Пролог

     Виталий Петрович был человеком благородным и честным. Вот уже пятьдесят седьмой год он ходил по этой земле, и почти всегда слыл человеком благородным и честным. Даже все его знакомые и приятели называли его не иначе как Благородный и Честный Петрович. Все его поступки были правильными и достойными подражания. Все его привычки были хорошими и полезными. И, несмотря на то, что из-за всей этой честности его оставила жена и все друзья еще, кажется, три века назад, он не отступил, не сдался и остался честным, правильным и благородным. Виталий Петрович не любил, когда его называли честным и правильным, наверное, потому, что он очень много выстрадал из-за этих своих свойств характера. А может, и из-за излишней скромности, которая преследовала его всю сознательную жизнь. В любом случае, Виталий Петрович считал свою жизнь удачной хотя бы только потому, что всю ее провел в поступках, за которые ему никогда не было стыдно.
     Вечером двадцать седьмого августа двухтысячного года, в тот момент, когда день уже сдал свои позиции, а вечер еще не начал окутывать темной пеленой любимый город, Виталий Петрович как раз думал о том, как правильно поступать в той или иной ситуации. Он подходил к своему дому после запланированной ежедневной вечерней прогулки. Обычно всегда интересующийся происходящим вокруг, Виталий Петрович не мог не заметить странное действо недалеко от собственного дома и, естественно, с благородными и честными намерениями направился разобраться в происходящем. Возле красивой чистой черной машины подозрительно нарочито крутился какой-то молодой хулиган. Вдруг дверь водителя открылась, и оттуда вылетел другой молодой человек и кинулся с кулаками на первого. Потом из машины выскочила миловидная девушка и бросилась истошно кричать и звать на помощь. Виталий Петрович прибавил шаг, он уже различал лица участников происшествия. Стало слышно, как ноги дерущихся шлепали по земле, еще достаточно скудно сдобренной влагой и едва желтыми листьями. При этом ни один не издавал ни звука, кроме громкого и тяжелого сопения. Когда уже достаточно взволнованный Виталий Петрович, не заметивший большой камень на дороге, с грохотом растянулся на асфальте, в очередной раз заплатив за свое рвение кровоточащей раной прямо над бровью, по другой стороне дороги, прерывисто скрипя тормозами, резко остановилась машина грязно-бордового цвета. Водитель в ней явно был заинтересован тем же действом, что и Виталий Петрович. Развалившийся на тротуаре пенсионер с трудом приподнялся на одной руке и, болезненно щурясь, потрогал ноющее место. В тот же миг едущий следом за остановившейся машиной автомобиль на полном ходу, с треском, скрипом и визгом, ударился в багажник бардовой. Интересующегося водителя кинуло на руль, машина нехотя клюнула капотом вперед и слегка налево, совсем чуть-чуть заехав на встречную полосу. Этого было достаточно для того, чтобы летящий по противоположной стороне дороги милицейский «жигуленок» задел ее. Бардовую повернуло перпендикулярно проезжей части, а в это же время милицейскую «шестерку» рвануло чуть вправо, прямо в направлении Виталия Петровича. Завидя опасность, тот неуклюже на локтях сделал несколько движений назад. Через стекло машины было видно испуганное лицо милиционера, отчаянно крутящего уже не имеющий никакого смысла руль. К счастью для пенсионера, по обеим сторонам дороги ровненькими рядками красовались могучие тополи. Перескочив низкий бордюр, «жигули» как раз и врезалась в такое непреодолимое препятствие. Машина грубо обняла дерево, с обеих сторон потянув к нему фары. Разбитый радиатор бросился бурлить и извлекать фонтаны кипятка. Когда пар от колес поднялся в воздух чуть выше капотов машин, визг шин, стираемых об асфальт, стих, как и резкие разнотонные звуки рыдающих клаксонов, когда лязг и скрежет металла прекратил обдавать холодным душем уши Виталия Петровича и он смог смахнуть капавшую с брови кровь, он разглядел чуть открытую дверь «жигуленка». Лобовое стекло машины было забрызгано кровью. Конечно, при виде всего этого, Виталий Петрович забыл о странном действе и о драке. В его возрасте человека нельзя обвинять в забывчивости. Кроме того, очевидно, что его благородные поступки были больше нужны здесь и сейчас. Ни на секунду не останавливаясь и не раздумывая, преодолевая жгучую боль в колене и локтях, Виталий Петрович бросился к милицейскому «жигуленку»…

 

     1.

     Если в огромном, кишащим людьми, машинами, звуками, пылью и черт знает чем еще городе можно поймать момент, когда вечер только начинает сгущать мглу, если можно остановить момент, когда можно назвать день законченным и иногда начинаешь лихорадочно перебирать, что хорошего, плохого или просто хоть немного важного для тебя произошло за минувший день, если можно еще увидеть красивый закат в центре Москвы, то как раз этот момент и украшал площадь трех вокзалов. Солнца уже не было видно, но на том месте, где оно пропало только секунду назад, выстреливая в беззащитное голубовато-синее небо красными лучами, розовело зарево заката. По проспекту Академика Сахарова, удаляясь от Ленинградского вокзала, шел человек. Ничего необычного с первого взгляда, просто уставший человек после изнуряющего рабочего дня посередине недели. Несмотря на стройность фигуры и вытянутое лицо, его тяжело было назвать худощавым. На нем были шикарные черные брюки с кожаным ремнем, сверкавшим золотом пряжки, отражавшей попадающие на нее лучи заката с утроенной силой, и голубоватая рубашка, временами вздувающаяся на спине в виде горба от порывов ветра. Человек явно не был готов к такому повороту событий, как ночное похолодание. Несмотря на дневной зной, казалось, что асфальт уже отдал все вложенное в него тепло, становилось прохладно, и человек время от времени поеживался, обнимая себя руками и потирая бока с двух сторон одновременно. Летний лихой задорный ветер иногда игриво поднимал столпы пыли вокруг него, заставляя человека щурить красивые глубокого зеленого цвета глаза, и прикрывать их тыльной стороной ладони. Когда он поднимал руку, можно было взглянуть на нее, и удивиться белизне и нежности этой руки. Нет, она не была маленькой или хрупкой. Нормальная мужская, достаточно крепкая рука. Но кожа на ней была настолько нежной, что казалось, пылинки сейчас прорежут в этой руке миллион маленьких глубоких царапинок. Потом ветер затихал, человек опускал руку, и можно было вглядеться в его лицо. На вид ему было лет тридцать. Чуб черных, как смоль, волос беспорядочно ниспадал на высокий лоб, чуть цепляя кончиками густые, срастающиеся на переносице брови. Глубоко посаженные глаза скрывали настоящее выражение лица, выказывая полнейшую невозмутимость и спокойствие. Только плотно сжатые губы и прыгающий подбородок с играющими скулами выдавали крайне напряженное состояние этого человека. Он думал. Сознание и все мысли его были далеко от красивого заката на проспекте Академика Сахарова. Не думал он и о том, что полезного было сделано им за этот день, хотя такие мысли посещали его частенько за последние лет десять. Он никогда себя не чувствовал так, как сейчас. Он был разбит и раздавлен. Все, о чем он думал, был вчерашний вечер.
     Вечер. Он прокручивал в своей голове все заново и заново. Снова и снова. После работы он, как обычно, сел в свою, как у нас это принято называть, новенькую «недорогую иномарку», и поехал за Машей. Маша – его жена. «Маша»… сказал молодой человек вслух, слегка приостановившись. До свадьбы они были знакомы четыре года, два – как друзья, а потом вдруг обнаружили друг друга в одной постели. Через два года он решил, что их отношениям пора принять новое качество, и она согласилась. С тех пор вот уже как четыре года они женаты. Все это как-то сухо пролетело в голове Дмитрия Зарецкого. Сейчас это звучало для него как-то чуждо, как будто это не его вовсе, а кого-то другого так звали. Вдруг Диму поразило, как судорожно он копается в своей памяти, пытаясь найти хоть какие-нибудь живые воспоминания их совместной жизни. И чем судорожней он пытался отыскать чего-нибудь, тем запутаннее становились мысли. Они принимались рассредоточиваться и роиться и возвращали его снова и снова к тому, вчерашнему, вечеру.
     Когда он заехал за Машей, было как раз такое время, когда количество машин на дорогах Москвы настолько превосходит пропускную способность улиц и проспектов этого замечательного города, что начинаешь невольно считать, сколько нужно было бы построить сверх дорогостоящих (в Москве все весьма дорогостоящее, но особенно, почему-то, любые объекты строительства) мостов над дорогой, один над другим, чтобы положить гигантскому затору конец. Через час они были недалеко от дома, когда Маша вдруг заявила, что хочет, как в старые времена, когда у него еще была старенькая девятка и полупустые карманы, заехать в какую-нибудь забегаловку и взять еду с собой. А когда они это сделали, то решили продолжить следовать ностальгическим настроениям и поесть прямо в машине. Такие действия были весьма нетипичны для Маши, но ее веселое настроение и ослепляющая улыбка могли оправдать любую странность. Прошло, наверное, около получаса этих забавных приключений, когда мимо машины проходил диковатого вида молодой человек. Он был странно одет, как-то очень неопрятно, безвкусно. Казалось, одежда была грязной, не глаженной. В то же время он совсем не создавал впечатления какого-то бомжа или бродяги. Но самое странное было его лицо. Даже нет. У него не было лица. Не в том дело, что его действительно не было, а в том, что ни на одну черту его лица невозможно было обратить внимание. Если бы Зарецкого попросили его описать и через пять секунд, он и тогда бы не смог ничего явно сказать о лице этого человека. Он не вспомнил бы ничего, абсолютно ничего, кроме глаз. Выглядящие, как два больших блюдца с винтовым рисунком, они зачаровывали, пугали. Дима даже не мог вспомнить их цвет. Просто они смотрели на него, как дикий зверь смотрит на свою добычу. От такого жуткого зрелища мурашки бросились по спине врассыпную. Зарецкий спокойно отложил еду, медленно пережевывая откусанный кусок, и постарался отвести глаза в сторону. Сделать это оказалось очень непросто. Дима понял, что он борется со страшной невидимой силой, заставляющей его глаза слушаться кого-то другого. Как будто час прошел, когда невероятными моральными и даже физическими усилиями ему, наконец, удалось отвести глаза в сторону. Вот тогда Дима и понял, что эти блюдца уставились совсем не на него. Маша также зачарованно смотрела на них. Когда Зарецкий попытался ее одернуть, он увидел, что глаза-блюдца быстро начали увеличиваться. Нельзя было точно сказать, увеличивались ли они до этого, но определенно, как только Дима бросился к жене, они стали увеличиваться с невероятной скоростью. Странный тип явно быстро приближался к машине. Скоро оказалось, что размер блюдец был такой, что через все лобовое стекло их невозможно было объять взором. Кроме них, не было видно уже ничего. Ничего, кроме зачаровывающих, раздражающе ярких ослепляющих глаз.
     Вдруг яркие глаза резко увеличились в количестве и стройным рядом бросились на Диму. От неожиданности он боязливо задергался и неуклюже отскочил в сторону, споткнулся о тротуар и упал на спину. Еще какая-нибудь доля секунды, и несущиеся по садовому кольцу машины сделали бы из него плоский блин, как в каком-нибудь мультфильме. Безумно ревущие клаксоны и яркий «дальний» свет фар вывел его из прострации, в которой он пребывал последние несколько часов. Оглядевшись, Дима встал и отряхнулся. «Боже, как я тут-то очутился?» - удивился он и пожал плечами. Розовое зарево заката уже пропало, и Дима опять, как и всю свою сознательную взрослую независимую жизнь, похожую на гонку преследования, упустил возможность полюбоваться этим чудным зрелищем, дарованным нам природой. Первая мысль, которая его посетила, была весьма практичной, как, впрочем, и вторая, и третья. Первая была о еде, он был страшно голоден, вторая – о холоде, на его часах было около восьми часов, что неуклонно напоминало о приближающейся ночи и, очевидно, прохладной. Третья мысль – всеобъемлющая, животрепещущая мысль, поддерживаемая любым родителем в своем растущем чаде, мысль любого человека нашего поколения, можно сказать больше, мысль нашего поколения, мысль, мелькающая между строк в газетах, двадцать пятом кадре любого фильма или программы новостей, мысль, такая же старая, как и сам человеческий прогресс, мысль, которую легко озвучить как банальную фразу «где взять денег?». Он помнил, что в милиции забрали все, что было в его «новом», если можно так выразиться, бумажнике. Немного поразмыслив, он сделал привычное движение, чуть согнувшись направо, и нежно похлопал себя чуть ниже коленки сбоку. Привычная пухлая пачечка покоилась на своем месте. Никто не знал об этом потаенном кармане, даже Маша. Когда в ателье шили эти штаны, ему в голову пришла замечательная мысль об этом «секретном кошельке», и он попросил портных его сделать. Карман был внутренний, внешне совершенно незаметен, и находился на таком месте, что при любом расположении ног обнаружить его визуально было очень тяжело. Сначала он просто забыл рассказать о своей замечательной идее жене, а потом и вовсе подумал, что у него должна быть от нее хоть какая-нибудь, даже совсем ничтожная, тайна. Сейчас Дима оценил свою идею вдвойне. Итак, деньги есть, значит, поесть ему удастся. Что делать с ночлегом? Надо было что-то быстро предпринимать, наступление прохладного вечера не заставляло себя ждать. Он еще раз открыл чужой бумажник и исследовал его более тщательно. Здесь был паспорт, какие-то ничего для него не значащие записки, четыре десятки, две сотни и немного мелочи. Дима перелистал записки. Вполне вероятно, в них можно было разобраться. «А вот бумажки ты тут свои зря забыл, сволочь» - прошипел он, аккуратно запихивая их в карман брюк. Направляясь обратно к вокзалу, где в достатке должны были находиться таксофонные будки, он опять принялся за вчерашний вечер. Снова и снова хотелось воссоздать все события. Последовательно, ничего не упустив. В голове до сих пор не составлялось одно с другим, мысли шли вразброд, и он никак не мог ни понять, ни толком вспомнить, что же с ним произошло. Казалось, прошла уже неделя, так неохотно работала его память.
     Да, эти его глаза. Они настолько все себе подчинили, настолько стали важны, что ничего кроме них, казалось, не имело значения. Они настолько раздражали Дмитрия, что он не выдержал и вышел из машины. Что было потом, вспомнить было более чем тяжело. После маленькой потасовки Дмитрию удалось нащупать слабые места в обороне противника. Кажется, он повалил его на землю. Из машины выбежала Маша и стала кричать. Сначала Дима подумал, что она что-то говорит ему, а потом…. Кажется, она звала на помощь. Не понятно, зачем ей было звать кого-то на помощь, ведь ситуация явно была у него под контролем. Он обернулся, и как раз в этот момент Маша накинулась на него с кулаками, крича и мотая головой из стороны в сторону. Казалось, весь мир обрушился на него. Все вокруг заорало, зашумело, зашипело, заскрежетало. Будто все на свете громы и молнии обрушились в одну точку, где стоял Зарецкий. Барабанные перепонки его, казалось, лопнули сразу четыре раза одновременно. Дмитрий пошатнулся, сделал два шага назад. Потом он, наверное, споткнулся. Все как-то закружилось перед глазами. Голова явственно нащупала горизонтальную поверхность. Дальше темнота и пустота. Такая глубокая и бескрайняя, что казалось, это была вовсе не пустота, а целая вселенная. Он очнулся уже в участке. Кажется, он слышал какие-то объяснения Маши и кого-то еще. Мягкий мужской убаюкивающий голос настоятельно что-то втолковывал доверчивым служителям закона. Дима приподнялся с холодной деревянной скамейки. Вокруг стоял смрад. Оглядевшись, Зарецкий увидел двух неприятных личностей, от которых и исходил запах и решетку, отделяющую его и его новую компанию от внешнего мира. Немного сфокусировав зрение, он увидел фигуры людей, стоящих по другую сторону решетки. Там были внимательно слушающие милиционеры, Маша и тот самый тип с глазами. Милиционеры внимательно слушали его, будто боялись пропустить не то что слово, а любое незначительное движение мышц на лице глазастого. Хотя, с другой стороны, Дмитрий понимал, что они вряд ли видят какие-либо мышцы его лица в принципе. Милиционеров интересовали только глаза. Когда Маша заметила, что Дмитрий пришел в себя и посмотрела на него внимательными ясными глазами, он улыбнулся ей. Ее лицо исказило отвращение, страх и злость. Она тут же дернула глазастого за рукав, прошептав: «Дим, смотри!». Тот повернулся к клетке, в которой содержались Дмитрий со своими новыми соседями. Зарецкий так опешил от этого обращения, что на секунду отодвинулся от прутьев и открыл рот. Он смотрел на Машу и медленно, вдумчиво пытался понять, что происходит.
     - Вы, идиоты, с ума сошли? - вдруг что есть мочи заорал он двум милиционерам, на секунду растерявшимся от отсутствия внимания своего оратора, - Я – Дмитрий Зарецкий, а это какое-то пугало, посмотрите на него, посмотрите, как он одет! Моя зарплата составляет почти две тысячи долларов в месяц! Считаете, что человек с такой зарплатой может одеваться как бомж? Маша! - перекинулся он на нее – Ты что, не узнаешь меня, это же я! Маша!
     Взглянув в глаза Марии, он не увидел ничего, кроме удивления и страха. Все слова сбились в один огромный разношерстный ком, который ударил Диму по голове, сбил с ног и заставил осесть на холодный кафель. Опешившие милиционеры уставились на новоявленного заключенного. «Видите, он не в себе» - проговорил медленно глазастый. Милиционеры зло смотрели на Диму, сидящего на холодной плитке и рассеянно следившего за происходящим. Один из них явно старался быстрее избавиться от надоедливых посетителей и пытался успокоить глазастого. Маша внимательно боязливо следила за Димой, как будто он мог кинуться на решетки, порвать их в клочья и потом растерзать всех присутствующих. При этом она все время прижималась к широкому плечу глазастого. «Он даже не может понять, какая на ком одежда, ничего не различает! Таких в псих-дом надо!» - продолжал настоятельно новоявленный Дмитрий Зарецкий.
     - Мы тут сами разберемся, кого куда надо, а вот вас я попрошу появиться здесь в одиннадцать тридцать завтра для составления заявления…- начал было торопящийся служитель закона, но его перебили.
     - Послушайте, у меня нет времени на завтрашние разъезды, я деловой человек и…
     «Ух» - с выдохом сбитая девушка пошатнулась и начала оседать назад. Какой-то проходивший мимо мужчина успел поддержать ее. Вместе они высказали Дмитрию ряд нелестных замечаний, не обращая внимания на его невнятные извинения, и разошлись в разные стороны. Оглянувшись вокруг, можно было понять, что до вокзала уже было рукой подать. Стоял невероятно мерзкий запах, кругом была непролазная грязь, казалось, находишься на городской помойке, а не на одном из центральных вокзалов столицы. Всюду сновали страшного вида лица явно без какого-либо места жительства. Несмотря на жутко антисанитарную обстановку, здесь было достаточно людно и легко было перекусить. Приличные люди перемешались с бездомными так, что отличать их в надвигающихся сумерках можно было только по запаху и скорости передвижения, ведь бездомные редко куда-то спешат. В ближайшей грязного вида палатке продавали булки с сосисками. Напротив находились телефонные автоматы. Дмитрий купил две сосиски, но когда увидел, на каком столе ему предстоит принимать пищу, решил продолжить трапезу на ходу и подошел к автоматам. Он уже не пользовался уличными таксофонами, наверное, лет десять. До сегодняшнего дня, по крайней мере. Потом он вспомнил о необходимости покупки карточки для таксофонов. По пути к метро он спешно запихивал в себя сосиски, пытаясь не замечать окружающего его невероятного, чужого и странного мира. Мира, где грязь, пьянство и праздность были единственными составляющими. И среди постояльцев, участников этого мира, сновали взад и вперед люди из совсем другого измерения. Они делали вид, что не замечают тех, других. В свое время постояльцы пытались заявить о себе как можно громче. Кто-то бил пустые бутылки, кто-то орал и бесновался в танце так, что мимо пройти было невозможно, один даже нарочито прилюдно справлял нужду. Дмитрий не принадлежал ни к одному миру, ни к другому, поэтому совершенно не знал, как себя вести. Растерянно шаря глазами вокруг, он спешно доедал оставшуюся сосиску. Быстро дойдя до метро, у которого концентрация целого букета запахов разложения различного происхождения, казалось, дошла до предела, который может быть перенесен среднестатистическим человеком и, купив одну таксофонную карточку, он вернулся к автомату, потом освободил карточку от полиэтилена и оглянулся вокруг. Все так же, как и раньше, как и будет тут всегда. Два измерения тут сливаются вместе, и ни одно не нравится другому. Злость каждого по отношению к другим была написана на всех лицах. Всех без исключения. Даже не только по отношению к тем, что были по другую сторону измерения. Злость витала практически между каждыми пересекающимися индивидуумами, находящимися в одном измерении. Только небольшая разрозненная группа людей, ждавших, видимо, своих знакомых, также как и сам Дима, осматривали со стороны это жуткое столкновение миров. Повернувшись к автомату, он снова замешкался. Казалось, за сегодняшний день он попробовал поговорить со всеми знакомыми, друзьями и коллегами. Куда ему теперь звонить? Кому он нужен? По сути, он перебрал всех своих хоть сколько-нибудь близких людей за один день. За один день – весь круг своих знакомых. Кому может прийти мысль в голову, за какое количество времени можно повстречаться со всеми своими знакомыми? Дима видел сегодня таких своих приятелей, с которыми не общался, наверно, уже лет десять. Нельзя сказать, что он был затворником, нет. Но и наоборот, душой компании он никогда не стремился стать. Да и компании-то у него не было, так, несколько знакомых. Он был в отчаянии. Всегда считал, что может положиться только на себя, и что ему не нужен никто для решения его проблем и задач. И так было столько, сколько он себя помнил. И вот результат. Когда ему действительно кто-нибудь нужен, никого вокруг не оказалось. Боль одиночества пронзала его грудь, щекоча сердце. Ему не верилось – понадобился один день, чтобы растоптать его всего лишь одним ударом. За один день лишений того, что он имел до этого, он готов был броситься под рельсы трамвая. Наверное, подумал он, это первая здравая мысль за весь сегодняшний день…

 

     2.

     Потрогав большую шишку на голове, которую было видно даже через густые черные смоляные волосы, молодой стройный человек задумчиво вздохнул. Он грузно опирался на телефонный аппарат всем весом так, что, казалось, этот аппарат вот-вот упадет ему прямо на ноги. Очевидно, его эта перспектива совершенно не касалась, так же, впрочем, как и проходящие мимо люди. Он обводил все вокруг себя какими-то сухими, стеклянными глазами необыкновенной глубины и, в то же время, невероятной растерянности. Выражение таких глаз частенько бывает у иностранных туристов, которые пытаются перейти в Москве дорогу в положенном месте. С одной стороны, они понимают, что это как раз правильное, установленное место для перехода через дорогу, с другой стороны, не решаются им воспользоваться, так как каждый из проносящихся мимо автомобилистов не только не притормаживает, наоборот, завидев помеху его проезду, невероятно важному и срочному, изо всех сил давит на газ. Так и этот человек, испуганный, отчужденный от остальной толпы. Он казался таким загадочным и манящим. С первого взгляда, прилично одетый, он был каким-то растрепанным, помятым, кое-где даже грязным. Густые волосы свалились как-то очень комично на одну сторону. Челка отдельной прядью, больше похожей на паклю, ниспадала на высокий лоб. Маргарита смотрела на него, не отрывая глаз. Она вообще была весьма впечатлительной особой.
     Год назад, будучи уже взрослой девушкой, она нашла на одной из обледеневших и засыпанных снегом улиц Москвы, что не убирают с самого появления снега поздней весной каждый год, молодого щенка. Щенок скулил и приставал к каждому прохожему, почему-то используя только три лапы для передвижения. Четвертая, как выяснилось позже, была отморожена. Щенок казался вполне породистым. Наверное, чем-то не угодил своим сердечным хозяевам, в Москве сейчас это частая история. У него были такие глаза! Столько тоски, обиды, просьбы. Было уже поздно, Рита была страшно голодна, и ей показалось, что она его очень хорошо понимает. Так как у нее не было с собой совершенно ничего съестного, Маргарита взяла его с собой домой перекусить, а потом и вовсе оставила у себя. С тех пор для нее не было роднее и ближе друга, чем тот щенок.
     Рита так долго смотрела на этого незнакомца у таксофона, что их глаза просто не могли не встретиться. Отрешенное выражение на секунду сменилось на что-то живое, проницательное и умное. Именно в этот момент подошел Василий. Несмотря на его приветствие, она не смогла вовремя отвести взгляд от незнакомца. Тот сделал это первым, но сделал достаточно поздно, так что Василий был свидетелем этого обмена взглядами. Злость молнией пронеслась по его телу и, не говоря ни слова Маргарите, он пошел к незнакомцу. Не разбирая пути от ярости и уже потеряв на какое-то время дар мышления, он бросился со всевозможными известными ему оскорблениями на пытающегося собраться с мыслями Зарецкого. Дмитрий в недоумении отпрянул и уставился на Василия. В принципе, он понимал, что происходит, но не представлял себе, как здравомыслящий, трезвый человек может реагировать таким образом на подобные ситуации. Он чувствовал себя виноватым, поэтому не защищался от бешеных словесных нападок озверевшего ревнивца. Однако того, похоже, этот факт еще больше выводил из себя. Маргарита, бросившаяся за Василием, оступилась, подвернула ногу и уронила сумочку. Как это всегда бывает в таких ситуациях, все содержимое сумочки тут же вывалилось на невероятно грязный тротуар. Брезгливость от одной только мысли копаться в этой помойке, выбирая и очищая от мусора свои вещи, так комично перекосило личико милой девушки, что Дмитрий тут же вспомнил, кого она ему напомнила своими ласковыми жалеющими глазами. Заметив, что незнакомец продолжает пялиться на Маргариту, Василий, совсем обезумев от ярости, начал толкать хама и, резко закидывая голову, предлагать ему в чем-то «разобраться». Незнакомец встрепенулся, бросил уничижающий взгляд на Василия, еще раз пробубнил какие-то неказистые извинения и рванулся куда-то в сторону метро. Василий двинулся было за ним, но, наконец, осознал, что его девушка, прождавши его двадцать минут, теперь копается в луже мусора, ища различные предметы, выпавшие из ее сумочки. Ему совершенно не было жаль эту благотворительницу-растяпу, просто ему было не наплевать на то, что могут подумать о нем окружающие. Нервно оглянувшись по сторонам в поисках одобрения своих действий, он направился обратно к Маргарите с желанием как можно с большей злостью отчитать ее за такое поведение.
     В это время Зарецкий, летя, что было мочи, не замечая обоих окружающих его миров, уже толкал дверь в метро. Мысли его неслись еще быстрее, чем он, уже пытаясь сформировать то, что надо или можно будет Ей говорить, в то время как его не оставляли воспоминания о происшедшем. Опять в голове образовалась каша, которую Диме не по силам было одолеть. Только уже на эскалаторе он смог взять себя в руки. Когда Зарецкий понял, что любая фраза будет глупа, если вообще Она в принципе сможет его узнать, он успокоился. Пока никто из его знакомых не спешил опознать в нем Дмитрия Зарецкого, так почему, с какой стати, она должна это сделать? Вообще, это была его последняя надежда. По крайней мере, он так считал. До этого у него была еще одна последняя надежда, а до этого еще. Но об этих деталях Зарецкий не думал. Импульсивные оптимисты всегда так себя ведут, оттого их в тысячу раз легче разочаровать.
     Дмитрий смотрел вокруг себя и не мог поверить в то, что окружало его. Казалось, среди вечерних пользователей метро теперь больше любителей спиртного, чем хотя бы более-менее трезвых пассажиров. Запах, преследовавший его еще в окрестностях вокзалов, не оставлял и здесь. Наоборот, он становился сильнее и противнее. Половина из нетрезвых пассажиров была ярко выраженными бомжами, ведущими себя более чем вальяжно. Оставшиеся, даже те, которых тяжело было назвать трезвенниками, сбивались в кучку, пытаясь обособиться от бездомных. В любом случае, половина из обособляющихся имели в руках бутылки пива или каких-либо других спиртных напитков. Дмитрий дико, как загнанная лань, озирался по сторонам, пытаясь выбрать манеру поведения, позволяющую ему не столь сильно выделяться. Он даже подумывал вернуться на улицу и купить бутылочку пивка. В итоге он ограничился попыткой спрятаться за одну из колонн.
     Когда Дмитрий заходил в вагон, его не оставляло удивление того, насколько мало он знает людей. Сегодняшний день был достаточно длинным, напряженным и тяжелым, но он никак не мог поверить, что смог обойти всех людей, с которыми он водил знакомство в течение целых тридцати двух лет, за половину дня. За половину дня! Он выразительно в который раз пролистал единственный остаток своей прошлой жизни, уже бесполезную записную книжку, и опять положил ее в карман. Плюхнувшись в полупустом вагоне на одно из мест, он снова окунулся в воспоминания.

     3.

