавнего времени ставший официальным заместителем шефа и тоже повернувший голову в мою сторону.
     Из этого факта я сразу понял, что все происходящее действо уже обсуждено этой «большой тройкой» - шефом, Ильей и Пегем. И роли членов тройки расписаны заранее – им важно было увидеть реакцию и Александра Еремеевича, и мою на атаку шефа.
     То, что Илья «близок к руководству» было известно «изначально» - он был приемным сыном матери Ефима Семеновича и она воспитывала Ефима и Илью как братьев. Однажды Илья даже рассказал мне одно их семейное предание о древней романтической истории в каком-то орловском имении их общего предка, из которой вытекало, что родственность между ним и Ефимом Семёновичем не только юридическая и бытовая, но и в некоторой степени кровная. А вот то, что Пегей реально находится на вершине пирамиды, было для меня новостью.
     Время растерянности, однако, было недолгим и Александр Еремеевич, «отряхнул перья», поддернул брюки, выпрямил спину и, вовсе не проявляя желания извинительно «шаркнуть ножкой » для «замаливания грехов», как бойцовский петух бросился в контратаку:
     - А в чем дело, Ефим? Что там стряслось? Договор мы привезли хороший, «своих людей» нашли… Да ты ведь сам в прошлый раз говорил, что наш успех – для фирмы яйца!
     В пылу словесной баталии Александр Еремеевич не заметил, что процитировал мысль шефа довольно двусмысленно. И наши дамы невольно улыбнулись этому его обороту. Тамара Петровна и Белла Борисовна так просто прыснули, когда Тамара Петровна почти «на автомате» вполголоса добавила к последней фразе Вольского:
     - Но вряд ли фирмы «Фаберже»…
     Но это было неважно – важно то, что Александр Еремеевич в этой ситуации занял активную позицию. Я, благодаря этому, тоже пришел в себя и выразил на лице недоумение не менее ярко, чем Паша Эмильевич на вопрос Остапа о том, куда девался стул из приюта для старушек?
     Ефим Семенович между тем продолжил:
     - А дело в том, что, как я выяснил с помощью Пегого – ездил он в банк и не зря – к ним пришло «конфиденциальное» письмо из Магнитограда с просьбой сообщить им «кредитную историю» «Химбико». Есть у них, оказывается, основания полагать, что мы – «фирма-однодневка» и работать с нами рискованно. Что, якобы, из переговоров с нашими представителями они эти основания и извлекли. А представителями в Магнитограде были вы с Георгием Евгеньевичем! Вот я и спрашиваю – с кем и как вы там вели переговоры, что после этого в наш банк приходят такие письма?
     Однако Вольский был уже в «полной боевой форме» и его такой вопрос как будто и не задел. Александр Еремеевич только серьезно и деловито спросил:
     - А кто подписал это письмо?
     Ответил Пегей:
     - Некая Тамара Николаевна Янгель, заместитель начальника Отдела сбыта Магнитоградского металлургического комбината.
     Александр Еремеевич обвел всех орлиным взглядом, посмотрел на меня – я выражал своим видом недоумение уже вполне искренно – и грозно и твердо сказал, глядя в глаза Ефиму Семеновичу:
     - Ну, Ефим, это я так не оставлю! Я эту стерву видел, конфетки-конвертики она очень даже любит, но откуда в ее пустой бабской головенке такие мысли завелись – не знаю! Ни о каких делах фирменных наших разговоров не было. Да и когда? Из семи минут нашего с ней разговора «с глазу на глаз», она пять минут глазки мне строила да юбчонку свою мини под жакеточкой-шанелькой рекламировала! Я поеду в Магнитоград и разберусь, какой инкуб ей это все нашептал!
     Ефим Семенович взглянул на меня – теперь мой вид выражал полную поддержку и солидарность со сказанным Александром Еремеевичем. Как вид Чапаева, после разъяснения Фурманова о том, что именно Ленин был основателем Третьего Интернационала.
     Ефим Семенович, вероятно, прочел в наших с Вольским глазах то, что волновало его в первую очередь – не было ли тут невероятной глупости или даже «измены» с нашей стороны? Все-таки страх перед черной кошкой и суккубом был его генетическим страхом… Их он не нашел и был весьма доволен этим. А то, что путанное это дело разъяснится – он не сомневался. И принял он такое решение:
     - Хорошо… Кто горшки побил – тот пусть их и склеивает... На следующей неделе Саша с Илюшей едут в Магнитоград и разбираются там с этой сумасшедшей барышней. И должны приехать с победой – изменить договор с полной предоплаты на частичную.
     Этот пункт был мне понятен – вместе с Александром Еремеевичем теперь должен ехать Илья – «свой глазок – смотрок». И пусть распутывает эту «херню» Саша, а Илюша – на всякий случай! – присмотрит за Сашей.
     Ефим Семенович продолжил:
     - А Георгий Евгеньевич с Сережей Белгородским – в Царицын, разбираться с этими дурацкими муфелями, про которые нам тут челядьевский представитель все уши прожужжал. И что б после этого в Челядьевске не было никаких вопросов!
     Тоже грамотное решение – с технологией нужно разбираться, да и меня следовало «погонять» по лакокрасочным заводам, раз уж мы втягиваемся в это дело. Но, разумеется, и за мной, после этого странного письма должен быть «смотрок». Хотя в Царицыне и не обязательно такой плотный, как в Магнитограде. Вот и дают мне в помощники «молодого».
     Чтобы обосновать «по житейски» это свое решение, Ефим Семенович сказал:
     - И, кстати, денег у нас от всех этих «фартовых дел» пока не появилось ни копейки, а расходы все растут. Поезжай-ка ты, Сережа, с Георгием Евгеньевичем на своей дизельной ласточке. И по пути заглянете в Рязань – там за ними должок остался по бензолу. А потом – в Воронеж. Нашла там Лукерья Федоровна заводик местпромовский, тоже пригодится. А уж там и до Царицына рукой подать! Вот как раз недельку и подышите свежим воздухом! Солярка – за мой счет.
     И завершил совещание «на оптимистической ноте»:
     - А во вторник через неделю я беру вексель и схема фарта должна заработать! И через месяц – всем от меня на новые нейлоновые трусы премия в заграничных конвертах будет!
    
     Глава 10
    
     О второй командировке Александра Еремеевича в Магнитоград, его «броневой атаке» на госпожу Янгель, её пристрастии к новинкам французской моды, гламурных маневрах Ильи Давидовича, подлом коварстве Савелия Ильича, сокрушительном его поражении, а также о новых конфетах «Играем первую скрипку» бабаевской кондитерской фабрики.
    
    
     Так как же объяснить, что именно она
     Усвоила сюжет, проникла в содержанье,
     Пленилась фабулой, героя приняла,
     Замысловатую интригу в толк взяла,
     Желая Бедняку не краха, а победы?!
    
     … С секретаршей Александр Еремеевич и говорить не стал – ее слабого порыва остановить «эту громадину» он даже не заметил – видеть эту девочку не входило в его планы. Вломился он в приемную с такой скоростью, что, как говорил потом Илья, вид со спины у пиджака Александра Еремеевича напоминал круто скошенный броневой лист танковой кормы. А по уверенности и неотвратимости движения и сам Александр Еремеевич был под стать тяжелому танку «Клим Ворошилов».
     Тамара Николаевна, в приталенном жакете с узкой короткой юбкой, с губами, накрашенными модной помадой French rose, сидела за столом и читала какую-то бумагу. Она строго и удивленно глянула на ворвавшегося в кабинет посетителя, но мгновенно узнала его, и взгляд ее смягчился. Более того, если бы это не была она – «железный» зам. Начальника Отдела сбыта! – можно было бы предположить, что в этом взгляде промелькнули искорки испуга. Но в данном случае это точно не было испугом, скорее – охотничий азарт.
     Мрачно взглянув на нее, Александр Еремеевич сказал:
     - Простите за то, что без стука… Уж очень хотел Вас видеть.
     Такая откровенность обезоружила Тамару Николаевну. И она показала рукой на свободные кресла перед ее столом, приглашая Александра Еремеевича и Илью Давидовича садится.