     Если бы Дмитрия Зарецкого попросили описать все, о чем он думал и рассуждал в ту ночь в изоляторе, что была после случая, перевернувшего всю его благосостоятельную жизнь с ног на голову, он скорее бы согласился застрелиться. Невозможно описать чувства и мысли человека, который видит, как его жена, единственная и любимая женщина, уходит с другим, и не просто с другим, а с первым встречным. К тому же вся эта необъяснимая, нереальная ситуация совершенно сбила его с толку. Мысли его метались в ту ночь, как безумный шарик в светящемся новом незнакомом пинбольном автомате. Завлекая своими красками, он заставляет кинуть монетку и начать игру, но потом становится ясным, что в бешеном метании шарика от стенки к стенке принимаешь самое посредственное участие. Понимаешь, что шарик должен куда-то попадать, но куда, как и зачем он куда-то попадает, совершенно непонятно. Дмитрий думал и о том, что Маша сейчас делает и о том, как произошло то, что произошло, и о том, что может случиться завтра и послезавтра. Боль, ноющее сердце, постоянно подкатывающий комок к горлу не давали Дмитрию заснуть. Та ночь была самой длинной и ужасной ночью за всю его жизнь. То, что переживал он в ту ночь, он никогда даже не мог себе представить в самом своем страшном сне. И тут в одну секунду, без всяких предупреждений, казалось, все демоны мира бросили на него свои проклятья.
     После проведенной ночи в изоляторе, Дмитрия отпустили. Вместо привычного набора предметов, которые он всегда носил с собой, он получил только кошелек. Ни мобильного телефона, ни ключей от машины. Ситуацию осложняло еще то, что этот конкретный кошелек он видел впервые в жизни и как он не пытался это доказать служителям закона, они его не слушали. В кошельке оказался чужой паспорт, немного денег и какие-то записки. Факт присутствия паспорта на чужую фамилию с чужой фотографией ничуть не смутили милиционеров. Напротив, они заверяли Дмитрия, что фотография лица в паспорте и его личное лицо идентичны. Когда Зарецкий не самым спокойным тоном попытался детально разъяснить милиционерам различия его лица и изображения на фотографии в паспорте, они пообещали вызвать наркологов, психологов и еще целую армию докторов и санитаров. Понятно, что Дмитрию пришлось удалиться восвояси. Как он не был взбешен и ошарашен поведением этих стражей закона, он прекрасно понимал, к чему это может привести, и его совершенно не радовала перспектива провести в этом свинарнике еще пару ночек, в лучшем случае. Как можно было принять образину, глазеющую с фотографии в паспорте за изображение лица Димы, было совершенно непонятно. Ясно было одно: его вечерние приключения не только не закончились, наоборот, они только начинались.
     Естественно, первое место, куда подался Дима, была его работа. Домой совершенно не имело смысла ехать, ключей у него не было, а трудовой день Маши начался уже полчаса назад. Потратив около часа на дорогу, он, наконец, добрался до станции метро «Бауманская». Выйдя из метро, он поспешно зашагал по знакомым переулочкам. Дмитрий все еще пытался отойти от проведенного на улицах этого города часа. Вид из машины сильно отличался от его теперешнего восприятия окружающего мира. Все теперь было более реальным, жестким, недружелюбным. Из окна машины ему всегда казалось, что он защищен от окружающего его мира каким-то «ощущениенепробиваемым» стеклом. Этим волшебным, превращающим все в замечательные образы стеклом он был защищен от пронизывающего ветра, жары, солнца, холода, грязи, луж, людей, болезней и неприятных встреч. Сейчас, без этого стекла, улицы оказались утопающими в грязи помойными ручьями, люди – страшными существами, готовыми пить пиво с самого утра, до работы, а он сам – не чем-то выдающимся и замечательным, а маленьким незаметным пятнышком на огромном пиджаке, примеряемом огромным непредсказуемым чудовищем, имя которому общество. Проходя через знакомую стоянку фирмы, в которой он работал, Дмитрий вспоминал, как он, будучи еще очень молодым, считал машину чем-то вроде ворот в другой мир, мир радости, достатка и счастья. Когда у него появилась машина, он смеялся, вспоминая эти ощущения и мысли, но теперь он готов был согласиться с тем, молодым Зарецким, который еще не знал той огромной разницы, которую дает этот волшебный агрегат. От того, как проводишь утро, зависит весь день. Зарецкий плохо провел утро, даже московские пробки не так удручали его, как эта страшная толкотня и окружающее хамство сегодня.
     Все еще потрясенный, он зашел в здание. За столом сидел знакомый охранник. Диме повезло – после привычного кивка головы он ничего не успел сказать. Всегда приветливый, на этот раз как-то отрывисто, быстро и сухо охранник спросил, к кому он пришел. Дмитрий, еще не успокоившийся после прогулки по городу в час-пик, еще больше потерялся. Где-то с минуту они смотрели друг на друга. Похоже, охранника очень поразило выражение лица Димы, а Диму поразили слова охранника. Явно он не узнавал Зарецкого. Собравшись с мыслями, Дмитрий выпалил первое, что пришло ему в голову. Недавно он слышал от разговорчивых девчонок из отдела кадров, что в фирму собирались набирать новых агентов по продажам. Широко раскрыв глаза и откровенно краснея, он выпалил, что хотел устроиться на работу и приехал на собеседование. У Дмитрия Зарецкого была одна большая проблема – он совершенно не умел врать. Обманывать было не в его правилах, более того, он прекрасно понимал, что делать этого он не умеет и никогда не научится. Вот и сейчас у него получилось все из рук вон ненатурально. Охранник критично оглядел посетителя. Посетитель выглядел странно, тяжело сказать почему, но очень странно. Кроме того, он краснел и запинался, как первоклассник у доски. С другой стороны, ничем подозрительным не отличался. Охранник поразмыслил и решил, что новоявленный работник именно так и должен выглядеть – странно, неказисто и смущенно. Списав данные с паспорта посетителя, он пропустил Зарецкого.
     Дмитрий уже давно здесь работал. Он хорошо знал и любил свою работу и фирму, в которой он работал. Все стены, каждый этаж ему были знакомы, как родной дом. Поэтому он ориентировался весьма быстро. За какие-то мгновения пролетел по лестнице до третьего этажа и вышел в коридор. Там он приостановился и пошел медленно и осторожно. Импровизируя на месте, не имея никакого плана дальнейших действий, он, пройдя мимо двери своего кабинета, внимательно прислушался. В кабинете было тихо. Казалось, что там никого нет. Дмитрий прошел в следующий кабинет, постучался и открыл дверь. За столом сидели два его приятеля из соседнего отдела, Петр Столбовой и Сергей Красенкин, работавших с ним вот уже почти три с половиной года. На лице Дмитрия непроизвольно проскользнула привычная ухмылка при виде знакомых лиц. Обычно она плавно проскальзывала и по лицам приятелей, но на этот раз это, почему-то, не случилось. Они недоуменно переглянулись, один спросил, чем они могут быть полезны. Дмитрий уставился на обоих, как на сумасшедших. Совершенно невероятная ситуация, казалось, окончательно сбила его с толку. Он опять потерялся, начал запинаться и краснеть. Приятели растерялись и удивленно следили за действиями странного посетителя. Только минуты через две он смог взять себя в руки и промямлить заготовленную фразу. Спросив, где находится отдел кадров и, получив заранее известный ему ответ, Зарецкий благодарно кивнул и закрыл дверь. Все становилось более странным и запутанным, чем он представлял себе ранее. Дмитрий прислонился спиной к стенке и закрыл глаза. Невероятная окружающая его ситуация, и, вообще, все происходящее вокруг него в данный момент, просто обязано оказаться кошмарным сном. Медленно досчитав до десяти, он резко открыл глаза, надеясь очутиться в своей теплой кроватке, но ничего не изменилось. Он все еще стоял в этом очень знакомом ему коридоре, недалеко от своего кабинета. Зарецкий шумно выдохнул, подошел к двери и широко распахнул ее. Приятели снова удивленно уставились на него.
     - Вы что, опять потерялись? – задорно пошутил Столбовой, в своем стиле немного прищурив левый глаз.
     - Петь, это же я! Ты что, не узнаешь меня, Петька? – доверительно, стараясь говорить, как обычно, с четкими акцентами, по которым его речь всегда можно было отличить от любой другой, начал Зарецкий. В это время Столбовой немого отъехал от входа на своем крутящемся стуле на колесиках, а Красенкин от необычайного интереса к происходящему запихнул карандаш себе в рот неестественно глубоко и внезапно закашлялся.
     - Извините, я вас совсем не узнаю. Кто вы? – осторожно протянул Петр.
     - Да хватит тебе, поиграли, и будет, прекрати! Чего вы тут делаете, как «кашалот», про меня еще не спрашивал? – истерика Дмитрия продолжалась, но здравый смысл понемногу возвращался, и он пытался представить, как теперь выкрутиться из этой глупой ситуации.
     - Какой кашалот, гражданин? – удивленно спросил Сергей. – Что вам надо? Отдел кадров совсем не здесь, хотя там вы кашалотов тоже не найдете.
     - Ой! Я сейчас, зайду чуть позже. – Дмитрий не смог придумать ничего умнее, как внезапно выскользнуть за дверь и поспешно закрыть ее.
     Схватившись за голову, он сделал два шага назад. Надо было остановиться и успокоиться, в таком состоянии он мог натворить что угодно. Эти ребята могли представить, что «кашалот», их начальник, подослал посыльного, чтобы проверить, кто из его подчиненных зовет его «кашалотом» за выступающий подбородок. Хотя надеяться на это было глупо, он все равно вел себя излишне странно. Дмитрий снова осторожно вернулся к двери своего кабинета и опять прислушался. Там явно никого не было. Медленно повернув ручку, Зарецкий приоткрыл дверь. Заглянув в кабинет, он удостоверился в том, что комната была пустой, потом прошмыгнул туда и неслышно прикрыл дверь. Дмитрий рванулся к своему рабочему месту. Компьютер был включен, а на положенном, обычном месте покоился портфель Димы. Тут глаза и мысли разбежались, Зарецкий не знал, что делать, и не знал, за что хвататься. Все закрутилось перед глазами так, что ему пришлось зажмуриться и ухватить обеими руками свою голову. Как здесь оказался его портфель, кто включил его компьютер? Что происходит? Мысли опять затолкались и беспорядочно запрыгали в его голове. Через минуту Дмитрий взял себя в руки, успокоился и бросился к чемодану. В то время как он привычными движениями расстегнул его, дверь в кабинет стала медленно открываться. Какой-то человек продолжал разговаривать с кем-то в коридоре и медленно, заканчивая разговор, в пол-оборота входил в комнату. В панике Дмитрий рванулся в сторону и вперед, за дверь. Входящий не заметил его и, закончив разговор, медленно повернулся. Перед своим начальником Дима всегда, как и положено, чувствовал себя неуверенно. Несмотря ни на что, всегда и в любой ситуации. Наверное, «кашалоту» это нравилось, хотя не только это. По праву Зарецкий считался одним из любимчиков начальника. Вот и теперь Дмитрий, вконец потерявший последние остатки самообладания, просто не мог не поприветствовать своего руководителя. Когда «кашалот» уже решил, что в комнате никого нет, из-за двери он услышал, как кто-то с ним здоровается. Подпрыгнув от неожиданности, удивленный начальник заглянул за дверь.
     - Здравствуйте, товарищ…. – всегда вежливый, Анатолий Сергеевич не мог не узнать, с кем он имеет дело. В ответ собеседник пожелтел, позеленел и замычал. Это весьма удивило Анатолия Сергеевича. Но прежде чем он успел спросить о самочувствии незнакомца, тот заговорил.
     - Наши фирмы уже сотрудничают пять лет, я вас хорошо знаю, а вот вы меня, наверное, нет, – страшно нервничая и меняя цвет лица, как хамелеон, промычал Дмитрий.
     - Очень приятно, молодой человек, очень приятно. Ждете Зарецкого?
     - Да, он отошел на секунду.
     - Передайте ему, чтобы зашел в мой кабинет, – уважительно кивнул головой «кашалот». На самом деле, при всем видимом почтенном безразличии, его очень заинтересовала эта странная мятая и неухоженная личность. Неужели Зарецкий мог работать с таким типом? Хотя почему бы и нет. Одежда у него выглядела достаточно приличной, просто чересчур мятой. Анатолий Сергеевич решил, что имеет дело с конченым холостяком, и поспешил раскланяться.
     Ясно было одно – сейчас он пойдет в соседнюю комнату и поделится своими впечатлениями о посетителях Зарецкого в отсутствии оного. Кашалот этого жутко не любил. Что будет дальше, лучше не гадать. Зарецкий мельком заглянул в портфель. С первого взгляда, все находилось на положенном месте. Первая полезная вещь, которая попалась в руки Дмитрия, оказалась его записной книжкой. Он вытащил ее из маленького отделения, положил в карман своих брюк и закрыл чемодан. Все-таки там могло быть еще что-нибудь интересное, что могло бы ему помочь. Как только Зарецкий услышал, что открылась соседняя дверь, он вышел из комнаты и помчался к лестнице. Оглянувшись только в конце коридора, он тут же столкнулся с проходящей мимо Леной из отдела кадров. Невероятно комично растопырив ноги в разные стороны, Лена вывалилась через двери из коридора на лестничную клетку. С пола она резанула устрашающими глазищами по Диме. Казалось, он обязан был развалиться на куски от такого лазерного взгляда. Но этот нахал, напротив, весьма фамильярно поприветствовал ее, извинился и подал руку. Это вконец рассердило девушку и, поднявшись, она залепила хаму пощечину. Зарецкий отпрянул и рявкнул: « Да ты что, обалдела?». Реакцию девушки всегда трудно предсказать. Когда она завопила, как сирена, и в коридор выбежали кашалот с Петром и Сергеем, Дмитрий уже на лестнице, перескакивая через две ступени, столкнулся с еще одним знакомым. Вчерашним знакомым. Не задумываясь, первым делом он влепил ему в глаз. Тот отпрянул и, схватив тянущуюся к нему руку, резко потянул на себя. Зарецкий пролетел над ступеньками и очутился лежащим на животе на маленьком квадратном лестничном пролете. Глазастый уже шел на него, слегка посмеиваясь и потирая большие руки. В ярости Дмитрий рванулся к нему. Сразу получив ногой в лоб, он отлетел к стене, больно ударившись головой. Сверху уже слышался топот его бывших коллег. И наверняка они успели предупредить охрану. Дмитрий сделал движение рукой по направлению к врагу, тот отреагировал блоком и тут же получил портфелем по ногам. Портфель был тяжелый и моментально сбил глазастого с ног, дав дорогу Дмитрию вниз, к спасительной лестнице. На первом этаже он повернул в коридор. Забежав в первый попавшийся кабинет, не реагируя на протесты местных трудящихся, Зарецкий рванулся к открытому большому окну. Выскочив в него, он оказался на газоне. Дальше – дело техники. Перемахнув через декоративный забор, он оказался на улице.
     «Я явно потерял работу» - мрачно пошутил сам с собой Зарецкий. Жуткая ситуация сбила его с толку. В принципе, ему было невероятно сложно понять, что происходит. Невозможно вот так как-то за один день подговорить или подкупить такое огромное количество людей. Может, он что-то делал не так? Может, пока он потерял сознание, ему сделали пластическую операцию? Дмитрий остановился возле стоящей на обочине машины и заглянул в стекло. Отражение было вполне типичным и привычным. Единственное – оно было каким-то не выспавшимся, помятым и не расчесанным. Но не на столько Зарецкий мог сойти с ума, чтобы не узнать себя в отражении. Потом он подумал о сумасшествии. Очень вероятно, что он мог обезуметь. Но при чем здесь тогда тот факт, что его никто не может узнать? Может, потому, что он – это не он, и никогда он здесь не работал? Бред. Полнейший бред. Надо было попробовать что-то еще. Надо было придумать что-нибудь еще…
     Мы живем в постоянно изменяющейся среде, требующей от нас высокой степени и скорости адаптации. Так что, наверное, все мы – высоко и быстро адаптирующиеся люди. По крайней мере, большинство. Дмитрий Зарецкий никогда не был исключением в этом вопросе. Уже на пути от своей работы к Машиной, он подсознательно начал выставлять локти, протискиваться к эскалатору и более успешно находить уголки в вагонах метро. Еще через сорок пять минут он был около здания, в котором снимала помещения фирма, где работала Маша. Дмитрий не придумал ничего умнее, как объявить, что он приехал к Марии Зарецкой и является ее мужем. Секретарь с удивлением оглядела странного помятого и небритого человека, но все же позвонила Марии. Та невероятно удивилась и попросила дать трубку посетителю.
     - Алло, Маш! Это я! Скажи им, чтобы они меня пропустили! – пытаясь беседовать как можно более непринужденно, затараторил Зарецкий, чеканя фразы на свой лад.
     - Простите, это кто? – удивилась Маша.
     - Как кто, Маш, это я! Пропусти, я хочу с тобой поговорить! – еще быстрее тараторя, выпалил Дима.
     - Подождите, пожалуйста, я сейчас спущусь, – растерянно промямлил голос на другом конце провода.
     - Давай, жду.
     Через некоторое время из лифта вышла она, легко как бы проплывая над полом. Нежное, милое, родное лицо. Пучок на голове со спускающимися назад светлыми, немного подкрашенными густыми волосами. Они, как лен, легко и весело развевались при каждом ее шаге. Эти выразительные брови, тоненький, немного вздернутый носик. А глаза! Какие у нее были глаза! Каждый раз, когда в них смотришь, кажется, оказываешься в другом, совершенно спокойном и сладостном мире, полном прекрасных мыслей и невероятных идей. Когда она смотрела на тебя, казалось, ты можешь переплыть весь индийский океан, покорить Джомолунгму и даже не запыхаться. Высокий правильный лоб. Сколько умных мыслей там было! Как часто она ему помогала! С тех пор, как она вышла за него замуж, не было ни одной проблемы в его жизни, которую она не пыталась помочь ему решить. Они были действительно созданы друг для друга, в этом Зарецкий не сомневался. Каждая его мысль за последние годы была нашпигована кусочками этой самой главной идеи: они созданы друг для друга. Как же он безумно по ней соскучился. Прошла всего одна ночь, но, казалось, эта ночь была длинною во всю его жизнь. Он готов был расплакаться прямо здесь, на виду у всех. Непроизвольно широкая улыбка обнажила его ровный ряд белых зубов, а глаза выразительно заблестели. Когда Маша, наконец, подошла к стойке приемной, у нее округлились глаза. В них без труда читался ужас. Дмитрий сделал шаг по направлению к ней, а она уже кричала во все горло, чтобы его к ней не подпускали. Дмитрий оттолкнул мешающего охранника и одним прыжком преодолел расстояние между ним и Машей. Та не успела даже шелохнуться. «Маша! Это я! Ты что, не узнаешь меня? Ты что?» - залепетал Дмитрий. Она, казалось, была настолько испугана, что проглотила язык. Он аккуратно взял ее за руки и встряхнул: «Маша! Маша! Посмотри на меня, да что же это такое? Маша! Это я, Дима! Что с тобой происходит, как ты можешь меня не узнать, Маша! Как ты могла вчера это сделать? Зачем? Маша! Зачем ты вчера посадила меня в этот обезьянник. Кто был тот человек? Маша!» - он выходил из себя. Сзади подкрался охранник и ударил его чем-то под коленки. Дима взвыл от боли и осел. Он поднял глаза и посмотрел на нее: «Маша! Это ты? Ты все понимаешь? Я молю тебя, ответь!». Мария отскочила, дав дорогу другому охраннику. Вместе они повалили Диму на пол. Как-то он смог вывернуться и ударить одного тяжелым каблуком ботинка по носу. Потом он вскочил на ноги и рванулся к Маше. Еще раз посмотрев в ее глаза, он, застыв на какое-то мгновение, принял единственно правильное решение и побежал к выходу. Через секунду, задыхаясь от неожиданной нехватки воздуха, он уже несся изо всех сил по незнакомым узким улочкам, пытаясь запутать возможных преследователей. Он бежал и видел перед собой только испуганный взгляд. Как его собственная жена может его не узнать? Что произошло между ними? Что же ему делать теперь, когда его единственная смотрит на него с таким ужасом, будто увидела окровавленного инопланетянина? Машенька, его любовь! Что же случилось? Зарецкий бежал до тех пор, пока, не заметя какую-то ветку, не был сбит ею с ног и не упал навзничь. Тяжело дыша, он ждал, пока его схватят его преследователи. Дмитрию было все равно, кто это сделает, он даже не помнил, откуда и от кого он бежал. Единственное, что он видел перед собой, были эти до смерти испуганные глаза. Ужас, импульсами кружащий в этих бездонных радужных озерах, родных и чужих одновременно, съедал остатки разума в голове Зарецкого.
     Дыхание постепенно успокаивалось, грудь вздымалась реже. Дима повернул голову набок. Прохожие обходили его стороной, но, тем не менее, таращились на него с огромным интересом и отвращением одновременно. За ним явно никто не гнался, ждать было нечего. И лежать так долго не было никакого смысла. Он медленно поднялся, отряхнулся и поплелся дальше.
     Оставшееся место, куда можно было податься – место, о котором такие люди, как благополучный Дмитрий Зарецкий, вспоминают только в самые трудные свои времена, был дом, в котором он родился, его родительский дом. В такие минуты, наверное, все люди всегда вспоминают, как плохо поступали и жалеют, что не звонили вот уже полгода или около того. Совесть вдруг просыпается после годов спячки и с утроенной силой начинает тягать за грудки беднягу. Жалко только, что эти чувства очень быстро забываются. Когда Зарецкий добрался до дома, эти совестливые настроения в его душе были в самом разгаре. Он готов был броситься на колени перед открывающей дверь матерью. На секунду он даже представил, как он это делает. Но в реальности упасть на колени ему не удалось – мама моментально захлопнула дверь, увидев незнакомца. Переведя дыхание после психологической встряски, она стала уверять нежданного гостя в том, что у них в доме нет практически ничего ценного. Не слушая глупые убеждения вероятного взломщика и грабителя, Валентина Сергеевна продолжала причитать о своем беднейшем состоянии. Дмитрий никогда не видел ее такой – страх, казалось, отключил почти все функции мозга. Она ничего не слышала, а если и услышала, то уж точно ничего не понимала и бормотала какой-то полнейший бред. Одно слово не связывалось с другим, набор безумных, отрывистых фраз выскакивал нестройными рядами из ее уст. Дмитрий пытался объяснить ей что-то, пытался доказать, что он – ее единственный, родной сын. Но мать не слушала его – страх как ватой окутал ее уши. Все слова и фразы, тон, исходящий с той стороны двери, казался ей страшным, жутким, злым. Дмитрий был человеком, которому достались все сладости эгоистической жизни ребенка в однодетной семье. Ему не составляло труда перечислить какие-нибудь известные только им двоим ситуации, приятные и запоминающиеся, но ни одна такая ситуация не лезла в его голову. Хотя с другой стороны, он очень сомневался, что он будет услышан в любом случае. Через некоторое время постоянный гам разговора двух людей, не слушающих друг друга и продолжающих говорить без перерыва, поутих. Потом Валентина Сергеевна снова подошла к двери и заявила, что она позвонила в милицию. Также она любезно сообщила Диме, что милиция находится через дорогу и наряд будет очень скоро, как заявил дежурный.
     - Мам, я знаю, где милиция, пойми ты – это я, твой сын! Ты просто поставишь себя в неудобное положение перед людьми. К тебе пришел сын, а ты вызываешь милицию, – настойчиво повторил Зарецкий.
     - Я только что звонила своему сыну, он на работе, очень волнуется за меня. Он рассказал мне про вас, вы – ненормальный, который его преследует уже второй день! Я все знаю, пожалуйста, уйдите, вам не удастся меня напугать, – вдруг очень спокойно и последовательно сообщила Валентина Сергеевна. Значит, она его слышала, но не верила, она уже звонила тому, глазастому, изображающему Зарецкого сейчас на работе.
     - Мама, как ты можешь не узнать собственного сына, ты же мать, ты должна как-то чувствовать, что ли! Ну же! Почувствуй! Пойми ты! Ну ты-то должна мне поверить, должна! – в отчаянии заорал Зарецкий.
     Сквозь собственный крик он вдруг явственно различил зуммер уличного домофона. Дмитрий знал, какой у родителей домофон. Он знал, что если из трубки, установленной в квартире, исходит такой звук, значит, мать только что впустила кого-то с улицы. Квартира находилась на третьем этаже. Выходить из ситуации надо было срочно, времени на раздумья не было. Во второй раз из обезьянника его просто так уже не выпустят, он был в этом уверен. Дмитрий вызвал лифт, а потом рванулся на лестничную клетку. Там уже были слышны тяжелое пыхтение оперативников и их увесистые шаги. Он быстро поднялся на следующий этаж и снова вызвал лифт. Сначала послышался звук открывающейся двери лифта на третьем этаже. Милиционеры были уже там, это должно было их задержать и удивить с одной стороны, и заставить остановиться на третьем этаже возможного хитрого милиционера, который мог подниматься на лифте на этаж выше. Секунду позже подъехал второй лифт, Дмитрий вошел в него и нажал на кнопку с цифрой один. Двери медленно стали закрываться. Они закрывались так медленно, как будто кто-то невидимый пытался задержать их с двух сторон. Послышалось, как открываются и двери второго лифта. Вдруг явственно стало слышно знакомое тяжелое дыхание в соседнем лифте. Дмитрий понял, что ему повезло. Лифт медленно пополз вниз, постукивая и поскрипывая, грозя застрять на каждом миллиметре своего пути. Лампочка тревожно замерцала, нагнетая обстановку и то и дело скрывая от пассажира лифта неприличные надписи на стенах этой невероятно грязной коробки. У родителей Дмитрия был приличный дом, достаточно приличный дом по московским меркам, а в достаточно приличном доме по московским меркам все-таки обязан быть грязный, страшный и неухоженный лифт. Хотя бы один. В доме, в котором проживала старшая чета Зарецких, было два невероятно грязных и неухоженных лифта. Один из них постоянно застревал. Конечно, чистая случайность, что именно в этот лифт сел лейтенант Смирнов. Он застрял где-то между третьим и четвертым этажом, когда поехал вниз. Конечно, ему сразу показалось, что кто-то сделал это специально, и он тут же завопил всевозможные неприличные предупреждения разговаривающему уже с Валентиной Сергеевной напарнику. Тот немедленно вылетел в коридор и побежал по лестнице вниз. Когда Дмитрий выходил из лифта, он был только на втором этаже. Зарецкий перепрыгнул через несколько ступенек и оказался перед входной дверью. «Стой! Стой, стрелять буду!» – кричал с лестницы милиционер, но Дмитрий уже выбегал на улицу. Он знал, что там им его не поймать – он знал этот двор, как характер собственной жены. Через десять минут высокий стройный молодой человек с красивыми черными волосами уже спокойно шагал там, где милиционерам и не думалось его искать. В это время у окна стояла Валентина Сергеевна. Грустно смотря на улицу, она о чем-то очень сильно сожалела. Она понятия не имела, о чем, но горесть сжала ее сердце в твердый тесный кулак и не хотела отпускать. Валентина Сергеевна тяжело вздохнула и утерла одинокую шальную слезу. Непонятное чувство волнения и тягости заставило ее обхватить лицо с обеих сторон ладонями и прикрыть мизинцами глаза. Еще один тяжелый вздох. И еще один. Она схватилась за сердце и отошла от окна к дивану. Надо было позвонить мужу. Надо срочно было с ним поговорить.

     4.