     - А почему так мрачно и так срочно? – спросила она. И, не дожидаясь ответа, продолжила:
     - Кофе или чай? Вы ведь прямо с поезда, даже в гостиницу не заехали, судя по тому, что морковский пришел полчаса назад, а самолет прилетит только завтра утром.
     Илья Давидович провел рукой по щеке и в тон ей добавил:
     - И в поезде не работала электрическая розетка для моей модели «Браун», а Александр Еремеевич пожадничал и не дал мне станок… Кофе крепкий и без сахара.
     Тамара Николаевна пододвинула к себе коробочку громкой связи и сказала:
     - Два крепких кофе морквичам и мой чай.
     Александр Еремеевич поддернул брюки, выпрямил спину и снова стал Карлссоном шестьдесят четвертого размера. Мрачность оставила его, но он по-прежнему был серьезен и собран:
     - Понимаете, Тамара Николавна, когда мы с вами здесь говорили в последний раз, я серьезно решил «дружить семьями», настолько Вы мне понравились, несмотря на свою молодость.
     Тамара Николаевна улыбнулась, и прервала серьезный тон Вольского:
     - Не пытайтесь разуверить меня в вашей искренности, Александр Еремеевич, не говорите мне, что вам не нравятся молодые женщины!
     Александр Еремеевич понял, что опять экспрессия в его речи затуманила смысл, и попробовал - не очень удачно – выбраться из сплетенной им самим словесной паутины, поспешно пояснив:
     - Я в том смысле, что увидел в вас прежде всего опытного и разумного руководителя…
     Тут ему на помощь пришел Илья Давидович:
     - Но отчет о командировке начал с описания женщины «приятной во всех отношениях», причем не забыл упомянуть о вашем замечательном жакете в стиле «Шанель»…
     На последней фразе Ильи дверь кабинета открылась и вошла секретарша с подносом, на котором дымились три чашки. Услышав, что разговор идет «в домашнем ключе», она решила поддержать его, сказав:
     - Тамара Николаевна очень тонко чувствует стиль. Она по духу своему «француженка» и никогда не оденет английского костюма…
     Было видно, что Тамаре Николаевне нравится ход разговора, но она, как действительно «опытный руководитель» и умная женщина поняла, что обсуждение ее достоинств уже дошло до грани допустимого и пора переходить к сути вопросов, заставивших Вольского мчаться к ней из Морквы:
     - Спасибо, Катюша… Объяви в приемной, что у меня совещание и пусть подождут минут пятнадцать,- сказала он уходящей секретарше и, обращаясь уже к Илье и Вольскому, спросила:
     - Так в чем дело?
     И Александр Еремеевич, уже полностью владея собой, рассказал, что ее письмо вызвало у руководства нашей фирмы вполне понятное недоумение, поскольку никаких оснований для подозрений в наш адрес мы не давали, да и объективно непонятна позиция Магнитограда – мы ведь платим предоплату. А само письмо вызвало недоверие к нам со стороны банка и получать кредит стало гораздо труднее. И завершил изложение ситуации прямым вопросом, заданным им специально, чтобы Илья Давидович мог слышать ее ответ:
     - Так что же в моем поведении настолько насторожило вас, что вы написали это письмо в наш банк?
     Тамара Николаевна слушала очень внимательно и как будто что-то вспоминала. Услышав вопрос Вольского и прекрасно поняв положение Александра Еремеевича, она, «желая Бедняку не краха, а победы», сказала, глядя в сторону Ильи:
     - Если в отчете о командировке Александр Еремеевич говорил обо мне, как о «даме, приятной во всех отношениях», то я, в разговоре со своим начальником, характеризовала его как «нового бизнесмена из старых морквичей», имея в виду издавна известную морковскую щедрость и деловитость. Так что ни лично Александр Еремеевич, ни ваша фирма у меня никаких сомнений не вызывают. И никакого письма в ваш банк я не подписывала. К тому же и право подписи у меня было только в течение недели, пока Глеб Сергеевич, мой начальник, был в отпуске, а вернулся он на второй день после подписания мною договора с вами.
     Илья Давидович полез в портфель и достал ксерокопию письма. Тамара Николаевна прочла его и удивленно сказала:
     - Да, это моя подпись. И бланк наш, комбинатовский. И даже текст этот был у меня в руках…
     С каждой ее фразой фигура Александра Еремеевича уменьшалась. И к концу этой серии реплик его Карлссон уже был «представительным мужчиной» солидного, но отнюдь не выдающегося пятьдесят восьмого размера.
     Однако следующая серия высказываний Тамары Николаевны вызвала обратный процесс:
     - Но я его не подписывала! С этой бумагой приходил ко мне один наш старый партнер из Челядьевска, Савелий Ильич, и что-то такое говорил о том, что нас, дескать, обманут, что верить «первым встречным» нельзя… Но я же уже видела и Александра Еремеевича, и Георгия Евгеньевича – о нем, кстати, спрашивал Рашид Фархутдинович из техотдела – и в глаза поглядела, и конфеты ваши морковские уже попробовала – вкусные были конфеты, понравились мне они… Какие же вы «первые встречные»? И я порвала тогда эту бумагу, а Савелию Ильичу посоветовала не мутить воду, а добросовестно работать с солидными морковскими партнерами… Но, вероятно, что-то тут Савелий все же «нахимичил»… Мы, конечно, пошлем в ваш банк разъяснение о том, что просим считать это письмо недоразумением и не придавать ему никакого значения, а уж с Савелием Ильичом разбирайтесь сами…
     По окончании речи Тамары Николаевны Александр Еремеевич не только вернулся к прежним габаритам, но и превзошел их. Он победно взглянул на Илью, благодарно – на Тамару Николаевну и уверенно сказал:
     - С Савелием разберемся, к Рашиду зайдем, а то, что барышни с «французским вкусом» любят морковские конфеты я понял сразу, а потому и прихватил коробочку…
     И он полез в свой кейс, в котором лежала роскошная коробка новых бабаевских конфет «Играем первую скрипку».
     - Вот вы и есть первая скрипка в этом деле! Играем, конечно, мы, но музыка получится, только если первая скрипка нас не подведет…
     Его речь подхватил Илья:
     - Я расскажу нашему шефу, что Александр Еремеевич в отчете о первой своей командировке в Магнитоград нисколько не приукрасил достоинств нашего партнера. И даже больше я скажу, если вы позволите: что нам разрешено начать не с полной предоплаты, а с 70%, поскольку банк наш все-таки встревожен…
     Тамара Николаевна секунду подумала, а потом сказала:
     - Ну, что ж! Такие кавалеры не могут не покорить женское сердце. Передайте своему шефу, что эти 30% я жду до второй отгрузки. И еще. Когда будете разбираться с Савелием, скажите ему, что б зря ботинок не топтал – в мой кабинет он больше не попадет.
     И, считая разговор оконченным, поднялась с кресла.
     Встали и Илья с Вольским. Последняя фраза осталась за Ильей:
     - Кофе был хорош. Но, когда вы будете в Моркве, я обещаю вам, что и наш чай окажется не хуже, чем напиток, изображенный на известной картине «Чаепитие в Мытищах» и придется вам по вкусу. А уж про «конфетки-бараночки» и говорить нечего – нет лучше морковских!
     Уже выходя из приемной они услышали по громкой связи:
     - Катюша, забери чашки! И перебрось Челядьевск в картотеке в «черный список»…
    
     Глава 11
    
     О нашей с Сережей поездке по городам и весям Южной Руссии, случившихся при этом приключениях, моих размышлениях в стогу сена под Воронежем, нашем посещении историко-культурной достопримечательности на Оке, возникших при этом литературных ассоциациях, а также о моей успеваемости в школе в связи с объяснением эффекта «полуденной радуги».
    
     Стог принимает на закате
     Вид постоялого двора,
     Где ночь ложится на полати
     В накошенные клевера.
    
     Сказать, что неделя, проведенная нами с Сережей на колесах, доставила мне «истинное удовольствие», если честно – не могу. Три главных объекта – Рязань, Воронеж и Царицын – на пути «туда», и унылая «необитаемость» трассы на пути «оттуда» физически вымотали до предела, до навязчивой мечты забраться под прохладный душ и не вылезать оттуда пару часов.