     В раздумьях и все в таком же состоянии неприятия окружающего мира, Зарецкий по кольцевой доехал от «Комсомольской» до «Таганки». Пихаясь и пробиваясь через толпу, он добрался по переходу до «Марксистской», там пробежал к вагону, успел к закрывающимся дверям, на глазах у осуждающей публики протиснулся между резиновыми прокладками дверей и ввалился внутрь вагона. Под неодобрительные реплики и взгляды окружающих пассажиров он пробрался к противоположным дверям и прислонился к ним между двумя пассажирами. Так он доехал до конечной станции, «Новогиреево». Все это происходило как-то автоматически. Хотя уже несколько лет Дмитрий не спускался в метро, он очень быстро сориентировался и вспомнил институтские времена, когда такой вид спорта был для него ежедневной рутиной. Вернее, он не вспоминал. Тело как-то само вспомнило былые инстинкты. А он вообще не отдавал себе отчета в том, что происходит вокруг. Если кто-нибудь спросил его через пять минут после высадки из вагона, какие станции метро он проезжал, как ехал в вагоне и на каком месте стоял, он не смог бы ответить. Все его мысли витали роем, кружились и играли друг с другом в догонялки где-то далеко отсюда. А он всего лишь наблюдал за этой сумасшедшей игрой со стороны, пытаясь понять правила и проследить движения играющих. На «Новогиреево» он направился с наибольшей массой пассажиров к вероятному расположению остановки автобуса №811. Общество, как всегда, было верным компасом. В толпе, не замечая окружающего его ночного пейзажа, он мелкими шажками добрался до остановки. Там он немного потоптался и начал приходить в себя. Холодный ветер вдруг брызнул со всей жестокостью в его лицо. Дмитрий взъерошил свои волосы пальцами, зажмурился и помотал головой из стороны в сторону. Вокруг вдруг стало более свободно. Толпа, опасаясь неадекватного поведения странной помятой личности, начала потихоньку расступаться, продолжая коситься на Дмитрия. Он, почувствовав какое-то движение, оглянулся вокруг. Странно, что было так много людей. Хоть и был самый конец августа, но все же это был август, пора отпусков и каникул. Приглядевшись, Дмитрий понял, что людей было на самом деле не так уж и много. Просто они как-то сгрудились все вместе на остановке, видимо, пытаясь занять более выгодную позицию для штурма автобуса. В томительном ожидании прошло минут десять. Нежный августовский холодок уже пробрался под рубашку и основательно, по-хозяйски, разгуливал под ней, щекоча кожу и заставляя чувствовать, как на ней появляются пупырышки. Дмитрий поежился от холода и принялся разглядывать окружающих. Люди тихо топтались на месте и молчали. Некоторые нетерпеливо выбегали на дорогу и пытливо всматривались вдаль, некоторые отвлеченно беседовали, но основная масса задумчиво и молча ждала. Иногда они посматривали исподтишка друг на друга какими-то странными глазами. Дима видел сегодня такие взгляды много раз. Это был взгляд одновременно опасливый и заинтересованный, заинтригованный. Такие взгляды сегодня бросали на него почти все его знакомые, которых он пытался убедить в том, что он - Дмитрий Зарецкий, и никто другой. Он надолго запомнит эти взгляды не узнающих его друзей. Перед глазами предстал последний знакомый, к которому ему пришло в голову появиться сегодня, его школьному товарищу, с которым он не виделся уже лет десять. Смешно, но он даже не сразу вспомнил фамилию Зарецкого, не говоря о том, что, конечно, не узнал Дмитрия. О каких просьбах и о каких разговорах в принципе могла идти речь? Бесполезные телефонные звонки, выкинутые карточки, удивленные лица, как в детской волшебной трубе «калейдоскоп», составленной из зеркал и кусочков разноцветного стекла, закружились перед его глазами. Один приятель даже попытался его задержать и позвонить в милицию. Подумал, что он – похититель Зарецкого и пришел требовать выкуп за него. Зарецкий звучно хмыкнул так, что окружающие опять боязливо стали оглядываться на него. Потом он вспомнил свою маму, тараторящую какую-то белиберду из-за двери. Вспомнил Машу. Вспомнил, как к вечеру, после безумной гонки за всеми его родными, друзьями, родными родных и друзьями друзей, растрепанный, помятый, безумный и дикий, он вернулся к своему дому. Они вместе с Машей сделали эту квартиру своим домом. Во всех смыслах этой фразы. Это был настоящий дом, в который всегда хочется вернуться после долгого рабочего дня. День за днем, и после этого, на следующий день. И так всю жизнь. Он безумно любил свой дом. Он любил в нем все, каждая деталька, подобранная ими с большой любовью и нежностью, казалась ему чем-то особенным. Чем-то невероятно теплым и приятным. Каждая комната таила в себе приятные мысли и воспоминания. Каждый уголок веял теплом и радостью. Он очень хотел вернуться домой. Хотел снова устроиться на диванчике в своей любимой комнате, которую они оформили в Тайском стиле. «Таиланд» - мечтательно вслух произнес Дмитрий. Вокруг опять образовалось больше пространства, люди, теснясь и толкаясь, расходились в стороны. Дмитрий был в Таиланде только один раз, но восточный колорит так поразил его, так глубоко и крепко захватил его сердце, что у них с Машей даже появилась своя фраза. Если что-то происходило не так, как хотелось бы, или просто был день, когда все валится из рук, они любили повторять: «Да! Это тебе не Таиланд!». Он вслух повторил эту фразу и вспомнил двоих здоровых мордоворотов на лестничной клетке, ведущей в его квартиру, которые представились телохранителями Зарецких. Он даже не смог пройти в собственную квартиру. Бандиты просто выкинули его на улицу. Он вызвал милицию. Служители закона мирно зашли в подъезд и также мирно, громко смеясь и разговаривая, из него вышли. Помня вчерашнюю ночь, он не очень хотел попадаться им на глаза и предпочел быть не участником, а обыкновенным зрителем этого спектакля, причем, в самом последнем ряду, прямо говоря, в кустах.
     Заметя какое-то движение, Дмитрий поднял глаза и увидел автобус, стоящий прямо перед ним. Неожиданно обрадованный, он вытянул руку по направлению к дверям, но они со злыми шипящими звуками поспешили закрыться, скрывая толкающуюся толпу на подножках автобуса от глаз Зарецкого. Потом что-то в этом страшенном старом агрегате громко и хрипло чихнуло, и автобус двинулся вперед. Дмитрий удивленно посмотрел на номер отъезжающего автобуса и понял, что именно этот автобус он прождал около сорока минут. Растерянно он оглянулся вокруг и увидел, как сильно опустела остановка. Дима повернулся опять к автобусу. Тот старательно подмигивал ему оранжевым левым поворотником, а из окна злорадствующие лица наблюдали за поведением психа на опустевшей остановке. Дмитрий задумался о том, что весь день он провел в каком-то страшном трансе. Он не отдавал себе отчет в своих действиях, не пытался вникнуть в суть происходящего, продумать дальнейшие планы. Просто как муха, в тупом экстазе бьющаяся об стекло и не пытающаяся остановиться даже на мгновение, он целый день бился различными частями тела в бетонную непробиваемую стену и даже не попытался хоть раз осмыслить свои действия. Это как раз и отличает человека от животного. Интеллект! Куда он сейчас едет? Что он собирается делать? Наконец, как он собирается Ее найти? Что он предполагает сказать человеку, которого он обидел и оскорбил в лучших чувствах целых пять лет назад и не попытался даже успокоить его, поговорить. Кроме того, не было практически никаких шансов на то, что она узнает его. Он сегодня видел свою родную мать, которая от одного его вида так испугалась, что ее, наверное, до сих пор откачивает отец. Единственная надежда теплилась в мыслях Зарецкого не зря, по крайней мере, она базировалась на разбитых остатках логики в его голове. Дело в том, что никто не знал о его старой связи с этим человеком. Ни мама, ни друзья, ни, тем более, Маша. Фамилии, телефона, хоть чего-нибудь намекающего на существование в его жизни этой женщины не было ни в одной записной книжке. Да и сам он так старательно стирал те дни из памяти, что сам забыл о них всерьез. Может быть, эта атака на его личную жизнь совершенно не случайна, очень вероятно, что она спланирована. Кто-то следил за ним, изучал, планировал. А потом в определенный момент, когда вся необходимая информация была собрана и все готово… В таком случае данный факт может быть решающим. Появился автобус и, к удивлению Зарецкого, на его лобовом стекле чернели три цифры 811. Дмитрий недоверчиво покачал головой и вспрыгнул на подножку. В это время показался еще один подъезжающий автобус. «Автобусы живут и охотятся в крупных стаях» - констатировал с угрюмой улыбкой Зарецкий.
     На улице было уже темно, а благодаря прошедшему перед этим автобусу, на остановке немногие ожидали восемьсот одиннадцатого. В итоге, автобус отъехал от станции метро «Новогиреево» полупустым. Зарецкий, оценив ситуацию, прошел в головную часть салона и устало опустился на одиночное сидение слева. Ноги как будто отнялись, сделались ватными. Целый день в агонии он проносился по Москве из одной части в другую и даже не заметил безумной усталости, поглотившей его полностью при первых признаках расслабления. Такое суровое использование ног было очень необычным для его организма. Сквозь полузакрытые веки он наблюдал за волшебными ночными пейзажами окраины Москвы. Унылые темные здания с искорками жизнелюбия в каждом светящемся желтоватым светом окошке наводили тоску, а несущиеся навстречу машины, сверкая яркими фарами, наперегонки спешили ослепить и заставить закрыть глаза. Дмитрий не заметил, как уснул. Сон его был беспокойный и поверхностный. Он слышал, как открывались двери на каждой остановке, вздрагивал от шаркающих шагов других пассажиров и периодически вскакивал, выхватывая из темноты кажущиеся знакомыми здания. Через двадцать пять минут он вышел на первой показавшейся ему знакомой остановке. Вокруг было темно, неуютно и прохладно. Рубашка уже совсем не спасала от редких жгучих порывов ветра. Он съежился, застегнул верхнюю пуговицу на воротнике и попробовал сориентироваться. Место уже не казалось ему таким знакомым, как из автобуса. С тоской он оглянулся на виднеющиеся стоп-сигналы уехавшего автобуса. Явно ему нужно было выйти не здесь. Он присел на деревянную лавочку внутри остановки, поджал ноги, опустил голову и облокотился лбом о колени. Проанализировав ситуацию, он решил, что весьма трудно найти ночью, в чужом районе, нужный дом, который видел два раза в жизни, даже имея такую замечательную память, как у него. Казалось, агония наконец-то отпускает его и дает немного времени подумать и прийти в себя. Ужасно себя чувствуешь, когда не контролируешь собственные действия. Целый день Дима так себя чувствовал. Он ощущал себя так, как должна ощущать себя почти загнанная скаковая лошадь. Как будто кто-то погонял и использовал его целый день, а к вечеру просто выбросил почти бездыханное тело, как старую тряпичную игрушку, на помойку. Дмитрий шумно вздохнул и опустил ноги. Надо было успокоиться. Он сделал несколько глубоких вдохов и вытащил из кармана записную книжку. Подойдя к высокому придорожному фонарю, он облокотился на прохладный бетонный столб одним плечом и принялся ее перелистывать. Память и в агонии не подвела его. Он действительно обошел всех, кто ему хоть как-то мог помочь, за один день. В принципе, ему страшно повезло. Двенадцать человек были в тот момент, что ему было нужно, в определенном месте. Редко выпадает такой случай. «Наверное, просто у меня был удачный день по гороскопу» - шумно усмехнулся Дмитрий. Оставалось еще человек пять, но прийти к ним с какой-либо просьбой Дмитрий просто не мог. Не так хорошо он их знал, да и не так хорошо к ним относился, впрочем, как и они к нему. Посмотрев на яркий белый свет фонаря, он запихнул записную книжку в карман и вынул чужой кошелек. Денег там было немного, сто восемьдесят рублей, паспорт с чьей-то чужой, кажущейся совершенно отвратительной рожей, на имя Гелина Игоря Юрьевича, какой-то потрепанный, нарисованный карандашом план со стрелочками и цифрами, ничего не значащие для него странные записки и несколько фотографий. По крайней мере, куча зацепок. «Жалко, что я не любил детективов, в голову не лезет, что в таких ситуациях должны делать люди», подумал Дмитрий, угрюмо пытаясь разобраться в сложившейся ситуации. Для начала надо было попробовать найти нужный дом. Надо обязательно попробовать поговорить с Шулькой. Даже если она не захочет с ним разговаривать, он не расстроится очень сильно. Главное – его должен обязательно кто-нибудь узнать. Иначе он просто имеет серьезные шансы сойти с ума и попасть в психушку или под автобус. Другие варианты просто не приходили в голову в такой ситуации. Дмитрий оглянулся еще раз. Ничего знакомого он не заметил, хотя вполне вероятно, что он мог ориентироваться и по остановкам автобуса. Он привозил ее последний раз только к остановке, не к дому, там мог быть ее тогдашний приятель. Зарецкий попытался вглядеться в темное пятно виднеющейся следующей остановки, но ничего путного не увидел.
     - Дядь, закурить найдется? – прокуренным пьяным голосом вдруг кто-то пробасил над его ухом. Дмитрий вздрогнул от неожиданности.
     - Не курю! – еще не успев повернуть голову к говорившему, поспешил ответить Зарецкий. Перед ним стоял здоровенный ободранный тип лет восемнадцати. Недалеко толпились, перешептываясь, еще трое подростков. Как Дмитрий не заметил приближения такого табуна отщепенцев, было непонятно.
     - Может, тогда денег немного дашь, на сигареты, дядь? – продолжал басить тип.
     - Нет, не дам, – отрезал Зарецкий. Показался приближающийся автобус. Как бы эта ночная встреча не развернулась, у него появился шанс остаться после нее невредимым.
     - А чё ты так? – принялся громко сопеть ночной собеседник.
     - Если такие дебилы, как ты и твои приятели – будущее этой страны, то, наверное, зря наши отцы и деды отбивались от фашистов в сороковых, – при этой фразе Дмитрий почувствовал какое-то движение позади себя.
     - Не поэл!? – удивленно захлопал глазами тип. Автобус уже подъехал к остановке. Здоровяк попытался преградить Дмитрию путь. Тот наобум вскинул ногой назад, а потом дернулся в сторону от автобуса. Сзади послышался приглушенный вопль. Здоровяк неуклюже дернулся в сторону. Дмитрий с разбегу ударил его носком ботинка ниже коленки и быстро вспрыгнул на подножку закрывающего дверь автобуса. Трое других даже не успели пробежать и половины пути до места конфликта, когда автобус уже отъезжал от остановки. Редкостные неудачники даже не смогли впятером справиться с обыкновенным молодым человеком, не бывшим и на сто шагов от драки с окончания школы.
     Пассажиры автобуса сочувственно, но очень внимательно наблюдали за новым пассажиром, запрыгнувшим в автобус со странной громкой фразой: «Это тебе не Таиланд!». Несмотря на то, что он только что, очевидно, спасался от бандитов, выглядел он не самым презентабельным образом. Все в автобусе вдруг зашевелилось, зашепталось, невероятный интерес разбудил уже подсознательно приготовившихся ко сну уставших пассажиров, и они принялись раздувать свой собственный интерес различными невероятными догадками. Пытаясь не замечать пристальных взглядов и порой чересчур громкого шепота, Зарецкий проехал три остановки, внимательно осматривая окрестности. Когда места ему снова показались знакомыми, он вышел. Конечно, на этот раз он ехал совсем не на восемьсот одиннадцатом, и автобус, казалось, завес его на край света. По крайней мере, на край Москвы, это точно. Оттого еще более странно казалось, что эти места он уже когда-то видел. Пошатываясь вокруг незнакомых, все больше и быстрее теряющих блеск украшения золотистым светом окон зданий, Дмитрий окончательно запутался. Теперь ему ничего не казалось знакомым, все было унылым, однотонным, враждебным, он страшно устал, ему было холодно и хотелось спать. Прохожие встречались все реже, пока не пропали вообще. В отчаянии Зарецкий шатался по дворам, и, наконец, остановился у какой-то детской площадки. Там он сел на детские качельки, поджал ноги, спрятал руки в подмышки, втянул голову в плечи и, как сова, крутя только головой и хлопая глазами, лениво осматривал окрестности. Вокруг его окружали однотипные дома, пугающие своими пустыми глазницами погашенных окон. Редкие окошки, в которых еще теплился свет, привлекали внимание и мысли Зарецкого. Ему было страшно интересно придумывать, кто может там жить и чем эти кто-то сейчас могут заниматься. Он представлял себе мирных домохозяек с лысеющими и толстеющими мужами, работающими до ночи. Представлял себе глупых влюбленных подростков, тяжело одиноко вздыхающих до глубокой ночи у окон, не видя мира за стеной своих надуманных проблем. Ему представлялись ссоры и сцены примирения, друзья и любовники. Медленно мысли привели его к Маше. Он бы все отдал за то, чтобы быть сейчас с ней. Что она сейчас делает? Где она? Красивое лицо Зарецкого, и так перекошенное от прохладного ветерка, передернула гримаса ужаса. А что, если все так и останется? И он, уважаемый человек, хороший муж, успешный работник преуспевающей компании, мирно и безмятежно живший своей маленькой, замкнутой, простой, но безумно любимой жизнью, теперь превратится в одного из тех безумных постояльцев ленинградского вокзала, которых он сегодня видел? Что, если Маша теперь навсегда стала чужой? Дмитрий сильно зажмурил глаза и постарался представить себе один из теплых ленивых деньков на острове Самуи в Таиланде.
     Утром он проснулся оттого, что теряет равновесие. Еще секунда, и он бы просто свалился лицом в утреннюю траву. От неудобного ночлега голова разламывалась на тысячу маленьких кусочков, шея страшно затекла, а ноги отказывались передвигаться. Дмитрий потянулся и почмокал губами. Теперь окрестности выглядели совсем по-другому, но это не добавляло ему оптимизма, наоборот, они еще больше казались ему незнакомыми. Он спешно направился в первую понравившуюся ему сторону с четко сложившимися мыслями. Тут искать было нечего. Он в любом случае не сможет найти ни дома, ни остановки, ни даже приблизительного места ее обитания. Да и в принципе это была достаточно авантюрная идея с очень маленьким процентом вероятности успеха. Дмитрий решил сесть на первый попавшийся автобус и ехать домой. Там он думал попытаться пробраться внутрь каким-нибудь альтернативным способом и поискать что-то, что могло помочь ему в сложившейся ситуации. Когда он вышел на какую-то совершенно незнакомую улицу, он увидел подъезжающий автобус. Дмитрий перебежал через дорогу и понял, что уехать отсюда будет не самой легкой задачей. Пихаясь и кряхтя, толпа сплошным медленным потоком лилась во все двери автобуса. От такого зрелища голова стала разламываться еще интенсивнее. Пряча бесконтрольное отвращение на своем лице, он отвернулся от остановки и вдруг увидел Ее. Невероятность ситуации настолько поразила Зарецкого, что он даже не сразу ее узнал. Приглядевшись, он полностью удостоверился в том, что это была она. Он потряс страшно шумящей и ноющей головой, пытаясь избавиться от невероятного утреннего наваждения, но ничего не помогало. Шулька совсем не изменилась – это была все та же тонюсенькая, симпатичная, даже, наверное, красивая брюнетка романтической внешности и высокого роста. Все такое же каре из густых сочных волос, которые отражали блики солнца, ослепляя окружающих, соблазнительно вычерчивало дугу на вытянутых щечках. Только вот что-то изменилось в ней. Она все также утонченно, оригинально и в чем-то очень заманчиво одевалась, фигурка все также могла бы стать предметом зависти любой молоденькой восемнадцатилетней девчушки, но вот что-то, что-то очень важное изменилось. Дмитрий присмотрелся. В красивых выразительных больших карих глазах, обрамленных четкой дугой изящных бровей, скользила глубокая скорбь, какая-то странная, в чем-то даже великая, грусть. От этого внешность ее казалась еще романтичней и загадочней. Так Зарецкий смотрел на нее около пяти минут. Шулька не подавала никакого намека на то, что она узнала Диму. Он походил вокруг нее еще несколько минут, попытался попасться ей на глаза, но они смотрели куда-то вдаль, отдавая одинокой тонкой грустью. Дмитрий повернулся и поплелся в сторону уже давно ушедшего автобуса, к находящейся где-то там, далеко, станции метро «Новогиреево». Когда он прошел метров десять, агония снова наскочила на него с новой силой. Он развернулся и спешно, почти бегом, направился обратно к остановке. С каждым его тяжелым шагом голова, как колокол, отбивала тяжелый звон. Подходил другой автобус, и толпа, толкаясь, стала облеплять открывающиеся двери транспорта. Дмитрий пробирался сквозь рвущихся к открытым дверям к одной частичке этой самой толпы, имеющей для него невероятно большое значение. Расталкивая и распихивая медленно движущихся людей, он продвигался к ней, а она, как и все остальные, в людской лаве толпы, медленно направлялась к дверям. Когда стало ясно, что Дмитрию не совладать с толпой и Таня с секунды на секунду исчезнет в дверях автобуса, он громко крикнул: «Шулька!». Все вдруг как-то замерло, задергалось, как на медленной скорости, Татьяна, стряхивая с себя утреннюю дремоту, повернулась к тому, кто ее звал, и побледнела. На какие-то мгновения она замерла, с удивлением уставившись на Диму, и стала бледнеть все сильнее и сильнее. Потом она сделала два шага назад, пытаясь выйти из втягивающей ее в автобус людской волны. Дмитрий заметил, как предательски заблестели ее большие, выразительные глаза и из уголков, спеша спуститься к нежной, алой, чуть приподнятой верхней губке, покатились две маленькие слезинки.

     5.

     Выслушав сбивчивые, глупые и странные объяснения Зарецкого, зачем-то сующего ей свой паспорт, Татьяна оценила ситуацию по его виду. Ей не нужно было знать, что происходит, ей не надо было понимать, зачем он пришел. Достаточно было того факта, что перед ней стоял Дмитрий Зарецкий. Все остальное было не важно. Стараясь держаться сдержанно и достойно, она отвела его домой, заставила умыться и положила в свою постель. После этого, сославшись на работу, она поспешила выйти. В дверях какой-то ветерок нежности пробежал по ее лицу. Она закрыла дверь и вернулась в дом. Зарецкий уже спал, как убитый. Татьяна с каким-то щекочущим сердце чувством посмотрела на эту картину, немного наклонив голову набок. Зарецкий в ее постели. Не об этом ли она мечтала последние семь лет? Таня наклонилась и нежно коснулась его губ своими устами. В таком положении, наклонясь над своей кроватью и прикрыв глаза, она простояла какое-то время, потом Татьяна выпрямилась, кинула на спящего Диму еще один короткий взгляд и выбежала из квартиры.
     Таня знала Зарецкого еще со школы, он учился в параллельном классе. Тем не менее, нельзя сказать, что они были знакомы тогда. Просто примечательный симпатичный отличник и большеглазая умница, самая высокая и некрасивая, как гадкий утенок, в классе, как-то всегда были заметны. И потом, учась столько времени в параллельных классах, невозможно не знать друг друга. Она была отличницей, лучшей в классе. Мама всегда гордилась ею, а когда девочка стала расцветать на глазах и превращаться, как в сказке, в прекрасного лебедя, мать постоянно и усердно стала пророчить ей светлое безоблачное будущее. Так все и шло, пока семь лет назад она не встретила Зарецкого. На этот раз молодая бурлящая кровь не могла пропустить мимо такого видного красавца, и она влюбилась без памяти. У нее было все – умный состоятельный жених, хорошая работа с широчайшими горизонтами, умные добрые подруги, но все это она променяла ради своего глупенького сердечка, как она его частенько называла. Когда Дмитрий устаивался в фирму, в которой к тому времени Татьяна уже работала полтора года, у нее были далеко идущие планы на будущую жизнь. Прежде всего, они с ее возлюбленным хотели поменять их маленькую захудалую двухкомнатную квартирку в Новокосино, где даже никак не могли провести такой в наше время важный и необходимый аспект жизни, как телефонную линию. До этого они и представить себе не могли, что в конце двадцатого века в квартире, находящейся в новых домах столицы крупнейшего государства в мире, может не быть телефона. Но потихоньку привыкли, хотя привыкать к такому, понятное дело, совершенно не хотелось. Потом, когда Татьяна надеялась дойти до такой ступеньки служебной лестницы, где она могла ненадолго остановиться, они планировали дальнейшее развитие их семьи в количественном плане. И тут, в первый день работы Зарецкого, она встречает его на стоянке фирмы, где они теперь вместе работали. Пара слов, улыбка, и ее жизнь перевернулась. Она никогда не думала, что люди способны на подобные чувства. Она потеряла голову в полном смысле этого слова. Она охотилась за ним, подстерегала его, шутила, играла, не спала ночами. Неизвестно, как бы Зарецкий на все это отреагировал, но только его роман с Марией был в самом разгаре и некая Татьяна Шульковинина, с собачьей кличкой «Шулька» из его детства, только мешала ему спокойно жить. Но любовь настолько слепа, что Татьяна даже не могла представить себе, что ее, единственную и неповторимую умницу-красавицу, могут в принципе отвергнуть, не говоря уже о человеке, в котором она видела только самые лучшие стороны. Даже тот факт, что Зарецкий продолжал ее называть детской кличкой, которую, как он знал, она ненавидела всем сердцем, ни о чем ей не говорил. Она просила, настаивала то сходить с ней на обед, то прогуляться после работы. Диме было приятно внимание симпатичной девушки, но он не понимал, с чем имеет дело. Ему это все казалось чем-то очень приятным, нежным и дружеским. А в это время, каждый день, пламя любви Татьяны разгоралось все сильнее и сильнее. Когда терпеть это постоянное жжение в груди уже не было сил, когда бессонные ночи напролет потеряли счет, она решилась все ему рассказать. Хотя, с другой стороны, будь Зарецкий хоть чуть-чуть более внимательный, он бы понимал, что происходит, и перестал бы восхищаться их замечательной «карамзинской» дружбой между мужчиной и женщиной. Но, увы, Зарецкий был слеп. И, к большому сожалению, как частенько бывает в этом жестоком мире, он был слеп совсем не из-за Татьяны. Шульковинина была очень хорошей, честной девушкой. Она не могла больше скрывать свои чувства к чужому человеку от жениха. Как-то вечером, после того, как Зарецкий в очередной раз подвез ее до дома, она пришла домой и объяснилась с несчастным. Как они и договорились, он собрал свои вещи и на следующее утро уехал восвояси, сдавшись без боя. Тогда это очень растрогало Таню, но, спроси ее сейчас, она бы порвала своего бывшего жениха на мелкие глупые кусочки. Неужели, если по-настоящему, сильно и безумно любишь, можно просто так взять и уйти? В тот же день Татьяна рассказала все Дмитрию, сказала, как сильно она его любит, как она хочет быть с ним и только с ним, и что не остановится ни перед чем, что бы это ни было, только бы он был ее, навсегда. Зарецкий был настолько поражен, что у него будто онемел язык. В тот день Татьяна впервые подумала о том, что Дмитрий может относиться к ней совсем не так, как ей хотелось. Он ничего не ответил ни в тот день, ни на следующий, ни через неделю. Наверное, ей было бы легче, если бы она смогла затащить его в постель, но, увы, с того дня, как Таня объяснилась с ним, Зарецкий нарочито избегал ее, отмалчивался и выкручивался, как змея. Он слишком хорошо относился к своей подруге, и просто не мог найти в себе силы все ей рассказать. С другой стороны, он не мог представить ее на роль кого-то другого, нежели подруги, но уже видел, что Тане этого никогда не будет достаточно. Не желая делать ей больно, он сделал худшее, что мог. Постепенно Таня стала превращаться в другого человека. Жизнелюбие сменилось перманентной депрессией, коммуникабельность вспыльчивостью. Не помогало ничего. Каждый день, когда она видела его, все тело вздрагивало и билось в конвульсиях целый день. Шульковинина знала про существование Маши, они с Димой не раз говорили об их отношениях с любимыми, но почему-то Таня была уверена, что Зарецкий поступит так же, как она. После месяцев истязаний Татьяна уволилась с работы и с тех пор так и не могла найти себя в жизни. Странно, но через семь лет она понимала, что все также продолжала его любить. Она любила так сильно, что не видела смысла жизни, не находя Зарецкого рядом. Вокруг все было какое-то одинаковое, серое, глупое. Появлялись какие-то люди, ее привлекательная внешность частенько заставляли гулко биться сердца разных мужчин, но, увы, каждого из них ждало глубокое разочарование. Ей нужен был только один, тот, которому как раз до этого не было никакого дела.
     Выйдя из дома, Татьяна дошла обратно до остановки. Немного подождав, она втиснулась в автобус и поехала на работу. Вот уже как семь лет прошло с тех пор, как она жила тут, в Новокосино, совершенно одна. Но еще ни разу за это время дорога до метро не казалась ей такой замечательной. Замечательно блестела роса на зеленой травке, замечательно в такт шажкам ее тоненьких ножек, облаченных в изящные туфельки, кланялись ветви деревьев. Люди казались такими замечательными, добрыми, светлыми, радостными. Даже пыхтящий автобус и толпа недовольных шевелящихся и бурчащих пассажиров в нем казались ей невероятно замечательными. Они будто пели вместе какую-то веселую песенку. Небо вдруг из грязно-серого стало ярко-голубым, а мелькавшие вокруг машины оказались невероятно чистыми и сверкающими всевозможными оттенками радостных цветов.
     Таня работала сравнительно недалеко от дома, на Авиамоторной, и дорога от дома до работы занимала у нее не более получаса. Причем большую часть времени она ждала автобус и тряслась на нем от Новокосино до Новогиреево. Надо сказать, это было единственным преимуществом данной работы. Ни чем-то выделиться, ни получить каких-либо перспектив, ничего хоть сколько-нибудь путного на этой работе найти было невозможно. Татьяна устроилась туда временно, после ухода с той, на которой она встретила Дмитрия. Просто для того, чтобы была какая-то работа, прежде чем она сможет найти подходящее место для себя и своих амбиций, как только они смогут проснуться после сильнейшего удара судьбы. Но в связи с полной утратой интереса к жизни работа оказалась намного более постоянной, чем можно было предположить. Таня работала там спокойно, не усердствуя, не выделяясь, желая только тишины и спокойствия, и больше ничего.
     В то время как Татьяна проезжала от остановки к остановке, у нее в голове появилась одна очень сильная, всеобъемлющая мысль. Через какое-то время эта мысль захватила ее всю настолько, что когда подошел кондуктор и спросил об оплате проезда, она вздрогнула и тихонько вскрикнула. Двери автобуса открылись на очередной остановке, она посмотрела пристально на кондуктора и вдруг рванулась к открытым дверям, протискиваясь между пассажирами. Таня буквально вылетела на остановку автобуса и поспешила перебежать через дорогу. Как могла она просто так уйти из дома, что такое с ней случилось? Самая заветная мечта раскрыла ей свои объятия, а она поперлась на эту свою никому не нужную, дурацкую работу. Зачем? Вдруг он уйдет, испарится, пропадет? Вдруг она вернется вечером после работы, а дом опять пуст, одинок? Да и как она сможет быть на работе целый день, зная, что у нее дома находится Дмитрий Зарецкий! Она бежала через дорогу, радостная и безумная, даже не замечая проезжающих мимо машин. Первые две полосы, направленные в сторону центра, были забиты утренней пробкой, и она без труда преодолела их, но на следующей, ведущей обратно, в Новокосино, ее подстерегал большой грузовик, несущийся по левому ряду. В последний момент она вдруг повернула голову в его сторону, оценила ситуацию, отрезвившую ее от упоительного сна ее самой заветной мечты, и она успела отскочить на следующую полосу, где как раз в этот момент выезжал на запрещенный обгон грузовика справа какой-то яркий и сверкающий легковой автомобиль.

     6.

     Зарецкий проснулся, когда было уже темно. Он встал с кажущейся невероятно холодной и низкой кровати и подошел к окну. Дмитрий запрокинул голову назад и потянулся. Медленно он вспоминал последние события. Он вспомнил Шульку, вспомнил, как случайно он ее встретил, и как она привела его к себе домой, а сама поспешно выбежала на работу. По окружающей его темноте получалось, что она должна была быть уже дома. Он негромко окрикнул ее. Крик гулко отдался где-то сзади, эхом пробегая по коридорам и комнатам, и с уменьшенной в триста раз силой вернулся к Дмитрию. По спине пробежал дикий холодок, стряхивая с Димы остатки сна. Странно, но казалось, из окна сильно дуло. Он открыл глаза и уставился в пустую дыру перед собой. Окна не было. Вернее сказать, была дырка, предназначенная для окна, но ни стекла, ни даже рамы не было в помине. Зарецкого охватил ужас. Он провел рукой по стене. Шершавая грубая холодная поверхность заставила Зарецкого отдернуть руку и с ужасом вглядеться в голый бетон. Он наклонился вперед и посмотрел через зияющую дыру окна восьмого этажа вниз. Железобетонные плиты, насыпи песка и другой хлам освещали одинокими ослепляющими лучами прожекторы, находящиеся повсюду. Они разрезали темноту и выхватывали кусочки тривиального пейзажа строительной площадки. Но для Зарецкого они были вовсе не тривиальны. Он сделал несколько шагов назад и наткнулся на что-то большое и мягкое. Он пощупал пальцами какое-то холодное волосатое тело и резко обернулся. Перед ним предстало что-то с двумя лапами, все покрытое сваленной рыжей шерстью с отвратительными кровавыми проплешинами. Зарецкий медленно поднял глаза. На него смотрело чудовище, достающее головой до железобетонного потолка, с уродливыми желтыми клыками и огромными, как два блюдца глазами. Эти глаза он видел уже у одного типа. Типа, укравшего его жизнь. Чудовище безобразно улыбалось, оскаливши огромные желтые клыки и обнажая остальной нестройный ряд подпорченных временем и сырым мясом страшных черных зубов. Голова чудовища была лысой, без намека на шерсть, покрывающую все остальное тело, но все в таких же отвратительных гнойных ранах. Зарецкий сделал шаг назад. Он не сразу заметил, что в одной руке у безобразного существа что-то было. Приглядевшись, он понял, что в руке бездыханно висит женщина в ночной рубашке. Женщина с красивыми льняными волосами. Он знал каждую прядь этих замечательных волос – это были волосы Маши. Вдруг голова ее неестественно повернулась, изогнув длинную, как у змеи, шею, и она дико, страшно захохотала, указывая на Зарецкого скрюченным сухим пальцем с длинными когтями. Чудовище сделало неуклюжий широкий шаг к Диме, тот дернулся назад, оступился и перевернулся через зияющую дыру будущего окна. Он летел спиной вниз, наблюдая страшные глаза чудовища, высунувшего голову из пустеющей глазницы восьмого этажа. Дима летел медленно и неторопливо, наслаждаясь полетом и бегством от ужаса, пока не обнаружил, что он в этом полете не один. Один из прожекторов выловил из тьмы фигуру летящей на Дмитрия женщины, похожей на Машу. В полете, как безжалостный коршун, она выставила когти рук в сторону жертвы, и хоть Дмитрий и пытался быстрее упасть, ее скорость явно была намного выше. Она настигала его с каждой секундой. Наконец она с размаху впилась когтями в грудь Зарецкого и начала трясти его, то и дело выкрикивая безумные слова и вгрызаясь зубами в его шею. Ужасное выражение безумного гнева перекосило некогда прекрасные черты лица и сделало их неузнаваемо уродливыми. Дима ничего не мог сделать, его руки отяжелели, как будто к ним привязали огромные тяжелые гири, которые тянули его вниз. Вниз, в уже казавшуюся бесконечной пустоту и боль.

     7.

     Когда Зарецкий проснулся, уже смеркалось. Тяжело дыша, пытаясь успокоиться от ужасного кошмара, он оглядывал комнату ошалелыми глазами. Он пытался понять, изменилась ли она после того, как Таня привела его сюда, или нет. Но определиться ему так и не удалось. Опустив голову обратно на подушку, Зарецкий прижал ладони к вискам и бессознательно взглянул на потолок. Кое-где виднелись трещины, сам потолок явно требовал косметического ремонта, а посередине комнаты, уныло и одиноко, свисала пыльная люстра. Похоже, здесь обитали весьма и весьма ленивые, неаккуратные или ленивые и неаккуратные люди, подумал Дмитрий. «Ты, должно быть, можешь осветить комнату», - саркастично сказал он люстре. Та, вероятно, понимала свое бессилие перед этим заявлением и, понуро свесив мрачные капельки стекла в виде украшений, грустно молчала. Дмитрий подумал о своем доме и Маше. Там люстры были намного больше, светлее и освещали комнаты весьма и весьма недурно. Особенно это имело значение, если в комнате находилась Маша. Это очень важная деталь. Люстре необходим объект, чтобы освещать его, иначе никакого смысла в люстре нет. С каким удовольствием он посмотрел бы сейчас на Машу, обнял бы ее и прижал к себе, а потом крепко-крепко поцеловал бы ее. Опять «бы». Это дурацкое слово. Интересно, как долго оно будет преследовать его? Зарецкий поднялся с кровати, подошел к двери и нащупал выключатель. Люстра действительно изо всех сил пыталась осветить комнату, но это у нее получалось весьма и весьма посредственно. Тусклый свет открыл Зарецкому удручающий вид комнаты настоящего холостяка. Все говорило о том, что комната давно не видела пылесоса и процесса уборки в принципе. То здесь, то там были разбросаны различные предметы одежды и женского туалета. В каком-то хаотичном беспорядке находились различные журналы и книги, валяющиеся по разным уголкам комнаты. Несмотря на это, мебель, обои и необходимые аксессуары жизни были подобраны весьма и весьма недурно, с хорошим и тонким вкусом, но все это казалось каким-то статичным, и даже не просто статичным, а грустным, удручающим, давящим и пессимистичным. Казалось, любой, даже самый утвержденный жизнелюб, проведя здесь всего неделю, может превратиться в потенциального самоубийцу. Преобладание черного цвета, с темно-синими оттенками и тонкими белыми подчеркивающими линиями, все больше привлекало Дмитрия, заставляя всматриваться в красивые патетические детали и рождая мрачные мысли о человеческом существовании. При ближайшем рассмотрении, комната была выполнена просто идеально. Стиль пессимизма и мрачной апатии, наполняющий каждый предмет здесь, настолько был тщательно и правильно скомпонован, что невольно Зарецкий начинал сочувствовать этим невеселым настроениям. Он подошел к черной изящно выгнутой стойке для компакт-дисков и пробежался глазами по надписям на торцах ровного ряда пластиковых коробочек. Единственные известные ему названия групп и имена музыкантов великолепно подчеркивали депрессивную атмосферу, витающую в этой комнате. Peter Gabriel, ”Radiohead”, ”Depeсhe Mode” и “R.E.M.” дополняли Sade, Sting и ”Garbage”. В принципе, остальные имена и названия были ему мало знакомы или незнакомы вообще, но об их стиле, в любом случае, догадаться было нетяжело. В этом доме знали, что такое настоящая депрессия и соответствующая этим настроениям музыка. Он вытащил один из дисков в стойке и задумчиво покрутил его в руке. Это был совсем «свежий» диск, новинка от Sade под названием “Lovers Rock”. Как раз такой же диск он слушал с Машей в тот злополучный вечер. Он прикрыл ладонью лицо и тяжело вздохнул. Сквозь пальцы он посмотрел на нишу в элегантной, черной стенке с белыми, подчеркивающими воздушность и женственность линий, маленькими нехитрыми вензельками. Среди мрачно оформленных обложек книг, между собранием сочинений Федора Михайловича Достоевского, Николая Васильевича Гоголя, сочинениями Эдгара Алана По и пухлым томиком с золотыми буквами Байрон, в нишу отлично вписывался музыкальный центр. Он поставил диск в открывшийся и медленно покручивающийся приемник для компакт-дисков, и выбрал третью песню, “King Of Sorrow”. И почему ему пришло в голову купить этот диск? Странно, Диме обычно нравилась совсем другая музыка. Он задумался над вечным вопросом существования провидения и предписанной судьбы под вступление ударных, а когда Sade запела нежным бархатистым голосом, у Зарецкого уже разрывалось сердце от нестерпимой жалости к себе. Он присел и слушал красивую музыку под аккомпанемент воспоминаний о ярких событиях своей жизни. В определенный момент мысли оставили его в этих событиях, и он поплыл по течению, задаваемом струящейся глубокой мелодией. I am a king of sorrow*, вторил певице Дима отрешенным голосом. Совершенно неожиданно скрипнула дверь. Зарецкий резко повернулся и вдруг увидел голые бетонные стены. Вместо двери образовалась зияющая холодная дыра. Прожектор лизнул ослепляющим лучом по оконному проему, освещая бетонную коробку комнаты. Послышался какой-то шум, заглушающий тихую музыку. Зарецкий сдавленно застонал и схватился за голову. В дверь вбежала Таня и бросилась прямо к нему.
     - Что с тобой, Дима? Что с тобой? – в голосе слышались нотки неподдельного волнения. Зарецкий поднял голову и огляделся. Все было опять на своих местах. Бессильная люстра, черная элегантная стенка, музыкальный центр, темно-синие обои, имитирующие безлунную ночь, и Sade, задумчиво пропевшая “I suppose I could just walk away”**. Дмитрий перевел взгляд на Таню и уперся взглядом прямо в ее огромные ласковые глаза. Невероятно, человек с такими счастливыми глазами являлся обладателем такой невероятно мрачной комнаты. Как такое может быть?
     - Это комната твоего младшего брата, мечтающего покончить жизнь самоубийством? – первое, что спросил Дмитрий.
     - А ты все такой же язвительный и недалекий, да? – парировала Таня. Она обратила внимание на музыку и задумчиво посмотрела на Зарецкого. - Грустная песня. Про любовь, которая совсем не является любовью. Мне кажется, что если бы я не разошлась с моим женихом, ему бы пришлось обязательно петь себе под нос что-либо такое каждый день. Я так не хотела портить ему всю жизнь. Хотя, может, ему было бы лучше. Извини, не знаю, что на меня нашло. Вообще, не понимаю, зачем я купила этот диск? Обычно мне нравится другая музыка. Хотя, я так понимаю, ты уже заметил, какая.
     Она стеснительно улыбнулась и немного наклонила голову набок. Они смотрели друг другу в глаза какое-то время, а потом Татьяна вдруг обняла его шею руками и уткнулась носом в жесткое мужское плечо.
     - Я очень рада, я безумно рада тебя видеть, - прошептала она, торопясь и сбиваясь.
     - Я… я тоже, тоже очень рад видеть тебя, - неуклюже ответил Дима. Он не отстранился, но вел себя сжато, чтобы она могла почувствовать, как ему неудобно. Зарецкий не хотел продолжения их странной истории, и поэтому пытался закончить с сентиментальными сценами как можно быстрее, - я пришел…
     - Пожалуйста, дай мне время помечтать, что ты просто пришел ко мне, мне нужна всего лишь эта ночь, - быстро и четко, как по записанному листочку, застрочила Татьяна. Откровенно говоря, она действительно целый день готовилась к этому моменту, - Я понимаю, что все совсем не так, но я просто сойду с ума, если ты скажешь, что ты зашел на секунду, что у тебя не было выбора, или что-то в этом роде. Я сделаю все, что ты скажешь. Все, ты ведь знаешь, - она грустно улыбнулась, отодвигаясь от его плеча и вглядываясь в глаза, - Я умоляю тебя – ничего не рассказывай до утра, я тебя очень прошу. Мне нужна одна ночь.
     - Прости, Шулька, я не могу, понимаешь… - запинаясь, начал бормотать свои стандартные нудные извинения Зарецкий.
     - Дурачок, что это ты себе вообразил, мечтатель? – тут же нашлась Татьяна. Она хитро взглянула на него, прикоснулась нежными шелковыми губками к его лбу и прошептала, - я просто хочу, чтобы ты сегодня ничего мне не говорил. На кухне уже готов ужин, ты проспал целый день. Мы поужинаем, поболтаем о пустяках, и я тебя уложу спать. Все, что ты хочешь мне рассказать, ты расскажешь мне завтра, у тебя будет для этого время, поверь.
     - Но ведь завтра у тебя работа, опять придешь вечером, а я… - начал Зарецкий.
     - Ты совсем меня не слушаешь. Говорю тебе, у тебя будет для этого время, я отпросилась сегодня с работы на две недели, у меня накопилось отпускных дней на полгода, они не смогли мне отказать. Достаточно было позвонить начальнику по телефону и поставить ультиматум.
     - Ты что, целый день была здесь?
     - Да, и ты плохо спал. Тебе снился дурной сон, хочешь, поговорим с тобой об этом за праздничным ужином, хорошо?
     - За праздничным ужином? – удивился Дима.
     - Ты же не пригласил меня на свой день рождения, - ответила, улыбаясь, Татьяна, - я помню, что он у тебя двадцатого августа. Я даже приготовила тебе маленький сувенир.
     Она протянула ему раскрытую ладонь. На маленькой нежной ручке с невероятно тонкими пальчиками покоился какой-то яркий лоскуток в виде замысловатой фигуры. Зарецкий взял его в руки.
     - Честно говоря, я ее достаточно давно сделала, - призналась виновато Таня, - это что-то типа нашивки, но такую нестыдно иметь на пиджаке или на рубашке, и там вышиты твои инициалы. У меня не было времени поработать над чем-то более серьезным, но я обязательно что-то придумаю. А теперь можешь поблагодарить меня и пойти со мной на кухню.
     Они сидели за кухонным обеденным столом, полностью забитым всякой всячиной, которую Таня самозабвенно готовила целый день. Зарецкий был так поглощен своими проблемами, что не заметил, как красиво и празднично сервирован стол. Они разговаривали о разных глупых и умных вещах, возвышенных и низких, о прошлом и будущем. Они рассказали друг другу, как жили последнее время, кто чем занимался. Она рассказала, как ее с утра чуть не сбила машина, он рассказал про его безумный страшный сон. Она рассказала про свое одиночество, умолчав о его причинах, он – про свою семейную жизнь, скрывая детали, которые могли бы ее задеть. Он рассказывал про свою работу с последним серьезным контрактом, а она рассказывала про маленькие, но очень для нее важные события на своей работе, составляющие, впрочем, всю ее настоящую жизнь. Они просто сидели на кухне и болтали. Наглядный пример, как настоящий рай на земле для одного человека может быть всего лишь тяжелым, но необходимым шагом для выживания другого. Откровенно говоря, Татьяна говорила больше, Дмитрий только делал вид, что его очень интересует их беседа, и достаточно посредственно скрывал, что, на самом деле, его личная ситуация занимала его намного больше, чем ничего не значащий глупый разговор. Зарецкий пытался выполнить обещание и не заикаться о причинах своего появления здесь, но ему было совершенно не до милой беседы с давней подругой, поэтому он, цепляясь за объяснения своего сна, все-таки постепенно приступил к рассказу о том, что с ним приключилось. Он рассказал все, с того самого момента, как они с Машей решили поужинать в машине и до его встречи с Таней. После первых слов его рассказа Татьяна забыла про свою просьбу о молчании, и внимательно, вслушиваясь в приятный ей голос и знакомые интонации, следила за развитием событий. Сердечко снова затрепетало, освобождаясь от наросшей за долгие годы паутины, а в висках явственно постукивала только одна мысль. Он не скажет сейчас, что он здесь на секунду, он не уйдет сегодня, и зашел он совсем не случайно. Его несчастье обернулось для нее настоящим чудом, как не кощунственно это звучало.
     Татьяна выслушала Зарецкого, а когда тот замолчал, ей просто нечего было сказать. История была просто ужасная, но настолько же она была и неправдоподобной. Полыхающее с новой силой сердечко отказывалось принимать Зарецкого за безумца, но поверить в моментальное отвержение человека всем его окружением было тяжело. Да и, кроме того, было уже слишком поздно, чтобы что-то обсуждать. Она просто смотрела в его глаза и ждала, когда он снова заговорит. Но он не говорил, просто так же смотрел в ее глаза и пытался понять, верит она ему, или нет. Когда она, наконец, заговорила, Зарецкий ждал каких-нибудь вопросов, но место этого Татьяна отправила его спать. Дмитрий не сопротивлялся. Несмотря на то, что он проспал целый день, ему жутко хотелось еще немного отдохнуть. Посмотрев на часы, он ахнул, ничего удивительного в его желании не было.
     Как себя может чувствовать человек, у которого сбылась несбыточная мечта? Что вообще такое, это слово «мечта»? Правда ли мы так стремимся к мечте, как хотим это себе внушить? Ведь каждый понимает, что, добившись своей мечты, он потеряет цель в жизни, искать которую искусственно не самое приятное и благодарное времяпрепровождение. Мечта должна быть естественная, пришедшая незаметно, с годами и мыслями, в определенный момент просто явственно представившаяся в голове и с тех пор не покидающая ни на один день. Взрослому человеку трудно найти другую мечту, если одна уже сбылась, и трудно представить, как себя должен чувствовать человек, у которого эта самая мечта сбылась. Но достаточно быть ребенком, чтобы понять настоящее волшебство исполнения желаний. У ребенка маленькие и большие мечты возникают и сбываются каждый день, потому что он не боится их потерять. У него их так много и все они такие важные, что можно запутаться и забыть некоторые из них. Взрослому здравомыслящему человеку эта роскошь недоступна. У Татьяны Шульковининой была совсем недетская мечта, но в ту ночь, пока она одна, уложив Зарецкого в постель, убирала со стола, мыла посуду и просто мечтательно сидела, облокотивши голову на свои маленькие кулачки, она неожиданно вспомнила свое детство. Ведь именно так же она не могла заснуть, мучалась и лелеяла свою исполнившуюся мечту каждый вечер, когда случалось это невероятное и замечательное волшебство, волшебство исполнения желаний. Она не потеряла смысл жизни, она только начинала снова приобретать его. Какие-то частички, колесики и механизмы организма и души, долго остававшиеся в спячке, вдруг забурлили, затарахтели и начали отрабатывать годы своего простоя с невероятной силой, и от этого хотелось сделать что-то невероятное, потрясающее и восхитительное.
     Татьяна уснула от усталости, когда рассвет уже вовсю разрезал яркими лучами света быстро светлеющее приветливое небо, и, казалось, облака складывались в веселые беленькие пушистые фигурки, уговаривающие ее побыстрее прильнуть к подушке.

     8.

     Раннее утро приветствовало Зарецкого неожиданной картиной. Он спал в удобной большой кровати с черным постельным бельем. Оно, конечно, было не черным, а темно-синим, и даже с определенным красивым рисунком, но на первый взгляд казалось совершенно черным. Постепенно, отойдя ото сна, память восстановила его короткий вчерашний день. Он подумал о том, насколько было замечательно то, что его кто-то, наконец, узнал. Значит он – это он, Дмитрий Сергеевич Зарецкий, не кто-то другой, чужой и незнакомый, а именно Дмитрий Сергеевич Зарецкий, и это было просто потрясающе. Откровенно говоря, он уже и в этом начал сомневаться. Теперь у него появилась та маленькая тумбочка, с которой спортсмены берут низкий старт, у него появилось кое-что, от чего можно было оттолкнуться. Прежде всего, надо было выяснить, кто такой этот Велин, который пялился на него с фотографии чужого паспорта. Узнать это было просто необходимо, потому что этот самый Велин и мог оказаться глазастым. Ведь Зарецкий не мог с точностью сказать, как выглядит его новый враг, за его огромными глазами он так и не рассмотрел лица, а черно-белая фотография в любом случае не могла передать тот гипнотический эффект, который Дмитрий испытывал на себе, встречаясь с этим типом. Татьяна взяла отпуск на две недели, значит, она может ему помочь. Он был уверен в том, что она не откажется ему помогать. Ему повезло, что она его так хорошо встретила, ведь могла просто сделать вид, что не замечает его или применить какую-нибудь подобную женскую штуку, так никогда и не поняв, что для него это сыграет роковую роль. Зарецкий приподнялся на локтях и, широко зевая, оглянулся. Рядом на кровати что-то зашевелилось. Жуткий страх стремительно проскакал по спине Дмитрия, оставляя холодеющие следы. Мысли, пущенные страхом прямо в центр мозговой деятельности Зарецкого о том, кто и как так быстро его нашел, наперегонки кинулись парализовывать его конечности. С минуту он не мог шелохнуться, даже почти не дышал. Шевеление не повторялось. «Может, почудилось, или больное воображение уже начинает играть со мной в свои жестокие игры?», - подумал Дима, схватился за край одеяла и резко откинул его. Сдавленный громкий вдох удивления заставил Зарецкого заткнуть рот рукой. Перед ним во всей красе предстало женское тело, обнаженное и прекрасное. Зарецкий даже не сразу понял, что это была Татьяна. Он не мог оторвать от нее взгляд и любовался неожиданно открывшимся ему видом. С любопытством и нарастающим стыдом Дмитрий рассматривал свой потрясающе красивый запретный плод, и вдруг подумал: «Маша никогда не ложится спать обнаженной, всегда надевает какие-то завлекающие ночные рубашки, пеньюары или что-то подобное, она знает, как мне это нравится». Мысли, почувствовав бесконтрольную свободу, повели его дальше: «У нее совсем другая кожа, невероятно, ослепительно белая. Странно, как два красивых тела могут быть настолько разными, у Маши…». Татьяна почувствовала холод и, прерывая разгулявшееся воображение Дмитрия, недовольно сложила губки и старательно зафыркала во сне. Зарецкий вздрогнул, покраснел и поспешил набросить на нее одеяло до того, как она проснется. Потом он спешно соскочил с кровати и вылетел из комнаты. Увидев часы, Дмитрий начал быстрее собираться, понимая, что он опаздывает на работу. Потом вспомнил, что там показываться не обязательно, ведь за него сегодня вполне отработает его новый двойник. Зарецкий усмехнулся и подумал, что при других обстоятельствах это было бы очень даже недурно. Умывшись, он вернулся на кухню с тяжелыми мыслями о необходимом ему сменном белье. С этой проблемой надо было что-то делать, и делать очень срочно.
     Кухня была более традиционна, чем та комната, в которой он спал, и не содержала бросающихся в глаза доминирующих черных мрачных деталей. Залезая в холодильник, Дмитрий размышлял о причинах такой мрачной обстановке в комнате Татьяны. Эта депрессивная музыка, постель с черным бельем и все остальное не давало Зарецкому покоя. Неужели такой красивой молодой женщине это все может каким-то невероятным образом нравиться?
     Холодильник и морозильник были весьма плотно забиты пищей быстрого приготовления, а справа от плиты находился, очевидно, главный шеф-повар в этой квартире – микроволновая печь. Зарецкий ухмыльнулся и выбрал себе парочку питьевых йогуртов из холодильника. Взболтав один, он открыл его, отпил и облокотился на стол, на котором его внимание привлекли какие-то чертежи на миллиметровой бумаге. При ближайшем рассмотрении чертежи оказались больше похожи на какие-то выкройки, под которыми обнаружились несколько цветных набросков. Он взял их в руки. На рисунках красовались модельного вида мужчины в нарядных одеждах. Зарецкий цинично цыкнул языком и протянул: «Красиво! Приятно, когда у людей есть увлечения, но такое вижу впервые!». Он пролистал все картинки, наброски и чертежи, которые были оставлены на столе. Понятнее они ему не стали, но весьма успешно разожгли огонь любопытства. Он взял в руку йогурт и направился на бесцеремонный осмотр обстановки чужой жизни. Одну комнату Дмитрий уже видел, поэтому он направился к другой, оставшейся для него неисследованной. В коридоре никаких достопримечательностей, кроме строгих серебряных обоев и необыкновенного черного потолка, не было. На журнальном низком столике, между двух небольших темных кресел, венчала композицию элегантно выгнутая ваза из полупрозрачного темного дымчатого стекла. Он остановился посмотреть и оценить оформительскую находку, а потом направился в комнату. Открыв дверь, он обомлел, здесь его ждал настоящий сюрприз. Алюминиевые стеллажи с какими-то тканями и материалами, развешенные картины и чертежи на стенах, полнейший беспорядок на полу и рабочих столах. Какие-то недошитые юбки, вешалки с одеждой на длинных прутьях во всю стену. Это была настоящая мастерская – мечта каждого увлекающегося человека. Ошеломленный Зарецкий остановился посередине комнаты, боясь наступить на что-то важное, и жадно вылавливал глазами детали этой потрясающей комнаты.
     - Я вчера решила сшить тебе брюки, сделать необычный подарок, - вдруг послышался голос сзади. Зарецкий вздрогнул, а Татьяна спокойным голосом продолжала, - достала старые рисунки, кое-чего добавила, изменила. Понадобится снять с тебя размеры, и где-то неделя-другая времени. Я постараюсь, чтобы тебе понравилось.
     - Не было слышно, как ты одеваешься. Похоже, ты с утра ходишь нагишом, но сегодня, мне кажется, это не лучшая идея. Я прошу тебя… - тихо говорил Зарецкий.
     - Если тебя это совершенно не интересует, откуда ты знаешь, что я сплю голой? – сзади послышались легкие мягкие шаги. Таня приближалась, но Зарецкий не поворачивался и не двигался, будто, как дерево, пустив корни в пол.
     - Я не говорил, что меня это не интересует, но, пожалуйста, не мучай ни меня, ни себя, ты потрясающая женщина, но, пойми, я люблю другую. Люблю давно и преданно. Прошу тебя, не делай минутной глупости, о которой можешь пожалеть. Ты – черный лебедь среди маленьких неказистых крякающих уток, каждый нормальный мужчина не сможет перед тобой устоять. Ты ведь это знаешь. Но я… Я люблю Машу, прости.
     - Ты так ничего и не понял, - она подошла вплотную, и Зарецкий почувствовал ветерок легкого дыхания у себя на шее, - Мне не нужен никто другой, только ты, глупое существо. Я понимаю тебя, понимаю очень хорошо, но ничего не могу с собой поделать. Ты сделал из меня истеричку. Посмотри на эту обстановку, я так живу уже очень давно. Знаешь, как давно? С того самого момента, когда призналась тебе в любви, выгнала своего жениха из этой квартиры и не смогла получить тебя. С тех пор я знаю, что буду одна всю жизнь, если не смогу быть с тобой.
     Тонкий хрустальный голосок дрогнул и на его имени тоскливо надломился.
     - Ты же понимаешь, что я не могу за это быть ответственным, правда? У меня сейчас и так слишком тяжелое положение, давай не будем его усложнять.
     Тонкие белые руки обняли его сзади. Он стоял с закрытыми глазами и ждал, когда она уйдет, не смея больше ничего говорить и боясь пошевелиться. Она прижалась к его спине, лизнула шею и прошептала: «Я люблю тебя, и сделаю все, чтобы твоя жизнь была лучше и легче». «Тогда ты знаешь, что делать», - тихо ответил Зарецкий. Она постояла в таком положении молча какое-то время, а потом, не спеша, опустила руки и, мягко неслышно ступая по раскиданному на полу материалу, удалилась. Зарецкий шумно выдохнул и открыл глаза. «Надеюсь, это был последний раз, когда мне надо было держать такую мощную атаку», - подумал он.
     Через три часа, лениво потягиваясь, она, наконец, появилась на кухне. Зарецкий с отсутствующим видом смотрел в окно, напряженно о чем-то думая.
     - Ты уже позавтракал? - улыбнулась она пустым бутылочкам йогурта, одиноко ютящимся на углу стола.
     - Да, уже позавтракал, жду тебя, - в ответ улыбнулся он.
     - Знаешь, - задумчиво произнесла Таня, одаривая Диму оценивающим взглядом, - у меня осталась кое-какая одежда от бывшего, может, она тебе может подойти, посмотришь?
     - Сейчас меня больше всего заботит нижнее белье, - смущенно проговорил Зарецкий.
     - Этого добра тоже достаточно. В спешке он много чего забыл. Это, наверное, был один из самых тяжелых моментов в моей жизни, - вдохнув, она взяла другую бутылочку из холодильника, села на стул рядом с Зарецким и закинула ноги на стол. Зарецкий с необъятным изумлением следил за ее движениями. Она поймала его взгляд, и, широко улыбнувшись, показала ему ровный ряд маленьких белых зубок, - Ты что, удивлен моей позе? Я всегда так сижу – это очень удобно, попробуй сам!
     - Нет, - засмеялся Дмитрий, - Я удивлен другому, я удивлен твоему бывшему приятелю. Как он подумал уйти от такой женщины?
     - Дурак ты, Дмитрий Зарецкий, - Татьяна мечтательно взглянула на потолок и вздохнула, - А кроме того, что дурак, еще и глухой. Ты лучше скажи, что ты будешь делать теперь? Есть какие-нибудь мысли?
     - Ты когда вчера легла спать? – поинтересовался вдруг Зарецкий, следя за вольной откровенной зевотой, хищно напавшей на Татьяну.
     - Поздно. Даже нет, - озорно улыбнулась она пришедшей на ум шутке, - Достаточно рано. Подбирала фасон для твоих будущих брюк, люблю этим заниматься. Меня это отвлекает от этой дурацкой смешной жизни. Столько приятных минут я провела за этим занятием. А потом, когда смотришь на то, что сотворила, становится еще приятнее. Это моя самая главная радость в жизни, - она вздохнула и отпила из бутылочки, немного морща лобик.
     - Новые брюки для меня сейчас – просто необходимая вещь. А твоя мастерская – мечта наяву, правда. Она мне очень понравилась.
     - Правда? Я польщена, серьезно, - Татьяна сделала большой глоток и вольно вытерла оставшийся йогурт на губах, - ну так что? Что ты собираешься делать?
     - Я думаю, надо сначала попробовать найти этого самого человека, который изображен на паспорте.
     - На каком паспорте? – удивленно приподняв одну бровь, спросила Таня.
     - То есть, как на каком? Я же показывал тебе вчера, - Зарецкий встал, для того, чтобы рука смогла пролезть в карман его брюк, и достал оттуда чужой кошелек. Он вытащил потрепанный паспорт и протянул Татьяне. Она взяла его, отставила бутылочку на стол, при этом снова вольным жестом вытерла белый налет йогурта с губ, облизала их, вытерла пальцы об какую-то невероятно малозначимую майку, одетую на ней, и принялась изучать переданный ей документ.
     - Хм, СССР. Не оригинально. Что у нас тут, Велин Игорь Юрьевич, - она перелистнула страницу, - шестьдесят третьего года рождения. Русский, - она вдруг удивленно посмотрела на Зарецкого, - ты что, разыгрываешь меня?
     - Разыгрываю? Что ты имеешь в виду, разыгрываешь? – недоуменно, через плечо Татьяны, он посмотрел в паспорт. Татьяна перелистнула еще одну страницу и опять удивленно уставилась на Зарецкого.
     - Но ведь в паспорте твоя фотография!
     - Да вы что все, с ума посходили? Ну какое сходство между этой рожей и мной? – в сердцах громко заговорил Зарецкий.
     - Успокойся, и, самое главное, совсем не обязательно орать мне прямо на ухо, - процедила сквозь зубы Татьяна, одной рукой интенсивно теребя в ухе в надежде вернуть на мгновение потерянный слух.
     - Да, да. Извини, но, пожалуйста, получше посмотри на фотографии, их там даже две, эта сомнительная личность в шестнадцать и в двадцать пять, и ни одна из них совершенно ничем не напоминает меня.
     - Я не слепая, и не сумасшедшая. Я вижу на обеих фотографиях вполне известную мне сомнительную личность – тебя!
     - Но этого не может быть! – Зарецкий выхватил паспорт из рук Татьяны и уставился в него, как будто ища там какие-то маленькие пиктограммы между строк, - не может быть, - Татьяна недоверчиво, запрокинув голову, смотрела на него снизу вверх, - ты что, мне не веришь? Я имею в виду, я здоров, я здоров, я знаю, что я – нормальный человек. Но этот паспорт не мой, ты ведь знаешь, как меня зовут! Даже если ты считаешь, что здесь моя фотография, это же не мой паспорт, не моя фамилия! Ты знаешь меня давно!
     - Ты видишь того же человека, которого ты называешь глазастым? – немного помолчав, задумчиво протянула Татьяна.
     - Я не могу точно этого сказать, - вздохнул Дмитрий, грузно опустившись на стул, - Понимаешь, это трудно передать, но когда ты на него смотришь, ты не видишь ничего, кроме этих ужасных глаз. Я думаю, может, на фотографии этого не передается. Мы можем попробовать найти этого человека, кем бы он ни был, по прописке. Смотри, тут есть прописка, - Татьяна продолжала недоверчиво смотреть на Зарецкого, о чем-то напряженно думая.
     - Как можно объяснить то, что мы видим разные фотографии на паспорте? – медленно проговорила она. Вопрос тяжело повис в воздухе, ядовитым облаком окутывая Зарецкого.
     - Я не знаю, понятия не имею. Одно ясно – я вижу там что-то отличное от того, что видят все остальные.
     - Значит, дело в тебе. Слушай, может, тебя заколдовали, или что-то подобное?
     - Заколдовали? Шулька, ты с ума сошла! Только не говори, что ты медитируешь тут в своей черной комнате для маленькой ведьмы.
     - Ну хорошо, как насчет, скажем, гипноза какого-то? В это твоя сомнительная личность может поверить? Потому что иначе у меня нет вариантов, как только сдать тебя в сумасшедший дом! Не бывает такого, что человек ни с того, ни с сего, вдруг видит в паспорте не ту фотографию, какую видят все окружающие, - Татьяна продолжала напряженно смотреть на Зарецкого.
     - А как, по-твоему, бывает, когда человека вдруг все перестают узнавать и родная мать пугается до безумия, видя его около двери в свою квартиру?
     - Тоже правда, только ведь это может быть просто плодом твоего больного воображения, - наконец, выпалила Татьяна.
     - Я тебе говорю, - Зарецкий встал перед стулом Татьяны на колени и крепко взял ее за плечи так, что у нее слетели ноги со стола и она вскрикнула от неожиданности, - я тебе говорю, я – нормальный, здоровый Дмитрий Зарецкий, которого ты знаешь черт знает сколько уже времени. Посмотри мне в глаза и скажи, что ты мне не веришь, и я соберусь и уйду прямо сейчас.
     - Надеюсь…, - Татьяна вдруг замолчала и уставилась в глаза Зарецкому. Так они смотрели друг на друга, не шевелясь, пока у Татьяны не начали ныть плечи. Она спокойно освободила их от мертвой хватки Дмитрия, - Надеюсь, что это действительно так. Для начала давай попробуем воспроизвести то лицо, которое на фотографии видишь ты, а потом поедем по адресу прописки этого Велина, посмотрим, что там к чему. Ты не против, если я составлю тебе компанию?
     - Да, - Зарецкий продолжал смотреть в ясные глаза собеседницы и часто закивал головой, - Хороший план. И компания мне сейчас совсем не помешает. С адресом ясно - Малый Дровяной переулок, дом пять, достаточно взять карту Москвы, а как ты собираешься воспроизводить лицо?
     - У меня есть пара идей на этот счет, - Татьяна снова улыбнулась и озорно подмигнула ему, доставая листок бумаги и карандаш.

     9.