     Техника нас, слава Богу, не подвела, потому что «в случае чего», застрянь мы где-нибудь под Воронежем, и «нас не догонишь» - техцентров для обслуживания этой шведки модели S40 там днем с огнем не найдешь. Но не зря говорят – надежная машина. Не подвела. Чем Сережа очень передо мной гордился. Но я, как и всякий «профессиональный пешеход», особенно этому и не удивился – машина для того и сделана, чтобы ездить!
     В своей принадлежности к классу «млекопитающих пешеходящих» я убедился давно. Однажды, когда я после института командовал взводом в «братской Монголии» в составе ни в каких публичных документах не зафиксированной «2-й Гвардейской Тацинской орденов Суворова и Сутулова второй степени с закруткой на спине» танковой дивизии, мне довелось практически поупражняться в вождении.
     Вел я бензовоз на базе ЗИЛ-157 по абсолютно ровной грунтовке в начале пустыни Гоби. Через полчаса моего «висения на баранке» дорога почему-то стала поворачивать влево. Не круто, но поворачивать. Но даже эта крутизна оказалась для меня сверхкритической. Руки, вероятно, затекли, или замечтался я на монотонной дороге об «любезной моему сердцу Катерине Матвеевне» - точно не помню. Но только не вписался я в этот поворот, влетел в откуда-то взявшийся в пустыне кювет и, нажав вместо тормозной педали педаль газа, буквально взлетел на этом бензовозе в ясные риновые монгольские небеса.
     Полет по продолжительности был значительно короче, чем, скажем, полет Гагарина. Да и на орбиту я не вышел. Скорее его можно сравнить с суборбитальным полетом Алана Шепарда в мае того же, «гагаринского» 1961 года, на космическом корабле «Фридом 7». Но мощность у моего мотора была значительно меньше, чем у американовской ракеты «Редстоун 3» и мой апогей оказался, к счастью, значительно ниже.
     В ходе полета состоялся мой доклад техническому специалисту, ответственному за эксплуатацию управляемого мною средства передвижения. Сидевший рядом со мной водитель, которого я и подменял, дав парню поспать после ночной суеты учебной тревоги, проснулся и задал мне один краткий вопрос: «Чо?!». И я ответил ему столь же немногословно: «Летим!». В этот момент полет и закончился полумягкой посадкой, как и положено в космонавтике – в ровной и пустынной местности…
     За ремонт рессор в автобате взяли «по божески» - две бутылки местной водки «Архи».
     Были у меня и еще аналогичные по результатам попытки «укротить железного коня», после которых я согласился с классиком советской литературы: «Рожденный ползать летает плохо» и навсегда оставил намерение сидеть в автомобиле за баранкой.
     А вот Сережа был истинным шофером «от Бога». Он и по призванию, и по образованию был автомобилистом. И даже когда после нескольких часов пути я, борясь с желанием «отключиться» и поддерживая его бодрствование пустой болтовней, задавал какой-нибудь дикий вопрос типа: «А как работает иммобилайзер?» (это слово я услышал из разговора Сережи с каким-то водителем на автозаправке), он внятно и монотонно отвечал: «Поступление топлива блокируется с помощью кодированного стартового устройства и клапана топливного насоса. Стартер также блокируется. А что?».
     После этого мне ничего не оставалось делать, как протянуть «с пониманием»: «Ах, вот оно в чем дело!.. Да ничего, просто я запамятовал код…» и задать следующий вопрос уже из какой-то иной области, не связанной с автомобилизмом: «Сережа, а вы картошку с грибами любите?».
     Проблема питания в эту неделю доставила нам некоторые хлопоты. Закусочных «Фаст фуд» попадалось совсем немного (а за пределами областных центров их не было вовсе), а ассортимент всех этих грязных, как правило, еще с «совковых времен» придорожных «кафе», включавший в большинстве своем самопальные котлеты и костлявую жареную рыбу, ни энтузиазма, ни аппетита не вызывал.
     Как и положено в таких ситуациях, мы, ностальгически скуля о недоступных сосисочных лернейских гидрах буфетчицы Эммочки, обходились в основном копчеными «ножками Буша» и баночными паштетами с хлебом, сдабривая все это свежими помидорами и огурцами и запивая «Кока-колой». Но и, разумеется, устраивали себе «праздники чревоугодия