     Из дома они вышли уже к вечеру, с комичным рисунком, нарисованным Татьяной по сбивчивым образным описаниям Зарецкого и с неясным расплывчатым планом действий. Дмитрий был в чужом светло-синем шерстяном легком свитере. Брюки он не поменял, ограничился поверхностной чисткой в отдельных местах с помощью щетки. У бывшего жениха Татьяны был явно совершенно другой размер одежды, так что Дима, если и выглядел в его свитере еще приемлемо, то в брюках был невероятно смешон. Таня сияла всеми возможными оттенками счастья, это мог увидеть каждый прохожий, никто не мог остаться равнодушным. Ведь когда на улице, среди статичной толпы, медленно и вяло текущей во всех направлениях, взгляд выхватывает что-то особенное и необычное, окружающий мир изменяется прямо на глазах. Не обязательно увидеть что-то симпатичное или привлекательное, достаточно поймать кусочек счастья, счастья другого человека. Достаточно мельком встретиться с таким необычным, влюбленным взглядом, который смотрит на тот же мир, что и все вокруг него, но совсем с другой стороны, видя оттенки, невидимые другими, и не замечая теней, заметных остальным, и вдруг толпа начинает преображаться, раскрашиваться в миллионы различных цветов. У каждого кусочка этой толпы появляются настроение, чувства, мысли. Ведь любой день, тривиальный по своей сути для каждого, для кого-то может стать необыкновенным. И это был как раз такой волшебный день для Татьяны, и каждый встречный находил в ее глазах что-то свое, сугубо интимное, но необыкновенно приятное. Она дарила людям радость, просто незначительно скользнув по ним своим взглядом. Конечно, всю картину необыкновенной идиллии портил Зарецкий со своим угрюмым видом. Ему было абсолютно безразличны индивидуумы, выхватываемые из толпы, или их земное счастье, впрочем, так же, как и вид его очаровательной спутницы. Его волновали только собственные проблемы и окружающие его события, в которых он рылся, как слепой крот, не находя никаких возможных норок-выходов. Страх перед возможностью потерять собственное сознание съедал его полностью. За какую ниточку он бы не брался, каждая приводила его к огромному клубку загадок, разгадать которые ему было не под силу. Он еще раз пожалел, что не увлекался детективами. Что бы они не нашли в этом доме, что они будут делать? Как они будут действовать дальше? Мысли Зарецкого перебила Татьяна, когда они уже вышли на улицу из метро Марксистская. Она предложила ему продающуюся недалеко шаурму, и он с радостью поддержал ее доброе начинание. Было уже около семи, и, хотя еще не смеркалось, чувствовалось неминуемое наступление вечера. Ориентируясь по странице из купленного по пути автомобильного атласа, они направились в сторону Товарищеского переулка, а потом, через Большой Факельный, дошли до Большой Коммунистической улицы. Некогда громкие звучные название теперь не имели под собой никакой серьезной почвы, отражая лишь тривиальность и откровенную неухоженность окружающих зданий. «Названия», - громко хмыкнул Дмитрий. Татьяна удивленно посмотрела на Зарецкого. «Что ты имеешь в виду?» - спросила она. «Я имею в виду, что когда их кто-то придумывал, то, наверное, на что-то надеялся, во что-то верил. Не зря эту захолустную дурнушку назвали большой, да еще и коммунистической. А теперь посмотри на это. Большая Коммунистическая улица соседствует с Малым Дровяным переулком, что само по себе уже звучит, как в саркастическом монологе, не говоря уже об окружающем нас с тобой виде. Да еще если принять к сведению то, что это центр нашей столицы…». Татьяна рассеяно слушала пессимистические излияния Зарецкого, внимательно осматривая все вокруг и вспоминая свои еще вчерашние настроения. Казалось, за этот день весь мир перевернулся с ног на голову, и ее мрачные мысли и настроения уже казались давно ушедшими и забытыми. Пробка на Большой Коммунистической не казалась ей уж такой внушительной, а здания были совершенно обыкновенными, без каких-либо серьезных изъянов. Вот что действительно имело большой смысл, так это идущий рядом Дмитрий, которого можно было взять под руку незаметно для него самого, почувствовать его кожу, дыхание, слышать его голос и видеть его глаза.
     Невероятно, как в Москве ослепляющие всеми цветами радуги шумные и запруженные проспекты и шоссе плотными узелками переплетаются то с живописными улочками старой Москвы, то с темными и заброшенными проездами и переулками прямо в центре города. Достаточно свернуть с Большой Коммунистической на малую, и из яркого, переполненного машинами и пешеходами туристического сердца столицы можно оказаться на темной безлюдной улице. Так, незаметно для самих себя, Шульковинина и Зарецкий оказались в центре Москвы на совершенно неосвещенной, враждебной для любых прохожих улице. Их нежно начинал окутывать один из долгих летних Московских вечеров, настраивая на безмятежность и спокойствие все окружающее. Когда они, наконец, повернули на Малую Дровяную улицу, вечер был уже в полном разгаре, хотя было вполне светло. День выдался яркий и солнечный, как будто лето отдавало свои последние силы перед осенью, пытаясь запомниться на всю зиму, и вечер не отставал от своего предшественника, окутывая одиноко плетущуюся по переулку парочку слегка пыльным, но теплым и приятным ветерком. Малый Дровяной переулок оказался чем-то очень несущественным, что, впрочем, отображало его название. От последних домов этого переулка была видна перпендикулярная Николоямская, от которой брал начало сам Малый Дровяной. По Николоямской в плотном потоке двигались машины. Их успокаивающий своей деловитостью вид все же был обременен каким-то странным ощущением. Татьяна, нервно озираясь, вдруг прошептала: «Ты, наверное, будешь надо мной смеяться, но я все же скажу тебе, что мне здесь неприятно жутко, у меня такое впечатление, что за нами кто-то следит». Зарецкий уже некоторое время испытывал это чувство, он только теперь, оказавшись на этой пустынной улице в окружении покосившихся проржавевших железных заборов с отслаивающейся зеленой краской и заброшенных домов с забитыми окнами и покосившимися фундаментами, понял, что, по сути, сам паспорт мог быть обыкновенной ловушкой для того, чтобы заманить его вот на такую совершенно необитаемую улицу. Глупо было сюда так безрассудно соваться. Что легче, чем пристрелить его и положить в какой-нибудь из этих вот заколоченных зданий? Ведь даже когда его найдут, лет через пять, скажут, что нашли труп бомжа, который умер своей собачьей смертью в пьяной драке.
     Страх сгустил тьму. Вдруг показалось, что вечер совсем не теплый и не приятный, а очень темный и полный тревоги и оправданных опасений. Где-то заорал кот, послышался какой-то стук, будто в одном из этих страшных домов была скотобойня.
     - У меня теперь только одна мысль, - повернувшись к Тане, тихо проговорил Зарецкий, - как унести отсюда ноги. Если меня кто-то здесь ждет, то ждет одного, никак не с тобой, и это дает нам шанс остаться неузнанными. Давай попробуем вести себя непринужденно и вообще не будем останавливаться, когда увидим дом, просто пройдем мимо.
     До дома им, действительно, уже не было никакого дела. Татьяна испуганно смотрела по сторонам, ничего не отвечая Дмитрию. Страх сковал мышцы ее рта так, что даже при большом желании что-то сказать у нее бы ничего не получилось. Они медленно поравнялись с домом номер пять. Теперь уже ничего удивительного их глазам не представилось. Странного вида желтое здание с забитыми деревянными досками жуткими пустыми глазницами окон гармонично вписывалось в окружающий пейзаж. Оно будто было двухэтажным, но на первом этаже окна были замурованы кирпичной кладкой. Во многих местах облицовка отслоилась, обнажая кирпичный скелет здания. Одна из досок, которыми были заколочены окна, вдруг треснула и сорвалась вниз. Она гулко коснулась земли, эхом распространяя неприятный глухой звук. Таня вздрогнула, впилась ногтями обоих рук в запястье Дмитрия и тихо застонала. Зарецкий пытался всмотреться в образовавшуюся дыру окна, но ничего не мог разглядеть в ее жуткой темноте. Вдруг сзади раздался громкий грубый шепот. Таня взвизгнула и обернулась. Улица была пуста, как и раньше. Дмитрий продолжал медленно тащить ее вперед, к Николоямской. Большую часть улицы они уже прошли. Казалось, они преодолеют оставшийся отрезок за какие-то мгновения, но время, как назло, тянулось невероятно медленно, шаги их были склеены невидимым клеем так, что, казалось, их размах не превышал и двух сантиметров. Звук каждого шага чрезмерно четко отражался от каждого здания так, что, когда из шагов двух людей послышались шаги четырех или даже пяти, Дмитрий и Татьяна услышали это моментально. Справа, у немного удаленного от дороги крыла здания, похожего на бывший завод с маленькими редкими окнами, из кучи мусора показались бесформенные тени, которые невероятно быстро поползли в их сторону. Казалось, они издавали какие-то пищащие звуки. Сзади опять раздался грубый шепот, казалось, уже ближе. Зарецкий почувствовал, как содрогается от страха тело его спутницы. Он дернул свою руку, освободил ее от вонзившихся в нее Таниных коготков, которые при этом оставили острую боль кривого ряда глубоких царапин, и крепко обнял ее за талию, боясь, что она потеряет контроль над собой в самый нужный момент. Оставалось совсем немного, когда вдруг со стороны Николоямской показалась высокая здоровенная фигура, направляющаяся в их сторону. Татьяна дернулась и попыталась двинуться обратно. Зарецкий, жестко удерживая ее, процедил сквозь зубы: «Спокойно, говорю, пытайся вести себя естественно». Она немного осела, но Дмитрий продолжал крепко держать и тащить ее к кажущейся уже в другом измерении деловитости Николоямской. Шаги гулко отзывались в зияющих дырах окон заброшенных зданий. Раз, два, три, четыре, раз, два. С каждым шагом фигура казалась все выше и больше, с каждым шагом в висках Зарецкого сильнее стучала кровь. В нос внезапно ударил отвратительный резкий запах гнилого мяса. Зарецкий ненавидел запахи пропавших продуктов, на подсознательном уровне его просто тошнило от них, и ничего поделать с этим было нельзя. Дима сразу подумал, что именно так должен пахнуть этот незнакомец, и ничего удивительного в этом нет. Невыносимый смрад, смесь отвращения и бесконтрольного страха заставили Зарецкого закашляться. Мышцы лица пришли в ужасающее напряжение, Дима чувствовал, как сначала порозовел, покраснел, и, наконец, побагровел. Казалось, нечем было дышать. Когда они почти поравнялись с пугающим прохожим, Зарецкий резко перехватил Таню другой рукой и обошел ее сзади так, чтобы встать с правой стороны, дальше от встречного. Продолжая кашлять и хрипеть, он опустил голову, чтобы его лицо было невозможно разглядеть. Незнакомец и вправду был огромным. Он поравнялся с ними и немного приостановился. Их шаги как будто еще явственнее стали отражаться всеми окружающими зданиями. Дмитрий боялся поднять голову, он не видел ничего выше кистей рук ночного незнакомца, совершенно лохматых, с рыжей шерстью с отвратительными проплешинами и длинными грязными когтями. Когда Зарецкий это увидел, его забило в судорогах ужаса, и ноги, отказываясь слушаться, понесли вперед еще быстрее, выдавая нервозность и страх. Запах гнили почти задушил Диму, он шипел и хрипел, все с большим усилием передвигая ноги. Вечерний пешеход остался позади них. Какие-то странные пищащие и шепчущие звуки продолжали окутывать их со всех сторон. Вдруг опять послышались чужие шаги. Они оказались на Николоямской, и Зарецкий поднял руку в сторону, пытаясь остановить машину. Какая-то грязная «копейка» резко вырулила из левого ряда, подрезая ничего не подозревающих участников движения на правой полосе. Послышался скрип тормозов. Татьяна зажмурилась, а когда открыла глаза, Дмитрий уже запихивал ее в машину. Он оглянулся назад. Посередине Малого Дровяного переулка стояла одинокая фигура несуразного огромного чудовища. Зарецкому показалось, что оно смотрит на него. Он испуганно замер. Чудовище направилось к зданию, похожему на завод. Со всех сторон к Дмитрию вдруг направились бесформенные тени, окутывая в темную пелену весь переулок. Зарецкий прыгнул в машину и прокричал, что их надо срочно довести до Площади Ильича. Водитель изобразил недовольную мину, вероятно, не рассчитывая на столь недолгое путешествие, но поехал. Из переулка показался свет фар, а потом и большая черная машина, показывавшая поворотником в их сторону. Зарецкий и Татьяна переглянулись. Он расплатился заранее, и как только машина остановилась у метро, они быстро вышли и, спешно подпрыгивая на каждом шагу, направились к подземному переходу, запутывая следы. Руки тряслись, Дима пытался отойти от удушающего запаха, продолжающего преследовать его даже здесь.
     Они проскочили турникеты и направились к перрону. Все окружающее давило, привнося к чувству страха еще ощущение безвыходности. С оглушающим звуком из зияющей дыры показались два белых луча света, а потом и сам поезд. Пассажиры нервно зашевелились, предвкушая борьбу за свободное место на дерматиновых скамеечках. Когда они зашли в вагон метро, на глазах Татьяны показались слезы напряжения. Все желающие переместились в поезд, и половинки дверей с надписями «не прислоняться», зло шипя, хлопнулись друг о друга. Железный женский голос объявил следующую остановку. Зарецкий тяжело дышал, пытаясь возвратить себе хотя бы розовый цвет лица, и смотрел на неспешащий скрыться в туннеле полупустой перрон станции. Ничего необычного он так и не смог увидеть. Дмитрий нервно вздохнул. Ужас провала только сейчас смог достучаться до него. Он уже радовался тому, что смог унести ноги при этом позорном бегстве. Страх победил стремление Димы вернуть свою жизнь. Это ужасное чувство самоуничижения и осознания собственной трусости подавило его полностью, терзая остатки самообладания. Зарецкий постарался заговорить вполне уравновешенным голосом: «Я тут подумал, не составишь ли ты мне компанию в походе за покупками, я бы не отказался от какой-нибудь новой одежды».

     10.

     Торговые центры в Москве отражают в полной мере все те перемены, которые москвичи видят в своем городе последнее время. Прежде всего, находясь в таком центре, чувствуешь некую неорганизованность в сути работы, а еще чувствуешь неприспособленность конкретного, построенного при советских временах, здания, к новому и прогрессивному, как сейчас модно выражаться, методу работы. В общем, всю эту цветную ядовитую кашу можно назвать дешевой подделкой подо что-то более правильное и грамотное. Одну правильную структуру Москва потеряла, другую никак не может обрести. Не важно, надо было искать новую правильную структуру, когда была старая, но факт заключается в том, что на данный момент в таких центрах, как и в Москве в принципе, нет ни идеи и стержня мысли, опираясь на который можно что-то строить, ни оригинального, колоритного подхода. В итоге – будучи самобытным, невероятно красивым городом, Москва превращается в дешевую поделку по модному, западному образцу, и Зарецкому с Татьяной пришлось довольствоваться такой поделкой, какая присутствует на нашем, увы, невероятно бедном при всем своем показном глупейшем разнообразии, рынке. Пока они делали незначительные покупки, Татьяна развеялась и упокоилась.
     - Я хочу об этом поговорить, - неожиданно сказала она Дмитрию, когда они вышли на улицу.
     - Что?
     - Да, я хочу об этом поговорить. О том, что случилось. Неужели мы просто вот так будем молчать?
     - Хорошо. Я думаю, мы поспешили. Так же, как и я спешил вчера целый день. Следующий шаг наш должен быть более обдуманным.
     - Ты думаешь… там действительно кто-то был? Что это был не просто беспочвенный страх? – неуверенно спросила Татьяна.
     - Давай прогуляемся, а потом поймаем машину. У меня остается это неприятное чувство, что за нами могут продолжать следить, - при этих словах Димы ее неприятно передернуло, и она оглянулась. Зарецкий нежно взял ее за плечо и направил в нужную сторону, прямо по улице, - мне кажется, что это не был беспочвенный страх. Мне кажется, что там меня ждали, это была спланированная западня. Им необходимо закончить то, что они начали, отобрав мою жизнь. Меня спасло только то, что я был с тобой. Не могли они предположить, что я буду не один, поэтому просто меня не признали.
     - Если только не в этом дело, - произнесла Татьяна.
     - Что ты имеешь в виду, - спросил Дмитрий, помотав головой из стороны в сторону, наглядно изображая свое замешательство.
     - Ты сказал, что им надо закончить то, что они начали, отобрав твою жизнь, - пояснила Таня, - А я говорю, что, может быть, они совсем и не хотят тебя убивать, кто бы они, или он, не были. Понимаешь? Может быть, их цель заключается в твоих мучениях и страданиях.
     - Я не думал об этом. Кому могут быть интересны мои страдания? - Дмитрий явно был не готов к такой мысли и помрачнел, пытаясь ответить на свой собственный вопрос, - Видела это здоровенное чудовище из моего сна – я рассказывал тебе про него.
     - Какое чудовище?
     - По-моему, оно тебя страшно перепугало, направляясь прямо на нас, - снова смутился Зарецкий.
     - Но это было не чудовище, а просто очень высокий большой человек. Я четко рассмотрела его лицо. Ничего общего ни с безумными глазами, ни с той картинкой, что мы с тобой нарисовали по паспорту.
     - Это было огромное безобразное чудовище с рыжими волосами и длинными страшными когтями. Я это ясно видел. И его запах, он проникал в меня, я не мог дышать, я задыхался.
     - Я тоже видела вполне ясно очень крупного человека, совершенно не имеющего отношения к делу и идущего мимо по этому безобразному переулку, и никаких особенных запахов, - настаивала Татьяна.
     - Безумие! Мы не можем видеть разные вещи, смотря на одно и то же. Или один из нас сумасшедший…
     - Или просто на кого-то из нас наложили какие-то чары, проклятие, или гипноз, - закончила фразу Татьяна, продолжая нервно дрожать.
     - Прекрати нести чушь. И как это можно загипнотизировать, чтобы тебя не могли узнать родные и близкие, скажи мне пожалуйста, - начал нервничать и незаметно для себя повышать голос Зарецкий.
     - Я не знаю.
     - А как потемнело вокруг, когда мы появились в этом перекрестке? А тени! Ты видела их? Бесформенные тени, передвигающиеся по всему…
     - Хватит! – крикнула Татьяна. Она не переставала дрожать, но сейчас уже было такое впечатление, что ее колотит от какой-нибудь страшной лихорадки, - Да, я видела тени.
     - И что, на тебя тоже наложили порчу или как ты там говоришь? – через некоторое время уже спокойнее произнес Дмитрий.
     - Вся эта история очень странная и мистическая, я не знаю, что я видела. Это мог быть просто страх, - пыталась успокоиться Татьяна.
     Ты ведь хотела поговорить об этом, ты так сказала. А получается, что ты только и пытаешься себе доказать, что ты ничего не видела, - жестко проговорил Зарецкий, - Я знаю, что видел я. Им, или ему, все равно кому, не удастся меня свести с ума. Как может чувствовать себя человек, который увидел что-то необычное, неординарное?
     - Как двигающиеся тени, например?
     - Да! Или как здоровенное волосатое чудовище? – Дима остановился, будто ожидая ответа, но не дождался его и выпалил свою версию. - Никак! Он остается обыкновенным человеком, ему не обязательно сходить с ума от какого-то необычайного зрелища. Я знаю, что я это видел! Ведь наш мозг позволяет видеть нам только то, от чего он не выйдет из строя, понимаешь? Просто у меня граница более широкая, а для тебя огромное рыжее нечто в рубашке – зрелище, выводящее из строя всю мозговую деятельность.
     - Стой. Нам надо остановиться. Спор здесь ни к чему не приведет. Я тоже достаточно адекватный человек. Это ведь ты ко мне пришел, помнишь? Так что я тоже видела то, что видела. И я знаю одно совершенно точно – больше в этот поганый переулок я ни ногой, ясно?
     - Это может быть единственная зацепка. Единственная возможность вернуть мою жизнь. Лучше не жить, чем жить не своей жизнью, ты меня понимаешь?
     Нет, должно быть что-то еще. Давай попробуем двигаться с другой стороны.
     - Что ты имеешь в виду?
     - Попробуй подумать, кому это все может быть выгодно. Покопайся в своем окружении, реши, кто на это мог быть способен. Коллеги? Начальник? Жена?
     - Таня! – грубо прервал ее Зарецкий, - Прекрати это.
     - А что в этом такого, я никого не хотела обидеть. Составляя план, надо учитывать все.
     - Значит, и тебя надо подозревать тоже? – глубокий пытливый взгляд Зарецкого заставил Татьяну приостановиться и взглянуть в его глаза.
     - Да, значит, и меня, хотя, откровенно говоря, как я уже напоминала тебе, это ты ко мне заявился, помнишь? - отрезала она, и вернулась к былому темпу прогулки.
     Зарецкий ухмыльнулся и поспешил ее догнать.
     Как заправские шпионы, они отказались от первых трех остановившихся перед ними машин и поймали четвертую, весьма нелицеприглядного вида, последнюю модель москвича. Зарецкий, договариваясь о цене, строго оценил водителя, обыкновенного небрежно одетого в спортивный костюм человека, явно зарабатывающего, как сейчас принято говорить, частным извозом, а потом открыл правую заднюю дверь для Татьяны. Плюхнувшись на сиденье, она неуклюже переползла с правой его половины на левую, за чем устало, явно уже не первый десяток раз, но все еще оценивая похожие движения со спортивным интересом, наблюдал владелец машины. Когда они, наконец, уселись, и машина резко дернулась с места, будто хлопок закрывающейся двери был для водителя чем-то вроде сигнала зеленого светофора на гонках, Зарецкий обернулся и посмотрел в стекло за его спиной. Ничего не предвещало вероятной слежки, и, повертев головой около трех минут, он успокоился. Татьяна в это время отрешенно следила за дорогой, непрерывно тянущейся в ближайшем к ней окне. Водитель регулярно, с каким-то запрограммированным остервенением и явно наигранной молчаливостью, переключал каналы радиоприемника, останавливаясь то на какой-то бардовской тривиальной грусти, то на беззаботности современных, чрезмерно откровенных, аккордов российской эстрады. Этот скудный репертуар уже был близок к тому, чтобы заставить Татьяну выскочить из машины, когда водитель крутанул ролик подстройки частоты в очередной раз, и из динамиков донеслись мелодичные звуки: ”Just the day that brings it all about, just another day, nothing any good…”*. Накатывающие от грусти меланхоличных аккордов мрачные мысли заставили Зарецкого прислушаться к мелодии. Это была та же песня Sade, что он слушал вчера вечером. Дмитрий, к тому времени устало запрокинувший голову и устремивший взгляд во внутреннюю обивку крыши машины, различая на ней различного размера пыльные пятна, вдруг резко похолодел. Усталые глаза завертелись во все стороны, и он медленно выпрямился. Еще рыскающие вокруг глаза случайно вонзились в зеркало заднего вида, в котором был виден водитель. Он смотрел прямо на Зарецкого и как-то неестественно хищно улыбался. Диму передернуло от страшного холода, окутавшего его тело в секунду от пяток до макушки. Прекрасная музыка продолжала дразнить его, в глазах водителя блестела какая-то странная жестокая искорка. Дмитрий, не смея даже дышать, перевел взгляд на Таню. Она, нервно подергиваясь, уставилась на него. Когда он встретился с ней глазами, нежные губы тихо прошептали: «Ты весь белый». Зарецкий и правда чувствовал себя потерявшим цвет лица. Когда машина остановилась у метро Бауманская, Татьяне пришлось самой расплачиваться. Дима не в состоянии был даже двинуться. Она не спеша вылезла из автомобиля и прикрыла дверь. Зарецкий резко вышел из оцепенения и вылетел следом за ней на улицу. На водителя звук захлопывающейся двери снова подействовал неадекватно, и он резко рванул с места, со свистом оставляя часть резины на дороге.
     - Что это было? Что с тобой? – недоуменно спросила Татьяна.
     - Музыка, ты слышала музыку? – Зарецкий выглядел так, как должен выглядеть настоящий психически нездоровый человек, белый, с будто вдавленными покрасневшими глазами и синеватыми мешками под ними. Руки его непрерывно дрожали, весьма успешно передразнивая сухонькие палочки самых безнадежных алкоголиков, - и этот извозчик, как он смотрел на меня, ты видела его глаза? Как он страшно улыбался?
     - Дмитрий, я прошу тебя! Успокойся, это просто паранойя какая-то! Не смотрел он на тебя, а музыка – простейшее совпадение. Красивая музыка, новая, часто включают почти на всех радиостанциях. Прошу тебя, не сходи с ума. Не заставляй меня думать, что ты сходишь с ума, я прошу тебя, - Зарецкий смотрел вдаль дороги, куда умчался везший их автомобиль, в страхе, будто ожидая, что он покажется снова. Но ничего не происходило.
     - Пойдем в метро. Чем дольше мы тут стоим, тем упорнее сводим на нет все наши старания запутать следы, - как можно более спокойно промолвил он.
     - Дмитрий!
     - Это надо сделать. Каждый раз, когда тебе начинает казаться, что я схожу с ума, подумай о тех тенях, и все будет вставать на свои места. Вспомни тени, - он многозначительно посмотрел на Таню, развернулся к метро и вскользь добавил, - кстати, я тут работаю недалеко, ну, скажем так, работал.
     На метро, после двух пересадок, они доехали до Новогиреево, по настоянию Зарецкого дворами вышли к остановке автобуса, следующей за той, что находится у метро, и остановились около нее, дожидаясь транспорта. Татьяна молчала, мысленно борясь со страхом за психическое здоровье ее спутника, а Дмитрий думал о тех, кто мог быть заинтересован, и в принципе был в состоянии собрать о нем всю информацию для организации такого невероятного нападения на его жизнь.
     - Может, ты и права по поводу заговора. Учитывая некоторые факторы, можно предположить, что нам надо попробовать проследить одного из моих ближайших приятелей. Еще можно попробовать моих знакомых на работе, но я совсем не уверен, что они в принципе на это способны. Однако мне кажется, что это может нас к чему-то привести. И надо посмотреть еще раз записки.
     - Какие записки? – удивленно привычным жестом приподняла одну дугу черной брови Татьяна.
     - Записки в кошельке, там остались какие-то записки. Какой-то план, схема с цифрами, - пояснил Зарецкий.
     - Ты не думаешь, что это очередная ловушка? Неужели тебе не хватило одной? – не опускала картинно приподнятую бровь Татьяна.
     - Я же говорил…
     - А, да. Лучше не жить, я помню, - улыбнулась Таня, поправляя пальчиком сбивающиеся к уголку рта волосы.
     Зарецкий сделал все для того, чтобы максимально запутать следы, и теперь чувствовал себя в безопасности. Страх и нервозное состояние понемногу отпускали его, и, тяжело вздохнув, он медленно закрыл глаза. Перед ним тут же предстали очертания Маши. Он вспомнил, как они ездили в Таиланд, как нежились под ярким солнцем. Как шлепали босыми ногами по белому рассыпчатому песку, Маша весело смеялась, наблюдая, как Дмитрий старательно, но невероятно неуклюже, вытряхивает песок из шлепанцев. Зарецкий улыбнулся, наверное, это действительно выглядело весьма и весьма комично со стороны. Маша оказалась вдруг близко-близко, так, что он мог видеть каждую еле заметную маленькую веснушку на ее щеках. Она широко улыбалась. Зарецкий умиленно наблюдал за богатой мимикой ее лица, ее глубоких, полных какой-то невероятной глубины, глаз. Он мог так часами наблюдать за ней, не отрываясь, находя все новые объекты для восхищения и продолжая любоваться старыми, кажется, известными ему уже целую вечность. Как хорошо, когда она рядом. Изображение медленно расплывалось, а Зарецкий все никак не мог вернуться в реальный мир, не желая принимать ужасную окружающую действительность. Наконец он медленно открыл глаза и тоскливо посмотрел на сидящую рядом Татьяну. Та отвлеченно разглядывала автобус, явно пытаясь прийти в себя от вечерней передряги. Зарецкий снова закрыл глаза и глубоко вздохнул. Невероятные события не просто затянулись, они уже выглядели его постоянной будущей жизнью, казалось, уже ничего нельзя изменить. Сидящая рядом Татьяна не могла его понять, и жить какой-то новой, чужой и просто неприятной для него жизнью для него казалось невозможным. Он не хотел сдаваться, но все окружающее как-то давило на него, не давая возможности прийти в себя ни на секунду. Ему не удавалось избавиться от собственных страхов, не говоря уже о том, чтобы что-то можно было предпринять для возвращения себе былого спокойствия и счастья. Он достал кошелек, открыл его и вытащил странный план, в очередной раз изучая какие-то непонятные цифры, стрелочки, схемы и названия.

     11.

     На утро Татьяна нашла Дмитрия на кухне. Он склонил голову над столом и что-то тщательно изучал. Она тихо подкралась к нему сзади и заглянула через плечо. Он был настолько поглощен своим занятием, что не заметил ее появления. Таня спокойно удалилась, не пытаясь вмешиваться в мысленный процесс Зарецкого, и направилась приводить себя в порядок. Для нее было необыкновенным откровением, что люди в принципе могут быть работоспособны с утра, все возможные дела она откладывала на вечер, когда она действительно была в состоянии свернуть горы. С утра к ней лучше было не подходить – она не отдавала себе отчета в окружающих ее событиях в принципе, не говоря уже о какой-то возможности даже самой малюсенькой мысли. Кроме того, ранние подъемы с кровати нагоняли на Татьяну беспробудную тоску и явные признаки депрессивной меланхолии. Все эти чувства и настроения сейчас казались ей такими далекими и чужими, спонтанно возникший из-за появления Зарецкого отпуск шел ей на пользу – она высыпалась сполна, нежась в постели до одиннадцати второй день.
     Выйдя через несколько минут, она застала Зарецкого все в той же позе. Не выдержав, она заговорила с ним, пытаясь найти смысл в его действиях на столе, где были разложены паспорт, какая-то записка, ручка и несколько листков бумаги. Зарецкий ответил, что он бывший успешный деловой человек, который пытается применить свои излюбленные испробованные временем средства для решения данной проблемы. Он надеялся расшифровать оставленный в чужом паспорте план. Татьяна не стала ему мешать, устроившись рядом в своей излюбленной позе с ногами на столе и тихо наблюдая за его действиями. Она не стремилась понять его таблицы и записи, просто любовалась его действиями и скудной мимикой лица и тела. Откровенно говоря, она просто получала удовольствие от его близости. Зарецкий то задумчиво хмурился, то грыз колпачок ручки, то, старательно щурясь, вглядывался в невидимую даль, вероятно, простирающуюся за закрывающими горизонт окружающими зданиями. Потом он бросался что-то чертить, записывать, и через некоторое время опять откладывал ручку и делал вид, что пытается увидеть горизонт за каменным лесом высотных домов. Татьяна подумала, что она могла бы просидеть так всю жизнь, если бы рядом был этот человек. Его правильные белые руки, зеленые, глубоко спрятанные под густыми, срастающимися на переносице бровями, умные глаза, спадающие на лоб черные волосы, которые он незаметно для себя поправляет наверх только для того, что бы через минуту они снова упали на прежнее место. Татьяна пыталась запомнить каждую черту лица, заметить каждую незначительную деталь, каждое движение руки, но когда она закрывала на мгновение глаза, образ Дмитрия просто отказывался представать перед ней, и она снова принималась пристально наблюдать за своим желанным гостем. Ее обычное утреннее полусонное состояние медленно и постепенно покидало ее, озаряя голову новыми идеями и мыслями. Наконец она лениво скинула ноги со стола, встала и потянулась во весь рост, заставляя Дмитрия обратить на себя внимания.
     - Ты пытаешься понять, что тут написано? - она кивнула головой на смятый огрызок бумаги, бывший центральным объектом в получившейся композиции на столе.
     - Да, и у меня ничего не получается, - Зарецкий явно был очень расстроен.
     - Расскажи, - она заинтересовано склонилась над бумажками.
     - Хорошо, - Дмитрий явно сдерживался, нервничая от одного факта, что его мысли прервали, не говоря уже о том, что ему еще придется потратить время на объяснения глупых закорючек, значения которых он сам не очень понимал, - вот здесь, справа вверху, какая-то цифра. Может, это код. Хотя, может, и денежная сумма, но не стоят значки рублей или долларов, так что на сумму не похоже. Дальше ряд различных математических действий, не каждое из которых доведено до конца, по неясным причинам. Следующие цифры похожи на какие-то части от изрядно потрепанной, оставшейся после этих самых математических упражнений, суммы. Здесь три цифры, одна большая и две поменьше. Видишь, стрелочки, направленные от этих частей большой суммы, указывают на другие цифры. Хотя, может, это какой-то шифр, или что-то типа этого. Дальше, внизу, какие-то странные названия. Видишь, здесь «Царевны глазки», «Царская доля», «Царская воля», какие-то еще, но помельче, кое-что очень трудно разобрать. Что это такое, я пока понять не могу. Так что все достаточно запутанно.
     - И что, эти цифры тебе ничего не говорят?
     - Нет, совсем ничего, я бы тут не сидел три часа, пытаясь в них разобраться, как ты думаешь?
     - А названия?
     - Говорю тебе, я ничего не вижу знакомого для себя.
     - Ну, может, ты на них смотришь не с той стороны, - попыталась объяснить Татьяна.
     - А что мне, смотреть на них сверху вниз? – саркастично приподнял один край губы Зарецкий.
     - Я имею в виду, что эти цифры могут быть тебе знакомы. Ты понимаешь, о чем я говорю?
     - Слушай, я устал, а ты мне рассказываешь, что я смотрю на эти цифры как-то не так. Я на них смотрел уже со всех сторон! Я не понимаю, что здесь написано! – грубо отчеканил Зарецкий.
     - Может, тебе известен почерк. Посмотри на почерк.
     - Я уже смотрел на почерк, - Дмитрий попытался незаметно для нее посмотреть на бумажку, оценивая почерк, но ничего знакомого так и не смог различить.
     - А ну-ка вставай, - неожиданно заявила она, - У меня на сегодня есть определенные цели, и без твоей помощи мне не обойтись.
     - Цели? - Зарецкий задумался и отложил в сторону ручку, немного успокаиваясь, - мы двигаемся не в том направлении.
     - Мы? Что ты имеешь в виду? Куда мы двигаемся? – она подошла к шкафчику и достала оттуда матерчатую линейку, не отворачиваясь от Зарецкого и продолжая на него смотреть своими большими карими удивленными глазами, отражая необыкновенную глубину поверхностных на первый взгляд вопросов.
     - Не надо думать, кто это сделал со мной, - продолжал ничуть не смущенный Дмитрий, - надо понять, зачем это сделали. Не надо выискивать в этой бумажке принадлежность к кому-то, надо искать в ней причину. После решения этой задачи остальные сами встанут на свои места и будут по очереди раскрываться одна за другой, как матрешки.
     - Интересно еще знать, сколько там этих самых матрешек, - тихо хмыкнула Татьяна, расстроенная невнимательностью Димы к тону ее вопросов, - и что ты думаешь, почему это было сделано?
     - Два варианта, - сразу рассудил Зарецкий, - Либо это совершенно случайное совпадение, и я каким-то образом оказался в поле зрения банды гипнотизеров, терзающих непонравившихся им людей с приличным достатком, либо, что намного более вероятно, кто-то пытается отобрать у меня Машу.
     - Машу? – Татьяна насмешливо вскинула обе бровки, она уже улыбалась, вслушиваясь в первый вариант, но на втором уже не смогла сдержаться, - Пожалуйста, не делай из Маши объект всеобщего желания. Таких Маш…
     - Ты не знаешь Машу, - разъяренный Зарецкий вскочил со стула, - это единственный человек в мире, который…
     - Я знаю одно, - осадила его Татьяна, - если кто-то и может решиться на такое безумие, то есть только одна всеобъемлющая и самая заветная цель для того, чтобы пойти на это во всем жутком аморальном мире, который нас окружает, - она помолчала, выдерживая эффектную паузу и давая возможность Зарецкому остыть и подумать, - это деньги.
     - Не смей так говорить про Машу, - первым делом ответил он, а потом, шумно вдохнув, сказал, жестикулируя указательным пальцем. - Даже если ты и права, то, поверь мне, у меня не так много денег, чтобы кто-то мог решиться на это ради них.
     - Вы с Машей не часто смотрите новости, да? – усмехаясь, продолжала иронизировать Татьяна, - людей убивают даже за тысячу рублей, она-то у тебя точно есть, красавчик. Не дуйся на меня, просто я не всегда умею держать рот на замке. Плохое воспитание, наверное. Пойдем со мной, я хочу снять с тебя мерки для твоих новых брюк.
     Зарецкий молча пошел за ней в комнату-мастерскую, продолжая думать над тем, что могло быть написано в этом запутанном плане - записке. Она попросила его снять брюки, что весьма удивило и покоробило Диму. Он стоял в замешательстве несколько секунд, пока Таня не поняла, в чем дело, и не начала снова насмехаться над ним. Дмитрий медленно стянул брюки и встал посередине комнаты, где ему указывала девушка. Она принялась за замеры, присаживаясь перед ним в разных позах и задумчиво что-то высматривая в его ногах. Зарецкому все время казалось, что она вот-вот закончит, но каждый раз, когда он уже был готов взять брюки, в полной уверенности, что все размеры сняты достаточное количество раз, Татьяна с новой силой и интересом принималась крутиться вокруг него. Наконец она отошла в очередной раз немного подальше, снова поднесла руку к губам, будто сжимая их с двух сторон, пытаясь сказать «о», и неожиданно широко улыбнулась.
     - Если бы у меня были такие ноги, я бы наверняка повесилась еще в шестом классе, - зажимая рот рукой и искренне хихикая, заявила она.
     - Да ты…, - от такой неожиданной дерзости Зарецкий потерял дар речи, но очень быстро нашелся, и, улыбаясь в ответ, кивнул в район ее торса, - Знаешь, для мужчины совсем не обязательно иметь прямые ноги. Настоящий мужчина должен работать головой!
     - Вот это фраза, которую сказал человек, действительно работающий головой, - уже откровенно заливалась громким смехом Татьяна, - Интересно, что ты подразумеваешь тогда под понятием «работать ногами»?
     Дмитрий не выдержал, и, сначала улыбаясь, начал похихикивать, пока, наконец, не засмеялся в полный голос. Они веселились так, продолжая вспоминать различные профессии, в которых люди зарабатывают ногами. На какое-то время Зарецкий забыл об окружающих его событиях. Все вокруг показалось ему не важным, но очень веселым и смешным. Он запрокидывал голову и всласть, нисколько не смущаясь, хохотал во весь голос, а Татьяна вторила ему, забыв о необходимости быть женственной в любой ситуации. Они смеялись до слез, выкрикивая друг другу разные смешные фразы, заставлявшие их обоих хохотать с новой силой. Заливающийся Зарецкий никак не мог вдеть ногу во вторую штанину, запутался и упал. Это повергло обоих в пучину хохота невероятных масштабов. Дмитрий бился на земле в приступе нездоровой веселости, пока, наконец, не собрался и не застегнул ширинку. Улыбаясь, он встал, посмотрел на Таню и совершенно неожиданно вскрикнул: «Я знаю». Как будто это мысли приходили к нему только сейчас, он медленно продолжал: «Это не мои деньги. Это деньги фирмы. Я говорил тебе про большой проект, работа над которым поручена мне. Это сделка важна настолько, насколько важно существование нашей компании в принципе». Он быстро пошел на кухню к оставленным там записям, а Татьяна, не сумев так быстро отойти от истерики смеха, осталась в комнате для доработки некоторых деталей новых брюк, продолжая периодически хихикать.

     12.

     По памяти Зарецкий восстановил примерный объем сделки, и выписанная большими цифрами сумма в левом верхнем углу записки из чужого кошелька действительно была подозрительно на нее похожа. Оставалось выяснить, кому достаются эти самые три части, на которые была поделена сумма на бумажке. Явно один из них, и самый главный, берущий основную часть, был глазастый. Второй, вероятно, был человек, паспорт которого был у Зарецкого, Велин Игорь Юрьевич. И последний, как решил Дмитрий, был кто-то из его окружения. Кто – это и предстояло выяснить. Он решил сконцентрироваться на коллегах, ведь про такие важные детали сделки, как ее общая сумма, имели информацию немногие. Он знал только двух со стороны подрядчиков, еще, конечно, начальник Димы и один из его сослуживцев, приятель и извечный весельчак, которого никто и никогда не принимал всерьез. Зарецкий даже не сразу вспомнил, что он тоже был в курсе этого важного дела, настолько Петр Столбовой казался несерьезной и в то же время незаметной фигурой. Несмотря на это, Дмитрий решил проследить прежде всего за Столбовым, потом взяться за тех, что были со стороны плательщиков, и только после этого, не имея других возможных зацепок, заняться собственным начальником. Сказалось неподдельное уважение, да и в принципе, тяжело представить себе руководителя, который пытается обокрасть собственное предприятие, обрекая его тем самым на неминуемое банкротство. Сделка была действительно крупной, и если деньги бы пропали, понести такие убытки для фирмы, в которой работал Зарецкий, было бы, без всяких вариантов, просто смертельно.
     Дмитрий очень живо представил себе план мошенников. Как он понимал, на определенном этапе заключения договора предполагалось подменить несколько документов и, конечно, счетов. Когда деньги будут переправлены по временно открытым реквизитам, их снимут, безнаказанно скроются, и вернут Зарецкому его замечательную жизнь. Только на этот раз она будет не такой замечательной, а что будет дальше делать Дмитрий в такой ситуации, понятное дело, совершенно никому интересно не было. Нарисовав такую удручающую картину в своем сознании, Зарецкий попытался четко представить, что делать дальше. Практический поворот событий на глазах вдыхал в него новые силы. Когда он рассказал сформированный план Татьяне, она решила, что главное для начала - было обзавестись мобильными телефонами для связи. Дмитрий согласился и предложил оплатить оба. Таня удивилась количеству его денег. Зарецкий промолчал. Он вспомнил, что решил никому не говорить про свой тайный карман. Но, посмотрев на Таню со стороны человека, который шьет ему брюки, не долго раздумывая, он все же решился рассказать о потайном «тревожном», как он его называл, кармашке, и попросил сделать аналог такого же в его новых брюках. Нехотя, боясь испортить задуманный фасон, Татьяна все же согласилась.
     Примерно в три часа они вышли из салона связи с двумя телефонами.
     - В наше время мобильные средства связи являются доступным и необходимым коннекшном для общения друг с другом, даже если вы очень близки, - улыбаясь, цитировала Татьяна продавшую им телефоны девушку-консультанта, искусно передразнивая молодой, немного гнусавый голос.
     - Невероятно. Интересно, она сама поняла, что сказала? – негодовал Зарецкий.
     - Ну что ты злишься, человек вправе говорить то, что думает, - продолжала Таня.
     - Мне кажется, что наш язык вымирает. Каждый день я слышу паразитические английские словечки, которыми щеголяют весьма посредственно знающие этот язык люди, и от этого становится смешно и противно одновременно.
     - А ты хорошо его знаешь? – подняла ровную дугу черной изящной бровки Таня.
     - Я? Может, и достаточно хорошо. Но дело не в том, насколько хорошо ты, или я, или кто-то другой его знает. Дело в том, что, говоря по-английски, тебе не придет в голову вставлять русское слово. Да и в принципе, русский толком не знают. Ты подумай, что она сказала. Доступный коннекшн, даже если вы очень близки. О чем фраза? – продолжал распаляться Дмитрий.
     - Ладно тебе, успокойся, ты мне лучше скажи, что мы делаем дальше?
     - Дальше? Я думаю пойти в оружейный магазин.
     - Я не понимаю, - после долгой паузы аккуратно произнесла Таня. Зарецкий посмотрел на нее и рассмеялся.
     - Не бойся, просто надо купить какой-нибудь пневматический пистолет, - почему-то считая, что это ее успокоит, произнес Дима.
     - Что такое пневма… ти… ческий? – напряженный тон в голосе Татьяны не пропадал.
     - Честно говоря, я толком не знаю, но представляю себе, что это как те ружья, из которых стреляют в тире.
     - Ты знаешь, где есть такой магазин? – осторожно продолжала Таня. - Я очень удивлена, оказывается, я совсем тебя не знаю.
     - Да успокойся! – смеялся Зарецкий, поведение девушки казалось ему странным и чрезмерно искренним, - Я не виноват, что такой магазин находится на пути от моей работы до дома, здесь недалеко, пройдемся пешком.
     - Что такое пнем… в… тьфу ты… тический? – повторила Таня, принимая приглашение прогуляться и направляясь в указанную Зарецким сторону.
     - Я же говорю тебе, я толком не знаю. Как в тире, наверное.
     - И почему тогда ты знаешь, что хочешь купить именно пнем… ва… тический пистолет? – не унималась девушка, продолжая говорить настороженным голосом.
     - Мне кажется, это единственный вид оружия, который можно получить без каких-либо справок и документов. Просто оно неопасное.
     - Скажи, зачем тебе нужно оружие, да еще и неопасное. Какой в этом смысл? – аккуратный тон постепенно сменялся неподдельным изумлением. Тоненький приятный голосочек с направленной вверх интонацией заставил Дмитрия, наконец, рассмеяться. Это еще больше удивило Татьяну. Казалось, ее неконтролируемая невероятно привлекательная тонкая бровь готова запрыгать, как маленькая галка, и улететь в чистое яркое, совсем еще не осеннее небо.
     - Ты очень…, - смеялся Зарецкий, - ты очень, очень красивая. Твоя очаровательная искренность обезоруживает меня.
     - С чего ты взял, что она не поддельная? – бровка-галочка так и силилась взлететь, а на лице появилась озорная улыбка. Дмитрий ответил ей укоризненной миной, и они оба рассмеялись.
     - Этот пистолет для того, чтобы припугнуть, если будет необходимо, - сказал через некоторое время Зарецкий, а потом неслышно добавил, будто пытаясь убедить самого себя, - просто припугнуть.
     Магазин действительно был очень близко. Они дошли до него через пятнадцать минут, продолжая перекидываться веселыми фразами. Дмитрий открыл дверь, пропуская Таню вперед, она смело шагнула в темноту предбанника. За двойными дверьми их ждало скудно подсвеченное помещение. Оглянувшись, можно было сразу понять, что здесь пытаются имитировать теплый охотничий домик. Даже если никогда в таком домике не был, всегда представляешь его себе, как что-то теплое и сухое из-за огня яркого живописного камина, естественно, с деревянными резными стенами, и, конечно, головами различных зверей в виде трофеев, прикрепленных на них. В торговом зале были расставлены низкие витрины с демонстрируемым оружием, и недалеко от каждой были вывешены длинные узкие зеркала, очевидно, для того, что бы покупатель мог оценить свой вид с оружием в руках со стороны. От мыслей об этом Зарецкий неожиданно для себя прыснул. Они подошли к одной такой витринке, на которой небольшими черными буквами красовалась надпись «Пневматические пистолеты; свободная продажа». Зарецкий принялся сосредоточенно, с видом эксперта, рассматривать представленный в витрине товар. Татьяне оружие было совершенно не интересно, и она принялась рассматривать зашедших в магазин людей. Посетителей было не много, но их поведение заставляло чувствовать себя как-то очень неудобно и нервозно, так должна себя чувствовать антилопа гну, завидя отдыхающую неподалеку львицу. Отдыхающая львица под палящим полуденным светилом не так уж и опасна, и все же антилопе лучше отойти от опасного места как можно дальше. Увлеченные охотники и личности сомнительной внешности или заставляли отвечать по десять раз на одни и те же вопросы замученных консультантов, или, без тени осознания реальности в глазах, рассматривали какой-нибудь экспонат в витрине. При всем сфокусированном внимании на своем предмете обожания, что было очевидно по самозабвенному блеску в глазах каждого, их нервозность выдавалась в каждом движении, в каждой принимаемой позе. У кого-то нервно дергался глаз, у другого от возбуждения при прикасании к стволу какого-то ружья, казалось, дыбом вставали волосы. Ни один человек в этом помещении не производил впечатления адекватности и сдержанности, которое, по мнению Татьяны, обязан был иметь человек, имеющий доступ к оружию. Девушка задумчиво посмотрела на Дмитрия, пытаясь найти в нем такие же искорки в глазах. Однако даже если эти искорки и загорались где-то в глубине сознания Зарецкого, выражение лица оставалось таким же сосредоточенным и скудным до эмоций, как и всегда. Татьяну всегда интересовала эта его способность. Наблюдая за ним, она постоянно мучалась одним и тем же вопросом, контролируемая ли эта каменность и непроницаемость, или у потрясающего по своей статичной красоте лица Зарецкого была чрезмерно бедная мимика?
     - Кто покупает оружие? – обратилась она, наконец, к Дмитрию.
     - Что ты имеешь в виду? – удивленно вдавил голову в плечи Зарецкий. Татьяна отметила быстрый ответ, что свидетельствовало об отсутствии самозабвения, с которым рассматривали оружие окружающие.
     - Ну, я имею в виду, какая у человека должна быть психология, или даже философия жизни, чтобы он смог пойти в магазин и купить оружие? – пояснила Таня.
     Зарецкий оглянулся. Прежде всего, ему попались на глаза два мальчика. Они мотались между стендами с газовым и пневматическим оружием, тыкая друг друга в бок и показывая пальцами на разные экспонаты, восхищенно повизгивая только от одного их вида. Дмитрий громко хмыкнул и медленно обвел глазами магазин, пытаясь понять суть вопроса Тани. В этот момент к ним подошел один из освободившихся консультантов.
     - Вам помочь? – вежливо спросил он.
     - Да, пожалуйста. – Зарецкий был заправским покупателем. Он всегда знал, что надо спросить, когда и как, и всегда был доволен, когда к нему обращались продавцы. Он был краток и четок. Дмитрий не был скупым, но он знал цену деньгам, знал, сколько он собирается потратить и сколько у него денег в кошельке. Он знал, когда необходимо вежливо, но убедительно настоять на своем, а когда лучше послушать совета продавца.
     - Вы хотите купить пневматический пистолет? – участливо продолжал поощренный консультант.
     - Да.
     - Для каких целей вы хотите его приобрести?
     Тут Зарецкий, всегда уверенный в себе, неожиданно замолчал. Его неудобная черта снова не давала ему ни соврать, ни сочинить что-либо на ходу. Для чего люди покупают оружие? Зачем среднестатистическому обывателю может быть необходимо оружие? Он смутился, жадно ловя воздух открытым ртом, изображая рыбу. Спокойное надменное лицо типичного консультанта исказил гибрид удивления, страха и соучастия. Татьяна быстро оценила ситуацию, и внезапно вмешалась.
     - Мы хотели бы приобрести что-то для себя, поиграть, побаловаться, знаете ли, - она неестественно улыбнулась и издала весьма искусственный смешок. Консультант смерил ее недовольным взглядом, явно шокированный вторжением женщины в такую мужскую святыню.
     - Ясно, - он перевел удивленный взгляд обратно на Зарецкого и продолжил, как будто это разъяснение исходило не от девушки, а от него, - для себя любимого, значит.
     - Да, - подтвердил Дмитрий, кивнув головой. Он повернулся взглядом поблагодарить Таню и провел глазами по висящему на стене зеркалу.
     В нем его вдруг заинтересовало отражение широкоплечей фигуры прямо за его спиной. Он остановил взгляд на ней, вгляделся и понял, что смотрит на ужасающее чудовище из его сна. В тот же самый миг знакомый отвратительный запах испорченного мяса ударил в голову так, что Зарецкий осел, не чувствуя ног. Дмитрий развернулся, поднимая голову по направлению к своему ночному кошмару. Ужасные зрачки, будто выдранные из лица Глазастого, выражали пренебрежение и уничижительную насмешку над жалкими попытками Димы вернуть собственную жизнь. Зарецкий разглядел в ужасающем блеске глаз то, что его имя и все с ним связанное, его жизнь и судьба ни при каких условиях и обстоятельствах не будут ему возвращены. «Твоя жизнь уже потеряна. Предупреждаю тебя, успокойся, или ты не только не вернешь ее, а скоро найдешь свою смерть» - говорили шаманские глаза. Чудовище медленно подняло свою длинную лапу с кривыми страшными когтями и безобразно разинуло рот в оглушающем омерзительном вопле, будто исходящем из-под земли. В раскрытой для удара лапе, во влажной всклокоченной рыжей шерсти Зарецкий, мимолетно кинув взгляд, увидел клок белесых волос. Дмитрий готов был поклясться, что это были волосы Маши. Он выставил вперед руку, пытаясь защититься от удара, и сделал это очень вовремя. Самый длинный, будто орлиный, коготь, воткнулся в поднятую руку Зарецкого. Подобно молнии на куртке, кожа расходилась при одном прикосновении этого страшного оружия. Дима заорал от пронизывающей, казалось, до кости, острой боли. Таня бросилась к нему, а консультант отошел на два шага в сторону, в то же время не в силах оторвать заинтригованный взгляд от этих странных людей. Сидя на корточках, Зарецкий посмотрел на то место, где должен был стоять его враг, но там никого не было. Только Шулька хлопотала над ним, пытаясь привести его в чувство. Он медленно встал, болезненно морщась, засучил рукав и показал ей свежий шрам. Крови не было, Зарецкий провел по нему пальцем. Острая боль свежей раны заставила его вскрикнуть. Только тогда он понял, что в его руке что-то есть. Он разжал кулак и увидел большой клок белесых волос. Он протянул его Тане, которая с ужасом смотрела на него, ожидая каких-нибудь объяснений. Дима понимал, что, кроме него, никто ничего необычного, кроме поведения самого Зарецкого, не видел.
     - Вот теперь ты смешался с толпой, ничем не отличаешься от здешнего контингента! – вздохнула Таня.
     - Вы уже выбрали какую-нибудь модель, или мне предложить что-то по своему усмотрению? - как ни в чем не бывало, робко, но вместе с тем высокомерно, как подобает настоящему российскому консультанту, снова заговорил молодой человек, будто спеша подтвердить слова Татьяны.

     13.

     К вечеру они подготовились основательно. На Диме была черные «водолазка» и джинсы, Татьяна, напротив, была очень ярко одета и выглядела, как и все последние дни, просто великолепно, выделяясь безупречной красотой и необыкновенной мечтательной романтичностью, которой отличаются только влюбленные личности.
     Петр Столбовой, несмотря на свои 28 лет, был холост и любил повторять, что не прочь подвезти любую красавицу, пока едет с работы, особенно если ей по пути, и частенько это делает. Если это была правда, он не мог не клюнуть на такую бесподобную наживку, как Шулька. Зарецкий знал, когда Петр уезжает с работы, и знал его примерный маршрут. На охраняемой стоянке около работы провернуть задуманное было тяжело, а вот по пути, остановленный Татьяной, Столбовой будет абсолютно беззащитен. Обычно он выезжал около шести с работы, пробирался на Спартаковскую, переходящую в Старую Басманную, доезжал до Садового Кольца, и вот там его уже было не поймать. Зарецкий решил оставить свою более чем заметную спутницу на Старой Басманной, улице, в принципе, оживленной, но местами весьма темной и пустынной. Без десяти шесть они уже были на подходящем месте, совершенно безлюдном, но весьма живописном, напротив очаровательного церковного сооружения и рядом с обшарпанной аркой, ведущей в тихий двор. Вокруг все только еще начинало грозить обыкновенным затяжным московским закатом. Был последний вечер лета, и, как это не было печально наблюдать, окружающая растительность постепенно впадала в желто-оранжевую меланхолию. Вокруг было сухо, но воздух нес дождливые настроения, предвещая самую задумчивую и красивую в своем королевском золоте четверть года. Татьяна стояла на тротуаре и, пытаясь не привлекать ненужных корыстных водителей, держала у виска мобильный телефон. Дмитрий устроился за рядом припаркованных машин в десяти шагах от нее так, что из проезжающих автомобилей его было практически невозможно разглядеть, в то время, как ему открывался вид на дорогу и, следовательно, все на ней происходящее. В торчащем в ухе Зарецкого маленьком наушнике, соединенном проводом с прикрепленным сзади на поясе телефоном, высокими нотками звенел голос Татьяны. Она очень волновалась, и от этого все время что-то без умолку лопотала. В принципе, описание спортивной японской машины цвета утреннего чистого деревенского неба с перламутровыми блестками Татьяна получила, но для большей уверенности она оставалась на связи с Зарецким. Стрелочки ее изящных маленьких часиков уже спешили сломать установившуюся ненадолго ровную линию, было чуть больше шести.
     - Дима, ты там? – в очередной раз голос Татьяны звонко дрогнул.
     - Да, да, я слышу тебя, - опять вздохнул Зарецкий.
     - Тебе нравится осень? Знаешь, сегодня последний день лета, - она прохаживалась в пределах двадцати метров, изображая деловитость, в то время как Дмитрий сидел на корточках, не отрывая взгляда от дороги и проносящихся мимо машин.
     - Осень? – Зарецкий задумался на какое-то время, - Нет, мне не нравится осень. Все какое-то мокрое, грязное, вялое. Нет, Шулька, мне нравится зима.
     - Зима? Странно. А почему тебе нравится именно зима?
     - Ну, она такая, - Дмитрий нервно, прерывисто вздохнул, - важная, чистая, белая. Очень устойчивая и стабильная. Зимой лучше идут дела, люди более адекватные. Жизнь становится размеренной и закономерной.
     - А мне не нравится зима. Она холодная и жесткая, неприветливая. Вот посмотри, например, на эту большую красивую церковь через дорогу за решеткой. Сейчас она очень красива. А зимой она будет выглядеть величественной и холодной, - заметила Таня.
     - Ты считаешь, что осень теплая и приветливая? - тут же парировал Зарецкий, будто заранее зная, что скажет Татьяна.
     - Она не приветливая, но она добрая. Осень очень мягкая, нежная. Я люблю осень больше всего. Она дает время подумать о жизни, о важных вещах. Что-то передумать, спланировать, осмыслить, приостановиться, наконец.
     - Я думал, все люди планируют что-то такое важное под новый год, - шумно втянув воздух, сообщил Зарецкий.
     - Не знаю, как делают люди, но я все важное в своей жизни всегда обдумывала осенью. В это время так много мыслей, так много грусти, человечности даже, наверное.
     - Человечности? – Зарецкий улыбнулся, поправляя наушник. Он очень внимательно следил за проезжающими машинами и одновременно достаточно рассеяно слушал размышления Татьяны.
     - Ну да, летом все как-то очень просто и быстро, все пролетает незаметно. Весна вполне приветлива, но для меня олицетворяет грязь и обыденность, а вот осень…
     - Осень – это, конечно, сама чистота, - продолжал ухмыляться Дмитрий.
     - Осень очень чистое время года, ты прав, - как будто не замечая саркастичных ноток Зарецкого, продолжала Татьяна, - Дожди, они будто очищают загрязненную запыленную за все лето землю. Я обожаю дожди!
     - Аккуратнее! – вдруг прервал ее Дмитрий.
     Проезжающая мимо черная машина внезапно остановилась около Татьяны. Девушка повернулась и вздрогнула. Окно пассажира медленно и плавно опустилось, и высунувшаяся из открывшегося окна пассажира бандитского вида образина в примитивной форме попыталась показаться ей привлекательной.
     - Привет, хочешь прокатиться? – послышался неприятный хриплый бас с пошлыми нотками грубого неумелого мужского кокетства.
     - Нет! – отрезала Таня. Она раздумывала в это время про свое любимое время года и никак не ожидала, что ее прервут, да еще так грубо, - оставьте меня, пожалуйста, я разговариваю по телефону и очень занята.
     - Это не он, как ты понимаешь. Попробуй избавиться от этой рожи побыстрее, Столбовой должен показаться с минуты на минуту, - нервозно и очень быстро заговорил Зарецкий.
     - Деееевушка! – ответ бродящей по темной улице в одиночку красавицы не устроил видного представителя сильного пола, и он многозначительно протянул самое привлекательное слово, которое знал. Татьяна не отвечала, и, отвернувшись, продолжала тихо говорить в трубку.
     - Что же мне сделать, чтобы он убрался? - тихо прошипела она в трубку.
     - Может, поужинаем вместе, а? – не унимался ловелас.
     - Я не знаю, неужели к тебе никогда не приставали на улице, ну скажи ты ему что-нибудь, - дергался Зарецкий, разрываясь между наблюдением за дорогой и волнением за свою вечернюю спутницу. - Как мне в голову пришло оставить тебя одну в таком виде, да еще в таком месте!
     - Спасибо, я совсем не голодна. Не могли бы вы оставить меня в покое? – Татьяна пыталась держаться спокойно, но на самом деле она все больше нервничала и выходила из себя. Она уже пыталась найти пути отступления. Дмитрий как раз поставил ее напротив какой-то жуткой арки, ведущей во двор весьма негостеприимного вида.
     - Ну, дееевушка! – очевидно, уверения Татьяны в собственной сытости не возымели должного действия, и безобразная беззубая улыбка продолжала украшать лицо молодого человека. Никакие ответы не доходили до его сознания.
     - Кажется, едет Столбовой, – проговорил Дмитрий.
     - Оставьте меня в покое, - вдруг прокричала Татьяна.
     - Ну почему вы так?
     - Он, это он, уже едет! – продолжал говорить в трубку Зарецкий.
     - Убирайтесь вон! – Татьяна следила глазами за проносящимися мимо автомобилями, пытаясь узнать в одном из них описанный Димой японский седан.
     Молодой человек уже силился выйти, дергая ручку двери. Она открылась, и он, опираясь на одну ногу, тяжело выволок свое тело из машины. Татьяна отпрянула в сторону. Зарецкий полез за пояс и нащупал согретое его телом железо приглянувшегося ему сразу, среди всех других, небольшого черного пистолета. Баллон со сжиженным газом был надлежащим образом вставлен, а восьмизарядный барабан уже опустел на две пульки, выпущенные в мини-тире для проверки еще в оружейном магазине. Он достал пистолет, ощущая его вес, придающий безумный прилив крови, адреналин и неоправданную веру в собственные силы. Пистолет был действительно хорош, он удобно устроился в его руке, заставляя сжимать ручку как можно сильнее. В этот момент появился автомобиль спортивного вида цвета нежного чистого неба, гремя на все окрестности модной музыкой. Такое невиданное хамство не могло остаться без внимания молодых видных представителей мужского пола. Голова выходящего из машины человека, будто управляемая невидимой веревкой, проследовала за проезжающим мимо на большой скорости автомобилем, заставив тело остаться в неудобной позе. Из-за припаркованных рядом машин показалась фигура молодого человека, она быстро направилась в сторону девушки, одиноко стоявшей в напряженной позе. Когда молодой человек поравнялся с ней, он взял ее под руку и резко повел в сторону от дороги, в арку, ведущую в заброшенного вида двор. Он держал в руке темный предмет, направленный в сторону вышедшего из автомобиля человека. Татьяна убрала телефон и повиновалась Зарецкому. Шаркающие шаги гулко отдавались в стенах арки, пугая пытающуюся скрыться пару, но их волнения были напрасны – выходящий из машины был так увлечен проехавшим нахалом, что не слышал и не видел ничего, кроме объекта охватившей его ненависти. Они вышли из арки, пытаясь сориентироваться, куда им теперь направиться, и тут же очень пожалели, что не зашли в этот двор заранее, проверив возможные пути отступления. Конечно, когда планируешь атаку, всегда не хватает время на обдумывание позорного бегства. Из этого двора был только один выход, служивший одновременно и входом, расположенный прямо за их спинами. Татьяна запаниковала, в растерянности крутя головой из стороны в сторону. Слева понуро стояла наполовину разбитая стена из красного кирпича, зияющими дырами манящая укрыться за ней. Зарецкий сделал два шага, когда ему показалось, что за стеной что-то шевелится. Он подошел ближе, продолжая держать Таню, оглядывающуюся назад, за руку. Едва уловимый противный запах падали заставил Диму задрожать от страха. «Иди сюда» - послышался громкий шепот. Отвратительная вонь охватила вдруг Зарецкого своими ядовитыми щупальцами, заставляя жмуриться от отвращения. Из одной неровной черной дыры в старой красной стене показалась отвратительная лапа с гниющими язвами и длинными когтями. Она схватилась за один из кирпичей, и он с оглушающим грохотом, отражающимся от всех четырех стен тупика, свалился на землю, утопнув в ней на треть. Грохот был настолько невыносимым и нереальным, что Диме пришлось отпустить руку Татьяны и закрыть уши. Он больно ударил себя в висок пистолетом, который был в одной его руке. Дмитрий тут же вспомнил о нем. «Иди сюда» - настаивал шепот. Сквозь темноту зияющих дыр в стене он увидел огромные страшные глаза. Они не светились, не сверкали, нет. Он просто видел их сквозь темноту, эти огромные, страшные, преследовавшие его всюду, колдующие над его умирающей жизненной силой, глаза. Зарецкий моментально направил на них пистолет, поддерживая трясущуюся правую левой рукой. В голове послышались слова консультанта из оружейного магазина: «С такой широкой мушкой очень удобно стрелять быстро, без подготовки». Палец рванулся на спусковом крючке, и застрял, не двигаясь дальше. Зарецкий с остервенением жал на него, но ничего не происходило. Шепот становился громче, казалось, что рычащий, низкий бас уже орал на весь двор: «Иди, иди! Иди ко мне». Дмитрий размахнулся и кинул пистолет. Пролетев несколько метров, черный метал звонко стукнулся об кирпичную кладку и упал недалеко от нее. Зарецкий свалился на колени и вдруг увидел, как Таня подбегает к пистолету. Где она была все это время? Просто стояла рядом? «Шулька! Не ходи туда!» - заорал Зарецкий, пытаясь перекричать страшный шепот. Она взяла пистолет и подошла к Зарецкому. Шепот громогласно распространялся по всему квадратному дворику: «Ты все равно придешь, рано или поздно». Дима посмотрел на Таню, показывающую маленькую лапку предохранителя на пистолете. Она, казалось, что-то говорила, медленно ее слова становились понятными: «Дима! Что ты увидел в этой стене! Ты с ума сошел? Дима! Что ты там увидел? Что ты делаешь? Димка!».
     После достаточного лицезрения бампера своего нового классового врага, неудавшийся Дон Жуан повернул голову. Одинокой вечерней красавицы уже не было видно. Он с досадой поводил головой из стороны в сторону, но в пределах его видимости она так и не появилась. Еще больше разозлившись на водителя автомобиля цвета голубой мечты, он сел обратно в машину, и она тут же тронулась с места.
     Когда молчаливая пара вновь появилась на Старой Басманной из темной обшарпанной арки, уже изрядно потемнело. Татьяну снова трясло мелкой дрожью. Дмитрий молча шел с ней под руку, старательно рассматривая тускнеющие краски царствующего вечера, несущего за собой первый день осени.
     - План не удался! Завтра опять будем пробовать? - дрожь тела Тани ощущалась даже в голосе, несмотря на удачную попытку иронии.
     - Мне показалось, что он не остановился бы в любом случае, - тихо проговорил Дмитрий.
     - Почему тебе так показалось? С чего бы он начал останавливаться рядом с машиной, заполненной какими-то подонками, пристающими к прогуливающейся на улице одинокой девушке? У нас сейчас более модно следить за собственным здоровьем, а не за безопасностью незнакомых красавиц, - Татьяна саркастично улыбнулась.
     - Понимаешь, я внимательно следил за его действиями, машина ехала очень быстро, да и по сторонам он не смотрел, не похоже, чтобы у него было огромное желание кого-то подвести. Всю вашу веселую кампанию, по-моему, он даже не заметил.
     - Странно. А может, никого он не подвозит. Знаешь, может, он просто неуверенный в своей привлекательности мужчина, хочет, чтобы все считали, что он общается с женщинами постоянно, а на самом деле сидит дома и у него проблемы с противоположным полом… хотя, ты его лучше знаешь. Но что же нам теперь делать? Может, ты не прав? Может, попробуем еще раз?
     - Это было достаточно нервно, противопоказано тебя оставлять одну на темной улице, знаешь? – Дмитрий посмотрел на Татьяну странным, незнакомым для нее взглядом.
     - Да, я знаю, что чересчур привлекательна, но ведь у нас больше нет вариантов, - улыбаясь, проговорила Таня.
     - Скажи, тебе не показалось, что это та же самая машина, которая выезжала вчера за нами из Дровяного переулка? – аккуратно начал Зарецкий.
     - Дима! У тебя развивается какая-то паранойя, сначала эта сцена в магазине, стена в переулке, теперь это! Возьми себя в руки! Это просто не могла быть та же машина! – Татьяна нервно стала вглядываться в его глаза, снова и снова ища там искорки неуравновешенности или даже безумия.
     - Почему не могла? Ну, подумай сама, она такая же черная, и…
     - И что? Это единственное сходство! Ты понимаешь, сколько в Москве черных машин?
     - Ты говоришь с точки зрения здравого разума, а с этой точки зрения со мной вообще это все не могло произойти в принципе! Ведь сегодня все тоже могло быть спланировано заранее! Машина загоняет нас в западню, в этот старый страшный двор, где поджидает чудовище, которое быстро от нас избавляется.
     - Никто не знал, кроме нас, где мы будем поджидать Столбового! Даже мы не знали! И потом, почему тогда оно не избавилось от нас? По твоим словам, у него была целая куча времени это сделать. Слушай, есть какие-то разумные пределы, невозможно видеть своих преследователей и врагов повсюду. С нами ведь ничего не случилось в этом дворе.
     - Никто не знал. Ты права, совершенно никто. Я вот что скажу тебе. Вот тут, - Зарецкий показал клочок бумаги, смятый в его руке, где только что находился пистолет, - я записал номер этой машины, и в следующий раз, когда мы ее увидим, ты не сможешь сказать, что это не она.
     - Мне страшно! – Татьяна закрыла рукой лицо, продолжая трястись мелкой дрожью.
     - Мне тоже, но я не могу оставить все так, как есть сейчас. Я буду пытаться до тех пор, пока я в состоянии это делать.
     - Дурак, мне страшно за тебя. Ты видишь каких-то чудовищ в стене, страшных водителей, заговорщиков, бандитов, какие-то тени в переулке. Я боюсь за тебя! Очень боюсь! Но я все равно рада, что ты рядом, - закончила Татьяна, ласково улыбнувшись Диме. Он ответил ей тем же, - Я только прошу тебя, не сойди с ума у меня на глазах. Все можно объяснить, даже то, что происходит с тобой сейчас. Я пока не знаю как, но уверена, что можно.
     - Спасибо, без тебя я бы давно уже свихнулся, - тихо сказал Зарецкий.
     - Ты знаешь, я не уверена, что ты остался в здравом уме и со мной, - влажными глазами рассматривая его, с небрежной улыбкой ответила Татьяна, - Шучу! Пока шучу!
     - Надо только получше запутать следы, когда будем возвращаться к тебе домой, - не обращая внимания на последнее замечание Татьяны, раздумывал вслух Зарецкий.

     14.

     Вечером, сидя перед телевизором на кровати, застеленной черным шелковым покрывалом, Зарецкий не прекращал думать о Маше. Она была где-то совсем далеко, жила своей жизнью и даже не представляла, что творится с ним. А может быть, она нуждалась в помощи, а он сидел, сложа руки, и убеждал себя, что совершенно ничем не может ей помочь. Все, что он делал, заканчивалось неудачей и все больше казалось глупым и бессмысленным. Дмитрий был человеком, идеально приспособленным к своей жизни. За долгие годы, искусно вырабатывая нужные иммунитеты, воспитываясь и совершенствуясь в правильных руслах, идеально выбирая свой путь и вымеряя каждый шаг карьеры и жизни, Зарецкий стал замечательным в своем роде, идеальным работником, мужем и гражданином. Он вписывался в мир, окружающий его так, как в чистое весеннее небо вписывается воздушное белое облачко. Тридцать лет не прошли даром, и они не могли пройти даром для такого целеустремленного человека, настоящей личности своего времени, как Дмитрий Зарецкий. И тут во всей идеально построенной цепи его жизни происходит непредвиденное короткое замыкание. Все вокруг рушится, оставляя ему маленькую, совершенно незначительную крупицу, глупый миг его жизни, забытое, лишнее мгновение, потерявшееся в его сознании за тысячами важных и запоминающихся моментов в жизни - влюбленную девочку, от которой было нелегко отвязаться в свое время, и за которую сейчас ему приходилось хвататься, понимая, что это единственное его возможное спасение. И то, что его жизнь за один злополучный вечер двадцать седьмого августа двухтысячного года смогла уменьшиться до той самой маленькой крупинки, которую он давно выкинул из головы, заставляло его волю мельчать в катастрофических масштабах. Что вдруг стало с его целеустремленностью? Где его расчетливость, где ум, позволяющий выйти победителем из любой ситуации? Неужели эта маленькая подлая мыслишка, появившаяся снежком в лавине его мыслей и постепенно превращающаяся в гигантский снежный ком, победит? Неужели он так и останется сидеть вот тут перед телевизором с этой болезненно влюбленной в него красавицей? Неужели понемногу она окутает его своими сладкими чарами, и он падет под ударами преследующих его неудач? Что бы ни случилось, Зарецкий был уверен в том, что он не сможет начать новую жизнь. В тридцать лет, расставшись с обволакивающим окрыляющим его успехом, достигнув небывалых, казалось, высот и низвергнутый вниз, скатываясь с высокой, покоренной некогда вершины, он понимал, что уже никогда не встанет и даже не сможет без боли в глазах смотреть на тот пик, с которого он сейчас так стремительно катился кубарем вниз. Он не сможет снова найти применение своим талантам, не сможет снова бегать в мальчиках, чтобы его кто-нибудь приметил. И самое главное, он никогда не сможет забыть эти светлые мягкие льняные волосы, локон которых он сейчас сжал в своей руке. Где же сейчас Маша? Вместе они обязательно нашли бы правильный путь. Но без нее он не знал, что ему делать. Даже если Таня была права, и все дело в деньгах, он ничем, никому и ничего не сможет доказать. Он – несуществующая личность, Велин Игорь Юрьевич, человек без прошлого, настоящего и будущего. Дима прижал к губам сжатый кулак с волосами Маши, доставшимися ему от чудовища в оружейном магазине, и почувствовал огромный тяжелый жесткий комок, подкативший к горлу и мешающий свободно дышать. Через плотный туман тупого нарастающего пассивного смирения Дмитрию вдруг явственно представилось лицо, изображенное на его новом паспорте. «Добрый день» - протягивая ему руку, говорил лысеющий невысокого роста человек, широко улыбаясь притворной сладкой улыбкой. Он немного опустил голову в знак приветствия, и Зарецкий смог рассмотреть причудливый узор, выписываемый его небольшой прядью жидких волос, старательно зализанных на голове. Несмотря на склизкий, блестяще-опрятный и одновременно противный сальный вид этого почти гоголевского персонажа, на Диму он производил приятное впечатление.
     Зарецкий тряхнул головой и удивленно поводил глазами из стороны в сторону. В этот момент в комнату зашла Татьяна, частыми движениями взбивая мокрые волосы. Она посмотрела на растерянное лицо Зарецкого и мило ему улыбнулась. Дмитрий подумал о том, как долго ему еще удастся держать ее на расстоянии. Их различия так притягивали его, что, казалось, он мог бы влюбиться. Но, учитывая то, что он любил Машу, разве можно было предположить, что он может влюбиться в кого-то еще? Может ли мужчина любить, в самых светлых и добрых смыслах этого слова, сразу двух женщин одновременно? Исключает ли одна любовь другую? Татьяна прервала ход его мыслей, с разбегу перепрыгнув его и плюхнувшись рядом на кровать с веселым визгом.
     - Нравится постельное белье? – заговорила она, снова запуская длинные тонкие пальчики в непроглядную тьму густых черных волос и заигрывающе вглядываясь в глаза Димы. - Это я сама сшила. Раньше мне очень нравилось.
     - Раньше? А что теперь? – попытался выразить заинтересованность Зарецкий.
     - Не знаю, мне кажется, что теперь почему-то хочется это все поменять, - Таня мечтательно закатила глаза и соблазнительно потянулась.
     - Это очень оригинально, странно, но и также невероятно красиво, - ответил, глядя в телевизор, Дмитрий. - А я все думал, неужели такие продают. Теперь понятно, откуда ты взяла эту красоту. Не надо менять, это правда невероятно утонченно и красиво.
     - Ты даже не представляешь, что со мной творится! – глубоко и мечтательно вздохнула Таня. - У меня как будто началась новая жизнь. Я чувствую, что готова начать все с начала! Поменяю работу, обстановочку обновлю, кое-что добавлю…
     - Что же заставляет тебя так меняться? – опрометчиво спросил Дмитрий. Ему было невероятно интересно то, что может дать возможность человеку чувствовать силы. Почему Татьяна сейчас сказала, что она может начать все сначала, а в нем любое упоминание подобной фразы приводило в действие какой-то внутренний механизм медленного саморазрушения?
     - Я счастлива, – она чересчур наиграно небрежно бросила руку на его грудь, – несмотря на твое отношение ко всему происходящему, несмотря на твои слова, я счастлива. Пытаюсь заставить себя не быть такой дурой, пытаюсь объяснить себе, что ты никогда не станешь моим, но все напрасно. Ты рядом, и для меня это самое главное.
     Ее халат небрежно задрался, обнажая будто светящуюся своей белизной нежную кожу ног. Таня поймала беглый взгляд Дмитрия, устремленный на них. Ее рука опустилась чуть ниже, но Зарецкий вовремя ее перехватил, и, тяжело дыша, близко наклонился к Тане.
     - Я понимаю твои чувства, - заговорил он, - тебе всегда легко было добиться того, что ты хотела. Но просто ответь себе самой, был бы я таким желанным для тебя, если бы легко сдался? Ты говоришь, что любишь меня?
     - Да, я тебя люблю, - тихо сказала Таня, потом ее голос окреп, и она уже почти кричала, - и дело не в том, что ты недосягаем для меня. Я схожу с ума! Схожу с ума не месяц, не два, и даже уже далеко не три года! Это такая любовь, которая бывает раз в тысячу лет!
     - Если ты любишь меня, докажи, - резко перебил ее Зарецкий, не давая волю ее чувствам разыграться и открыться ему полностью. - Сделай так, как я тебя прошу. Я слабый, разбитый человек, тебе ничего не будет стоить сломить меня, если ты так захочешь, это очевидно! Но я молю, не добивай меня. Пойми, ведь я люблю другую! Люблю, может быть, именно такой любовью, которая бывает один раз в тысячу лет! Люблю ту, которую ты даже не знаешь!
     - Ту, которая предала тебя и забыла! Я бы никогда так не поступила с тобой!
     - Ту, которую ты не знаешь! Я люблю ее и буду любить, чтобы ни случилось. А то, что ты сделаешь, добьет меня до конца. Если ты правда любишь, помоги мне. Я понимаю, что здесь нет второй кровати, нет другой комнаты, где можно было бы жить, нет возможности не смотреть на тебя и избегать твоих волшебных взглядов и звуков этого хрустального голоса, но не дай мне усомниться в твоей любви. Помоги мне устоять перед этим, дай мне шанс вернуть свою жизнь, я умоляю тебя! Неужели ты не видишь, что еще одно доказательство моей ничтожности окончательно убьет меня?
     - Я не понимаю, о чем ты говоришь, пойду лучше поработаю, - бросила в ответ Таня.
     Она вскочила с кровати и быстрой походкой вышла из комнаты, оставив Зарецкого, как обычно, засыпать в одиночестве. Через некоторое время он услышал обычный умиротворяющий шум в соседней комнате-мастерской. Глаза сами закрывались, заставляя усталые веки слипаться и удерживая их в таком состоянии будто насильно. Скоро звуки из мастерской стали еще более монотонными, и Зарецкий очень быстро уснул.

     15.

     Утро первого сентября было очень ясным. Первое сентября всегда почему-то очень яркий, добрый, светлый и чудесный день. Для кого-то он становится первым шагом в новый этап жизни, для кого-то – ненавистная или, наоборот, радостная рутина, для кого-то – меланхоличная слеза под прикрытием радости за подрастающее поколение, а для кого-то это совершенно обыкновенный, ничем не выделяющийся день. Тем не менее, одно неоспоримо – этот день всегда ясный и приветливый, вселяющий надежды и напоминающий о несбывшихся и недостигнутых мечтах. И первое сентября двухтысячного года не было исключением. Зарецкий, как всегда, встал около семи и, приведя себя в порядок, уселся со своими, казалось, уже привычными йогуртами на кухне, рассматривая открывающийся его взору двор. Добрые краски делового утра озаряли улицу. Хлопали двери машин, стремящихся и не очень стремящихся завестись и доставить своих хозяев, предчувствующих нудную обыкновенную пробку впереди, по пути к месту работы. Шумная дворничиха окрикивала прохожих и жильцов, видимо, пытаясь рассказать им о трудностях своей работы. Одиноко и очень тоскливо, бросая осторожные взгляды на прохожих, прогуливались владельцы домашних собак. Одна из собак тщетно пыталась поймать сразу трех ворон, попеременно спускающихся с деревьев, как будто издеваясь над ней. Уже отчаянно покрасневшие клены, на которых базировались вороны, ярко оживляли пока еще зеленую травку. Зарецкий пытался объять все происходящее во дворе не как отдельные события, а в массе, как картину импрессиониста, которую надо обязательно рассматривать с определенного расстояния. Вместе все это смотрелось очень сумбурно и суматошно, что напоминало ему какой-нибудь улей или муравейник. Внезапно послышался какой-то тихий шорох, Дмитрий вздрогнул и бросил испуганный взгляд через плечо. На пороге кухни появилась Татьяна, и он, успокоившись, посмотрел на часы. Удивительно было увидеть Шульку на кухне в пятнадцать минут восьмого. Нарочито изумленное выражение лица заставило Таню широко улыбнуться. На ней была натянута обычная для ее домашней одежды чрезмерно маленькая футболка и неприлично короткая юбка, явно рассчитанная исключительно на приватное использование заядлой холостячки. В таком наряде, потирая маленькими кулачками сонные огромные карие глаза, она была неотразима. Из комнаты донеслись тихие фортепьянные аккорды и обреченный тихий мужской вокал. Вскоре певец показал настоящую красоту и силу голоса, взлетев на октаву выше. Зарецкий задумчиво сдвинул брови, пытаясь найти в своей памяти название тому, что он слышит.
     - Это надо оценивать вдумчиво, и с начала диска, - не дожидаясь утреннего приветствия, заговорила Татьяна, - Peter Gabriel, диск двадцатилетней давности, кажется. Лучший за всю карьеру. Столько депрессии, пронизывающей каждую мелодию насквозь невидимыми нитками, я мало где видела.
     - А я думаю, какой голос знакомый! Ну конечно. Надо же, как ты красиво говоришь! - Зарецкий кивнул головой, мгновенно распрямив брови.
     - Просто это один из моих самых любимых музыкантов. Песня называется Family Snapshot*, если тебе правда так интересно, как ты хочешь показать. - Доброе утро, – улыбаясь, произнесла Татьяна и направилась в ванну.
     - Доброе утро, Шулька. Зачем ты так рано встала? – прокричал ей вслед Зарецкий, но услышал в ответ только журчание воды из открывшегося крана.
     Под звуки этой необычной, тихой и, кажется, спокойной, но с затаенной невероятной силой, готовой вот-вот взорваться, музыки картина под окном стала более закономерной и предстала перед Дмитрием с другой стороны. Каждый день, когда бы он или кто-нибудь вместо него не посмотрел в это окно, эти люди, или какие-то другие, будут делать то же самое, бесполезно проживая свои жизни, стремясь куда-то, отталкивая одних, отталкиваемые другими, будут так же выходить из дома, хлопать дверьми машин и выгуливать собак. Зарецкий глубоко вздохнул под вступившие внезапно ударные. Песня, наконец, развернула крылья и стреляла в воздух разряжающимся напряжением. Она приобрела совсем другой характер, и он попытался прислушаться к словам. Он не слышал ужасной темы параноидального убийцы, но она пронизывала его насквозь, заставляя подчиняться ее стремительно развивающемуся сюжету и настроению. Зарецкий явственно расслышал: «…and I let the bullet fly**». И вдруг музыка сникла, оставив Дмитрия наедине со страшными мыслями. Он посмотрел вниз, во двор…
     Когда Таня вышла из ванной, ступая тонкой ножкой на паркет в коридоре, зазвучали первые аккорды волшебной мелодии, преследовавшей Зарецкого с того самого момента, как он попал в эту передрягу. Изящные шажки ее ног будто нежно подчеркивали сильную долю в каждом такте. В груди снова защемило, когда Диме представились ноги Маши. Песня подчеркивала каждую извилину на белоснежном теле Тани, когда та медленно входила на кухню. Зарецкий не сразу понял, что это «King of Sorrow». Когда знакомая мелодия незаметно подкралась к нему и обхватила со всех сторон, он вдруг забился в судорогах, удивленно уставившись на Таню.
     - Что? Что такое? – испугалась девушка.
     - Музыка! Кто в комнате? Где мой пистолет? – тихо залепетал Зарецкий, - Кто-то поменял музыку! Ты слышишь?
     - Никого там нет!
     - Кто-то поменял диск. Черт! Я оставил пистолет в комнате! Надо держать его всегда при себе! – продолжал Дима. Он вскочил со стула, который тут же грохнулся на пол. Зарецкий не обратил на это никакого внимания, казалось, он этого даже не заметил.
     - Никто ничего не менял, - уже не так уверенно ответила Таня. - Стой! Тебе не удастся втянуть меня в свою паранойю, нет! Ни за что! Просто…
     - Просто кто-то…
     - Прекрати, - закричала Таня и побежала в комнату, преследуемая Зарецким.
     В комнате никого не было. Татьяна быстро подошла к центру, Зарецкий вошел в комнату за ней, боязливо озираясь.
     - Просто со вчерашнего дня забыла снять режим проигрывания вразнобой. Успокоился?
     - Но почему именно эта песня?
     - Дима! Это совпадение!
     - Таких совпадений не бывает! Один раз совпадение, второй – странность, а на четвертый это уже чертовщина! – бросил Зарецкий, заглядывая под кровать. Он встретил глазами опасливый взгляд Татьяны и пошел обратно на кухню…
     - Сегодня первое сентября, я не могла позволить себе пропустить одно из самых забавных и любимых мной развлечений, доступное к тому же всего один раз в году, - как ни в чем не бывало, заговорила Таня, когда появилась снова на кухне. - Должно начаться минут через десять, просто смотри в окно.
     - Почему меня преследует эта песня, навязывается, душит меня, - застонал Зарецкий.
     - Мне выключить? – Татьяна остановилась в позе, выражающей ее полнейшее удивление. Казалось, она готова пойти обратно к музыкальному центру прямо сейчас, но просто не очень хотела это делать.
     - Нет, нет. Она мне нравится, она меня обволакивает, заставляет подчиняться ее аккордам, поразительно спокойной и обреченной, прямо подчеркивающей ее смысловую нагрузку.
     - Мне кажется, она нам нравится потому, что мы никогда не испытывали это чувство. Как бы это выразится, ощущение уходящей любви, - Татьяна, по своему обыкновению, закинула ножки на стол, пошевеливая пальчиками. Коротенькая юбочка неминуемо задралась.
     - Да, мне это чуждо, - вздохнул Дима, пытаясь не смотреть на ее ноги.
     - Это наша с тобой мелодия. Понимаешь, у каждого должна быть своя музыка.
     - Да? Никогда не предполагал.
     - Конечно, ты должен себя ассоциировать с чем-то. А если есть мелодия у пары, то это вообще, мне кажется, просто потрясающе.
     - Это прекрасная мелодия. Я думаю, она нравится не только нам, - хмыкнул Дмитрий, замечая какую-то новую волну движения во дворе.
     - Просто подумай сам – тебе нравится какой-нибудь Robert Palmer, или, может, Billy Joel, а я люблю Radiohead, ну скажи, как это у тебя ассоциируется с Sade? Ты ведь никогда не слушал ничего подобного. Это судьба!
     - Судьба, говоришь? – снова хмыкнул Дмитрий, ему действительно нравился и тот, и другой музыкант.
     - Смотри, начинается! Смотри! – Таня кивнула несколько раз головой в сторону двора.
     Зарецкий посмотрел на улицу. Через какое-то время он понял, о чем говорила его собеседница. Из разных подъездов показывались маленькие фигурки детей в нарядных одеждах, с бантами и цветами и, конечно, родителями.
     - И для этого ты встала так рано? – удивленно спросил Дима.
     - Я никогда не пропускаю это зрелище. Я питаюсь и заряжаюсь им на целый год.
     - Год? Какую энергию можно получить от лицезрения детей, собирающихся в школу? – Зарецкий продолжал смотреть в окно, будто пытаясь увидеть во дворе что-нибудь необычное и примечательное, способное дать хоть кому-то какие-то силы.
     - Разве на тебя не нахлынули сейчас воспоминания, мысли о давно ушедших днях? – мечтательно вглядываясь в каждую фигурку, будто запоминая самые незначительные детали, протянула Татьяна.
     - Похоже, у тебя что-то типа меланхолии, - заключил, вставая, Дмитрий.
     - Осень начинается, - она улыбнулась ему своей очаровательной грустной улыбкой, - когда я думаю о том, как летит время, у меня появляется то старое и очень важное желание что-то сделать в жизни.
     - Что? Сделать что? – снова удивился Дима.
     - Я не знаю, наверное, это глупо. Что-то важное, я не знаю, но по крайней мере, могу сказать, что только когда это чувство у меня появляется, я чувствую себя хорошо. Без этого чувства я – это не я, а кто-то совершенно другой! – Таня виновато пожала плечами, продолжая наблюдать за разворачивающимся во дворе спектаклем жизни, - помнишь, когда ты был маленьким?
     - Нет, честно говоря, не очень. – Дмитрий снова подошел к окну и посмотрел вниз. - Я больше пытаюсь уделять время настоящему и будущему, чем прошлому. И ребенком я себя почти не помню.
     - Странно, - черная птичка, оживающая над глазами Тани, снова попыталась спрыгнуть с ее лица, - А я очень люблю вспоминать, как училась, гуляла, какой была, чем любила заниматься.
     - Твои настроения совсем не подходят для нашей вечерней миссии, - попытался перевести разговор в другое русло Зарецкий.
     - А твоя жена? Какая она? – неожиданно, все таким же тянущимся мечтательным голоском, как бы лениво проговорила Татьяна.
     - Жена? – Дмитрий прекратил бродить по кухне, прислушиваясь к играющей в другой комнате музыке, медленно подставил под себя стул, сел посередине кухни и закатил глаза, немного улыбаясь. Он лишь делал вид, что мечтательно представляет ее себе. На самом деле он был испуган пустотой, которой его внутренний голос отвечал на этот вопрос. Он ничего не мог сказать о том, какая Маша. Он не мог вспомнить ни одно событие, на котором мог базироваться его ответ. - Она необыкновенная. Она очень женственная, но в то же время очень деятельная, когда захочет – может быть слабой, или сильной, иногда даже кажется, что для нее ничего не имеет значения, кроме цели, и меня, конечно. Она невероятная, и я ее очень люблю.
     - А она тебя? – пытаясь показать совершенное отсутствие интереса, проговорила Татьяна.
     - Конечно, никогда нельзя сказать за кого-то наверняка, - Зарецкий просто высказывал какие-то общие фразы и пытался выудить из своей прохудившейся памяти хоть что-то, кроме нежных чувств и ощущений к Марии, - но я почти уверен, что любит. К чему ты ведешь?
     - Ни к чему я не веду, просто хочу понять, - в тонком голосочке проскочили жесткие нотки обиды и злобы, - как жена может предать мужа, оставить его одного, сговориться с каким-то проходимцем. Как человек способен на такое?
     - Обещай мне никогда ничего плохого не говорить про Машу. Ты не знаешь ее, и это не дает тебе право говорить о ней плохо, - неожиданный поучительный тон Зарецкого заставил его собеседницу удивленно замолчать, - Обещай мне, и ты будешь лучшим другом, который был у меня за всю мою жизнь.
     - Ну неужели это все, на что я гожусь в твоих глазах!!! - громко вскрикнула она, закрывая лицо руками.
     - Ты потрясающая, но это все, что я могу тебе предложить, ты же знаешь это сама!
     Татьяна молча смотрела на него. Она знала, что ей не на что надеяться. Наверное, она знала это всегда, но она не думала, что он когда-нибудь решится ей это сказать. И поэтому Таня сама не решалась признаться себе в этом. Маша, это неосязаемое, чуждое и враждебное для нее создание, в ее представлении являлась соперницей. Как могла она обещать, что откажется от цели всей ее жизни, да еще не вымолвит ни слова в адрес той, что оказалась сильнее ее на три головы. Сильнее настолько, что она выиграла это сражение заранее, играючи, одной левой рукой. Татьяна продолжала смотреть на Зарецкого. Она могла поклясться, что он читает ее мысли, как заголовок статьи в газете, настолько они были открыты и понятны. Он знал, что она ответит, он знал, и был готов ответить ей еще до того, как она открыла рот.
     - Я согласна быть твоим самым близким другом, но и ты обещай мне кое-что, - она отняла руки от лица, проглатывая побежавшие из глаз тонкие соленые струйки. Убедившись, что он дает ей договорить, она продолжила, - обещай мне, что ты не забудешь обо мне, какой бы обузой я не оказалась. Я не напомню тебе о своей любви, если ты обещаешь быть настоящим моим другом не только до тех пор, пока я помогу тебе вернуть жену. Я хочу быть рядом с тобой всегда. Я хочу быть другом тебе и твоей семье. Я, а потом и моя будущая семья, если у меня такая появится. Если я буду твоим другом, я хочу, чтобы ты обещал мне, что не покинешь меня. Не покинешь, как бы не закончилась вся эта история.
     - Я обещаю, что больше никогда не оставлю тебя одну, - ответил Зарецкий, вставая перед стулом, на котором седела Татьяна, на колени и прижимая ее голову к своей груди, - я обещаю стать для тебя лучшим другом на земле.
     Она бросилась ему на грудь, сдерживая нахлынувшие слезы. Слезы потери самой заветной, самой дорогой мечты на свете. Кинулась к человеку, который эту мечту у нее отбирал. Кинулась с мыслями, о том, что ненавидит его и мечтает вернуть то время, когда она его не знала таким, каким он стал после школы. Но так ли ей действительно этого хотелось? Так ли ей хотелось так и не узнать, что такое настоящая, страшная по своей разрушительной силе любовь? Зарецкий гладил ее по голове и крепко обнимал за плечи. Она сидела так, представляя свою дальнейшую грустную жизнь, и не находила в ней ничего интересного. Покусывая губы, она нервно перебирала пальцами по его спине и понемногу успокаивалась.

     16.

     Они собрались прогуляться, когда было уже около часа дня. Татьяна хотела немного развеяться. Кроме того, в это время из школы должны были возвращаться детишки, и она намеревалась пройти мимо нестройных рядов этих раскрашенных в яркие осенние цвета вестников добрых и далеких воспоминаний детства. Зарецкий не разделял ее ностальгических чувств. Более того, он считал, что в его положении вообще лучше не выходить на улицу, дабы не чувствовать себя лосем на огромной лесной опушке в открытый сезон охоты, но ему совсем не хотелось признавать себя совершенно раздавленным трусом перед такой яркой представительницей противоположного пола. Татьяна неизменно выглядела чарующей каждого встречного, и Дмитрию было приятны те завистливые взгляды, которые бросали на него прохожие. С одной стороны, он не испытывал никаких тяжелых чувств, похожих на ревность, а с другой стороны, Зарецкому нравилось находиться рядом с такой красавицей. Единственно, что его тяготило в этой ситуации, так это ее отношение к нему. Прогуливаясь мимо местной школы, он продолжал думать о том, как ему действовать дальше. Необходимо было спешить, он боялся быстрой развязки с заключением договора, после которой за его бедную душу никто не даст и гроша.
     Яркий приятный денек грел своим теплым ветерком, а желтые, красные и зеленые листики мирно шелестели, создавая атмосферу спокойствия и уравновешенности. Бывает такое время, когда кажется, что все вокруг на секунду замерло, ожидая, что будет дальше, а ты просто прогуливаешься по приятно шелестящей сухой листвой земле, и наслаждаешься этой всемирной паузой. Именно так Дмитрий себя и чувствовал, неожиданно для себя наслаждаясь маленькими кусочками природы, окружающими его. Он даже перестал жалеть, что ему пришлось выйти на улицу, ведь у него снова появилась возможность молча подумать о тех невероятных событиях, которые с ним происходили и задать себе вопросы, которые страшно было произносить вслух. Каждый раз, когда Татьяна бросала на него взгляд, Зарецкий старался отвернуться в другую сторону, пытаясь избежать любого возможного начала разговора, или даже встречи с ее большими, глубокими и потрясающе выразительными глазами, заставляющими чувствовать себя странно и неловко. Они прогуливались молча, слышны были только их шаркающие по еще свежим и немного влажным желтым листикам шаги и перешептывания появляющихся во все большем количестве встречающих родителей учеников. Пока Зарецкий задумчиво искал спасение от ужасающих мыслей в редеющих кронах деревьев, Татьяна была занята изучением ожидающих вокруг людей. Кто-то оживленно переговаривался, кто-то молчал, другие о чем-то самозабвенно спорили. У каждого из них была своя жизнь, свои устремления, свои характеры и мысли. Пока Таня наблюдала, ее занимала одна мучающая миллионы людей во всем мире мысль. Неужели все ее устремления в жизни были всего лишь маленькими частичками среди других устремлений чуждых ей жизней? Тяжело осознавать, что твои желания, цели и мысли могут быть совершенно никчемными и пустыми для всех остальных. Или наоборот, что они могут быть абсолютно такими же, как у кого-то другого, совершенно чужого и незнакомого. Татьяне казалось, что все должны сочувствовать именно ей, помогать и понимать ее, но почему-то никто не спешил ей на помощь. Она опять посмотрела на Зарецкого, и тот моментально отвернул от нее голову. Почему он не хочет с ней разговаривать? Может, все дело в том, что он уже совсем не хотел с ней дружить, он просто переживал за те изменения, которые происходили в нем? По крайней мере, так надеялась она.
    
     Вдруг прозвенел громкий звонок, и в один момент весь школьный двор заполнился детьми. Они бегали, шумели, размахивая своими портфелями и сумками, заставляя Зарецкого жмуриться от мельтешащих перед ним образов, а Татьяну – улыбаться и крутить головой во все стороны. Она боялась пропустить самый маленький и незначительный штрих этого счастливого события для окружающих, как бы питаясь их энергией. Но даже здесь, в маленьком мирке счастья и радости, попадались ругающиеся пары, плачущие дети и злые взгляды и слова.
     - Скажи мне, почему людям так нужно зло? – спросила Таня, когда они немного отошли от быстро тающего столпотворения.
     - Я не знаю, - ответил Дмитрий, раздосадованный началом нового разговора, - это часть нас, часть каждого человека, просто в ком-то она больше, а в ком-то, наоборот, меньше. Кто-то охотно показывает свои темные черты характера, а кто-то их пытается скрыть.
     - И что, ты хочешь сказать, что в каждом есть немного зла? Что нет ни одного по-настоящему доброго человека?
     - Да, - коротко подтвердил Зарецкий в надежде на скорый конец беседы. Таня снова замолчала, подыскивая следующий вопрос.
     - Скажи, почему у вас нет детей? – вдруг спросила она, снова пытаясь поймать взгляд Дмитрия в свои глубокие и надежные карие сети.
     Зарецкий снова искусно выкрутился из расставленных на него «глазоловок», и, рассматривая унылый, одиноко стоящий во дворе покрасневший клен, попробовал сам задать себе этот вопрос. Почему у них с Машей не было детей? А зачем Шулька спрашивает его об этом? Что ей надо? Чего она добивается? Друг она или враг? А может быть, ни то ни другое? Просто еще одна заинтересованная сторона в окутавшем его клубке вяжущих проблем? Где же Маша? Почему ее нет рядом? С ней ему все снежные лавины представлялись робкой порошей, разносящейся ветром по асфальту неровных московских дорог в начале ноября. Дмитрий подумал, что не может вспомнить, почему у них не было детей. Как это не ужасно звучало, ничего не приходило ему в голову. Ни обрывки разговоров, ни мыслей. Это немного испугало его, и он начал лепетать первое, что пришло ему в голову.
     - Я не знаю. Мы разговаривали на эту тему, но… ничего не решили. – Зарецкий подумал, что ему нечего скрывать, и просто размышлял вслух, - Маша не очень хотела ребенка. Ей была важна рано начавшаяся карьера, она считала, что просто все потеряет, если выйдет из строя даже на полгода, а я никогда не был против таких ее мыслей. Мы вообще редко спорим, у нас на редкость гармоничная семья.
     - Но гармоничной семьи не может быть без ребенка, - удивленно заявила Таня, поправляя попадающую в уголок рта острый левый кончик аккуратной прически.
     - Это еще почему? – поинтересовался Дима, продолжая наблюдать за одиноким кленом, полыхающим, будто отчаянным красным пламенем, листочками, пытающимися хоть как-то удержаться с помощью тоненьких ножек на развивающихся под порывами ветра ветками.
     - Ну как… – мечтательно вздохнула Татьяна, взяв своего спутника под руку и приклонив голову на его высокое плечо, - представь себе, как это могло бы быть замечательно. Ребенок, первые шаги, первые слова. Маленькие ботиночки, пухлые коротенькие пальчики. Плачь, смех, переживания, радость. Представь, сколько любви можно прочитать в детских глазах!
     - И откуда ты можешь знать, насколько это замечательно могло бы быть, скажи мне? Лучше объясни, почему у тебя их нет, - он осекся, мысленно отвечая за нее на этот вопрос.
     - Мне этот вопрос задавать глупо… - с какой-то грустной иронией проговорила Татьяна, - Ну что, поедем на сегодняшнее место нашего очередного вероятного провала?
     - Я бы не отказался. Может, продумаем все заранее. И еще было бы замечательно, если бы ты не каркала раньше времени, - согласился Дима, и они направились к остановке автобуса, - если бы ты знала, как мне надоел этот автобус. Это настоящий ад на земле. Может, пойдем лучше пешком?
     - Знаешь, здесь не близкая дорога.
     - Я не спешу.
     - Пойдем, я думаю, что не рассыплюсь, - сказала Таня, и они направились в сторону Новогиреево дворами, а потом вышли к какому-то шоссе, остававшемся для Димы совершенно чужим. Он даже не хотел знать его название.
     Совершенно непонятно, что люди делают в метро в будний день в половине третьего. Выходя из метро, Зарецкий продолжал изливать Татьяне свое недовольство количеством людей в такое время. Он утверждал, что мысль о необходимости чистить обувь каждое утро для него превращается в глупую бессмысленную привычку. Зачем это делать, говорил он, если через секунду после посадки в автобус, не говоря уже о метро, ботинки превращаются в стоптанные серые сандалии? Его очаровательная спутница примирительно слушала и смотрела на его скудные движения мышц лица. Она размышляла, насколько точно попали его слова в цель, когда он задал тот вопрос. Действительно она любила бы его так всепоглощающе, так отчаянно и глубоко, если бы любовь была ответной? Она хотела найти ответ, найти причины и доказательства своей правоты, но не могла даже на сотню километров подобраться к тайнам собственной любви.
     По Спартаковской улице они дошли до Елоховской церкви, и, не находя поблизости никаких возможных мест для засады, пошли дальше, к Старой Басманной. Елоховская площадь предстала перед ними во всей красе, с уже наполовину устланным осенними листьями различных размеров и оттенков желтого цвета асфальтом, еще сильными, достаточно упругими и усеянными зеленью, ветвями раскидистых деревьев и живописного вида прохожими пожилого возраста. Каждый из них подходил к видной паре, праздно прогуливающейся по привычно тихому, умиротворяющему скверику, и просил о милосердии и сострадании. Конечно, Татьяна не могла с ними не поделиться маленькими частичками того материального блага, что у нее было, несмотря на неодобрительные взгляды Зарецкого.
     Наконец они нашли то, что искали, и у Дмитрия на удобрении прошлых неудач вырос замечательный план. Он планировал оставить Татьяну в небольшой нише, созданной достаточно углубленным относительно дороги расположением здания Университета Инженерной Экологии с целью не смущать ненужных поклонников, в то время как сам решил устроиться около близлежащего светофора. Естественно, они, как и в прошлый раз, будут оставаться на постоянной связи друг с другом. Когда он увидит машину Столбового, он скажет Тане, и у нее, благодаря замечательной организации движения на московских дорогах, будет достаточно времени выйти из углубления и встать на дороге, в то время как Зарецкий спешно направится в ее сторону. Когда она остановит японский седан нежного голубого цвета и откроет дверь, туда залетит Дмитрий. План был великолепный, и ничто, казалось, не могло его разрушить. После того, как все было определено и оговорено, они направились что-нибудь перекусить и откровенно убить время до назначенного часа.

     17.

     Пройдясь до Маросейки, они зашли в кинотеатр. Там они присмотрели интересный фильм и решили обязательно посмотреть его на ближайшей неделе. Потом, после продолжительных праздных шатаний, они пообедали и неспешно вернулись обратно. Было где-то около пяти, и решено было изначально занять оговоренную раньше диспозицию. Зарецкий поставил Татьяну перед входом в Университет, а сам подошел к светофору.
     - Скажи, а какую музыку любит Маша? – издавая тонкие приятные звуки, завибрировал микрофон в ухе Дмитрия.
     - Выйди к дороге! Срочно! – резко проговорил он.
     - Что?
     - К дороге! Быстро иди к дороге! Он уже едет! – почти кричал Зарецкий.
     - Как же так, ведь еще нет пяти…
     - Иди к дороге, говорю тебе! Сейчас еще нет пробки, он уже подъезжает к светофору.
     Красивая голубая машина подъехала к перекрестку и остановилась у пешеходного перехода на красный цвет светофора. В это время на улицу практически выбежала высокая яркая девушка. Когда загорелся зеленый, машина резко рванула с места.
     - Куда эта сволочь торопится? Почему он ушел раньше с работы? – спеша и с каждым выдохом выплевывая слова, прошипел Зарецкий.
     - Нам сегодня везет! – перебирая тоненькими ножками, говорила Таня, - надо же было так вовремя прийти!
     Машина только набирала скорость, когда ей навстречу на дорогу буквально вывалилась Татьяна. Послышался визг тормозов, и Зарецкий на секунду замер, наблюдая за испуганными глазами Шульки. Казалось, все замерло на секунду. Он вспомнил то, как она рассказывала ему про утро, когда он у нее появился. Она тогда чуть не попала под машину. Это, наверное, было чем-то вроде предзнаменования, а никто из них так этого и не понял. Казалось, ноги медленно несли его сами, в то время, как он наблюдал за ужасом в этих бездонных карих глазах. На секунду он даже разглядел в них упрек. Задняя часть машины небесно-голубого цвета сместилась немного влево, в то время как все еще был слышен визг тормозов. Таня коснулась руками капота, потом оперлась на них, и в этот момент машина остановилась. Ни на секунду не задерживаясь, оттуда вылетел Столбовой. Диме только было видно, как нервно из ужаса лицо Татьяны превращается в какое-то подобие приветствия. Казалось, они молчали. По крайней мере, от страха у Зарецкого на мгновения отказались работать уши. Он только видел, как Петр возвращается к водительской двери, приветственно приглашая Таню подойти к противоположной двери. Оставалось еще около пяти прыжков. Зарецкий спешил, но он знал, Таня сейчас откроет дверь, и будет ждать столько, сколько нужно. Здесь все уже было просто, как пустая коробка из-под мармелада. На бегу он достал из-за ремня пистолет. Нащупав пальцем предохранитель, он отпустил его. Таня медленно, с очаровательной улыбкой, открыла дверь так широко, что Зарецкий мог, не останавливаясь, запрыгнуть в салон автомобиля. Он уже видел изумленное лицо Столбового, когда вдруг рядом с ним остановилась черная машина, из которой выскочили несколько здоровенных молодцев. В одном из них Зарецкий узнал вчерашнего неудавшегося ловеласа.
     - Скотина, ща покажем те, как наших баб таскать! – закричал один из налетчиков.
     - Быстро, в машину, - рявкнул Столбовой Тане.
     Девушка нырнула в салон и громко хлопнула дверью. Машина рванула с места, а медлительные бритоголовые существа бросились запихиваться обратно в свой автомобиль.
     - Это как второй шанс, - подумал Зарецкий, - уж она выпытает у него все, что он знает, это точно. Нельзя дать этим уродам помешать ей.
     Целый рой мыслей пронесся в его в голове, как косяк блестящих маленьких рыбинок в темно-синей толще воды. Он вскинул оружие и нажал на курок. Тяжелый ствол даже заставил почувствовать какую-то отдачу. Его рука приятно сжала приклад, оживляя его.
     Один из запихивающихся в машину людей вздрогнул, пуля просвистела возле его уха. Он посмотрел на неровную паутинку, образовавшуюся на стекле. Еще несколько выстрелов заставило его схватиться за щеку в попытке подавить резкую боль. Неподалеку он разглядел стреляющего и сразу бросился к нему, выкрикивая нецензурные слова и целые витиеватые фразы.
     Зарецкий бросился наутек при виде мчащегося на него целого стада диких бизонов, шокирующих все окрестности целым водопадом ругательств. Он бежал, не оглядываясь и не обращая никакого внимания на накрапывающий дождик. Среди шума окружающих звуков и бешеного ритма, отбиваемого пульсирующей кровью в висках, он явственно услышал в наушнике то, что ему было необходимо. Татьяна громко произнесла: «А может, ты через Комсомольский проспект проезжаешь? Я живу прямо там, дом номер семь». Она умница, она все помнила. Столбовой не сможет устоять перед ее чарами, он расскажет ей все, что будет нужно. В наушнике еще явственно слышалось продолжение диалога, но это было уже не важно. Что казалось важным, так это необходимость унести ноги от этих головорезов. Наученный горьким опытом, Дима не совался во дворы, а бежал прямо по улице. Тем не менее, он понимал, что рано или поздно один из них обязательно настигнет его. Не с его интересом к спорту бегать по улице от целой банды орущих бритых хулиганов. Небо, минуту назад заставлявшее своей безоблачностью и глубоким голубым цветом улыбаться любого, кто поднимал глаза вверх, превратилось в огромный фиолетовый водопад, низвергающий столпы воды на моментально опустевшие улицы столицы. Дыхание Димы сбивалось, и липкие капли пота, сливаясь с дождем, заливали лицо. Он бежал, не видя ничего перед собой. Одежда прилипла к телу и сковывала его движения. Перед глазами водили хороводы разноцветные сюрреалистические круги. Конечно, он не мог увидеть ни одной машины, когда пересекал перпендикулярную его движению дорогу. Он повернул налево только тогда, когда практически уперся носом в какое-то желтое здание с большими окнами. Обнаружив себя бегущим рядом с более оживленной проезжей частью, продолжая удирать, он поднял руку, пытаясь поймать машину. В этот момент он услышал визг стирающихся о мокрый асфальт колес, громкие крики и беспомощные стоны клаксонов. Он не оборачивался. Мало того, что он не надеялся на то, что сможет что-то разглядеть и осознать, он еще и не очень хотел видеть, что бы там ни случилось за его спиной. Ноги продолжали нести его вперед, в то время как бомбящая пульсация вен в висках требовала немедленной остановки. Казалось, он бежал так целую вечность, а никто даже не думал останавливать машину возле него. Через некоторое время Дима обнаружил, что мог бы быстрее идти, чем бежал. По крайней мере, ему так показалось. Ноги готовы были предать его и заставить упасть на колени. Рядом остановился спасительный автомобиль, и он, выкрикнув в приоткрытое окно, что спешит на Комсомольский проспект, попытался открыть пассажирскую дверь с целью завалиться на заднее сидение. Она была закрыта. Из машины громко выкрикивал Mick Jagger: «Anybody seen my baby?»*. Водитель приглушил магнитолу. В голове Зарецкого внутренний голос продолжил песню, складывая из пляшущих перед его глазами темнеющих кружочков и палочек милый образ Маши. На мгновение ему показалось, что это уже не Маша, а… Нет! Об этом он не смел думать.
     - Сколько платишь? – требовательно спросил скрывающийся за всей этой необыкновенной завесой из неясных образов человек за рулем.

     18.

     Машина плавно остановилась около дома номер семь по Комсомольскому проспекту. Татьяна стояла недалеко от обочины. Дима выскочил из машины и бросился к ней. Неожиданно для себя он крепко обнял ее, приподнял и закружил.
     - С тобой все в порядке? – спросил Зарецкий, ставя ее на землю.
     - Это я тебя должна спросить, - улыбаясь, произнесла Татьяна, зацепляя кончиками пальцев его насквозь мокрую одежду, - у тебя такой вид, будто ты пробежал кросс под безумным ливнем.
     - В принципе, так и есть, - согласился он, увлекая ее за собой к ближайшему переходу через дорогу.
     Он поднял глаза и прочитал вывеску над окнами первого этажа дома номер семь по Комсомольскому проспекту. Странными неказистыми буквами с претензией на оригинальность и привлекательность на доме не то грязно-оливкового, не то пыльно-желтого цвета некогда белыми буквами гласило «ДОМ МОДЕЛЕЙ». Дима вяло улыбнулся. Он чувствовал, что не только ноги его оказались ужасно усталыми после пережитой им безумной гонки, но даже мышцы лица.
     - Могу представить, что наш франт ляпнул по поводу этого, - и Зарецкий кивнул в сторону вывески.
     - Да, - усмехнулась Таня, - все те традиционные сальные словечки, которые ты себе можешь представить, он и выпалил, как из пушки. Надо же было, чтобы именно этот номер дома пришел в голову.
     - Честно говоря, тебе еще крупно повезло, если ты называла номер дома наобум. Мог ведь быть и какой-нибудь кинотеатр! – они оба улыбнулись, - Тогда бы он точно это воспринял как намек.
     - А где ты дождь-то отыскал? – встрепенулась Таня.
     - Как где? Всего минут двадцать назад лило как из ведра! – проходя через дорогу, выразительно прокашлял Зарецкий.
     - Ничего такого не было, - удивленно заявила Таня, остановившись, как вкопанная, так и не дойдя до тротуара, - все время было светло, на небе яркое солнце, о каком дожде ты говоришь?
     - Забыли, ладно? – спешно вымолвил Зарецкий, боясь получить очередное выступление на тему паранойи как таковой и лично его ей подверженности. Он старательно сдвинул Таню с проезжей части. - Лучше расскажи, как у тебя все прошло!
     - О! Твой приятель оказался весьма обворожительным! Вот, - невинно улыбаясь, она протянула Диме визитку с написанным на ней шариковой ручкой номером телефона, - дал мне свой домашний номер. Жаль, слишком молод для меня!
     - Ты как всегда, в своем репертуаре. Сражаешь мужчин наповал независимо от обстоятельств, - улыбнулся в ответ Зарецкий, поворачивая направо, к метро «Парк Культуры», - ну, а если серьезно?
     - Если серьезно, то меня очень интересует, откуда появились эти хулиганы, и куда они потом так быстро делись? Я чуть не забыла, как меня зовут от страха! Ведь это с ними мы столкнулись вчера, тебе так не показалось?
     - Я отвлек их, увел в другую сторону. Я видел номер на машине, и рожи те же самые, что вчера. Теперь-то ты мне веришь?
     - У тебя опять начинается твоя мания преследования? – укоризненно произнесла Таня. - Скорее они следили за Столбовым. Помнишь, как вчера он им не понравился?
     - Как бы то ни было, - отрезал Зарецкий, желая если не избежать, то, по крайней мере, быстро прекратить тему помешательства. Его самого уже давно преследовала мысль о собственном безумии, и он совсем не искал собеседника для того, чтобы поделиться подобными мыслями, - так что ты узнала от Столбового?
     - Он тут не замешан, и совершенно ничего не знает.
     - Что значит «не знает»? Почему ты так решила? Что ты у него спрашивала?
     - Намеками спрашивала про тебя, и…
     - Как? – недоуменно перебил Зарецкий, - Как ты, незнакомый человек, можешь спрашивать про меня?
     - Если ты все время будешь меня грубо перебивать, я не смогу ничего рассказать – отрезала Татьяна.
     Зарецкий удивился. Он готов был поклясться, что она нервничает или даже злится. С чего бы ей было нервничать или злиться, разговаривая с ним? Он оглядел прощающуюся с летом улицу. Тоскливое настроение еще не приняло в свои плотные, но недолговечные объятия самый красивый город, который он видел в своей жизни, а лето уже спешило закрыть ворота в прелестный зеленый сад, обещая открыть их только через год. Ближе к метро стало более людно. Все суетилось вокруг, куда-то спешило, люди одноцветной серой массой лились перед глазами в разных направлениях.
     - Ладно, не буду перебивать, - медленно проговорил он, - давай тогда сама по порядку.
     - Спасибо, - саркастично бросила Таня. Она явно вела себя неестественно. По крайней мере, не так, как обычно, - я села в машину, мы перекинулись парой шуток, как обычно должно быть в такой ситуации. Я сразу решила, что из него можно выудить все, что только пожелаешь. Он какой-то слишком простецкий, веселый и беззаботный. Я узнала, где он работает, потом сделала вид, что безумно удивлена, и сказала, что знаю тебя. Он тут же заявил, что очень тебе завидует, мол, и жена у тебя красавица, и вот знакомая тоже необыкновенно хороша. Я посмеялась, и попыталась перевести разговор на тебя.
     - И что же? – нетерпеливо вымолвил Зарецкий, когда они уже походили к зданию станции Парк Культуры.
     - Может, прогуляемся до Октябрьской, или зайдем в Парк Горького? – вдруг спросила Татьяна, припрыгнув на одной ноге и повернувшись на ней так, чтобы встать лицом перед лицом Зарецкого.
     - Странно, - подумал он, вглядываясь в нездоровые искорки, пляшущие у нее в глазах, - всегда такая заботливая, даже не видит, что я еле дошел до метро на своих полусогнутых от усталости ногах. Не придала большому значению тому, что я промок весь насквозь…
     - Ну? – нетерпеливо взмахнула она бровкой.
     - Нет. Не сегодня, - ответил Дмитрий, - я очень устал и плохо себя чувствую. Да еще к тому же мокрый, как водяная крыса. Вообще могу запросто заболеть. Так что лучше поедем домой.
     - Да? – Таня не скрывала своего разочарования.
     - Что было дальше? Что он сказал?
     - Ну что он мог сказать? Сыпал комплименты, как серпантин. А по поводу тебя заявил, что ты последнее время сильно изменился. Да и отношение начальства к тебе сильно поменялось. По поводу этого очень много ходит слухов у тебя на работе. – Татьяна аккуратно ступила на эскалатор, ведущий вниз, и взялась за поручень одновременно с первым шагом на ребристую ступеньку, выезжающую из-под зубастой железной пластины. Подождав, пока то же самое совершит Зарецкий, она отняла руку от резинового шланга, за который люди привыкли держаться в метро, посмотрела на нее, сделала обиженную мину и показала Диме испачканную в каком-то черном мазуте тоненькую маленькую ладошку с изящными длинными пальчиками. Потом она всплеснула руками и принялась усердно тереть испачканное место. - Поговаривают даже о принудительном отпуске. И зачем делать поручень, о который все пачкаются?
     - Принудительном отпуске? – Дмитрий удивленно почесал лоб.
     - Это все, что он сказал по поводу тебя.
     - Да, под дулом пистолета он бы меньше говорил комплиментов, и больше полезной информации. Я практически уверен, что без него это дело не обошлось. Этот шут везде умудряется наследить.
     - Я так не думаю, - расстроилась Таня, - если так хочешь, можем и завтра на него поохотиться. Очень приятное времяпрепровождение.
     - Угу! – исподтишка опасливо взглянул на нее Зарецкий, - Только не известно, кто на кого, а самое главное, зачем охотится.
     Они спустились в метро. Татьяна продолжала что-то говорить, спрашивать, сама отвечать и размышлять вслух, а Зарецкий рассуждал про себя, кому ему можно доверять. Все вокруг перевернулось вверх дном. Любимая стала чужой, чужая претендовала на право быть близкой, друзья стали врагами, а жизнь, полная спокойствия и уравновешенной тихой радости, превратилась в вертеп. Ведь так не могло продолжаться вечно. Он не мог видеть окружающее его безумие, не мог больше переносить все это. Дмитрию уже было все равно, кто с ним это сделал, и зачем. Он просто хотел спокойствия, обыкновенного человеческого спокойствия. Зарецкий поднял глаза на Татьяну, продолжавшую что-то говорить. Могла ли она дать ему это спокойствие? Поймав взгляд Димы, она внезапно замолчала на полуслове и нежно улыбнулась ему.
     - Как ты себя чувствуешь? – заботливо спросила она, протягивая руку к его еще влажным волосам.
     - Не спрашивай. На этот вопрос я не смогу ответить хоть сколько-нибудь оптимистично. Еще один промах. Столько энергии потрачено, и все впустую, – Зарецкий устало, глубоко вобрав в себя воздух, облокотился на дверь с надписью «Не прислоняться» и шумно выдохнул, - я даже не могу понять, что со мной происходит. Не знаю, происходит ли это со мной на самом деле, или все вокруг – это страшный кошмар. Не знаю, от кого я удирал полчаса назад, не понимаю, как меня мог с ног до головы залить дождь, который ты даже не увидела, и не знаю, как существо из моего сна может нанести такую болезненную рану! Я даже не могу сказать себе с полной уверенностью, стоишь ли ты рядом со мной сейчас, или это не ты. Или рядом со мной сейчас вообще никого нет. А может, здесь нет и меня!
     - Давай попробуем сходить к какому-нибудь колдуну, - аккуратно предположила Таня.
     - Ты еще больше рехнулась, чем я, если предлагаешь мне такое, - устало проговорил Дима, отрешенно разглядывая глуповатую рекламу, которой был облеплен весь вагон.
     - Хорошо, давай тогда поговорим с психологом, - еще аккуратнее продолжала Татьяна, - не с психиатром, всего лишь с психологом. Я, честно говоря, не знаю, чем он может нам помочь, но…
     - Все-таки ты считаешь меня за психа, не так ли? – доверительно склонив голову набок, тихо подвел итог Зарецкий. - Ну тогда скажи, почему твой рассказ про Столбового так глуп и неестественен?
     - Чем он глуп? – ошарашено пролепетала Таня.
     - Всем! Я не знаю чем, но что-то в нем неестественно, что-то фальшиво!
     - Я не понимаю, о чем ты!
     - Понимаешь, - заорал Дима, - понимаешь! Я один не понимаю, что за чертовщина обвила вокруг меня свои грязные щупальца.
     - Прекрати орать, весь вагон смотрит, как ты сходишь с ума, - процедила Таня, - посмотри вокруг.
     - Я пойду, - грубо чеканя слова, сказал Зарецкий, - я пойду к уродскому психологу, психиатру, невропатологу, к самому черту, лишь бы доказать тебе, что я не безумец.
     Говоря это, он понимал, что хочет доказать ясность своего рассудка не Тане и не кому-нибудь другому, а исключительно себе. Он должен был остановиться, перевести дыхание и оглядеться, но для этого он должен был быть совершенно уверенным в том, что то, что он пытается сделать, имеет хоть малейший смысл. Он должен понять, есть хотя бы один крошечный шанс того, что Маша когда-нибудь примет его, Кашалот сможет снова узнать, а друзья распознают в его речи ярко выраженные четкие нотки, свойственные только его особенному акценту.
     - Я знаю одного человека, который мог бы нам помочь, - продолжала Таня.
     - Ты знаешь? – удивленно поднял глаза Дима.
     - Да, я знакома с этой сферой немного больше, чем хотелось бы, у меня были проблемы с самоутверждением и самовыражением последние годы.
     - По-моему, доктора не помогли перекрасить твою комнату в радужные цвета, если ты это имеешь ввиду.
     - По-моему, не тебе это обсуждать – отрезала Таня.
     - И все же… - не унимался Зарецкий.
     - Что тебя интересует? – Татьяна гневно посмотрела в глаза собеседника, потом злые нотки растворились в этой прекрасной мелодии огромных добрых потрясающе красивых зеркалах девичьей души, и, подумав, она ответила, - После моего неожиданного увольнения, когда Кашалот обещал поднять мне зарплату в два раза, и я отказалась… Скажем так, у меня возникло несколько проблем, которые я не смогла решить сама… Они назвали это «депрессивная форма психопатоподобного состояния», что бы это ни значило. Но я не желала встречаться с психиатром, я понимала, что это будет означать для меня… Ты понимаешь… И мне удалось справиться. Может, не совсем так, как хотелось бы, но я вернулась к жизни, к новым интересам и знакомым… и все было нормально, пока ты снова не появился.
     - Даже если ты права, и у меня в голове появились хищные тараканы, пожирающие мозг, я думаю, мне нужен психиатр, а не психолог. Хотя, честно говоря, я в этом совсем не разбираюсь. Неужели ты поведешь меня к своему врачу? – недоверчиво спросил Дима.

     19.

     Психолог оказался свободен только в послеобеденное время. В мягком кресле их приветствовало нечто весьма молодое и даже немного привлекательное, но необыкновенно сухое, острое и враждебное. Голова психолога больше напоминала расположенное диагонально вытянутое яйцо. Вперед выдвигался острый подбородок, а вверх, будто перевешивая всю конструкцию головы назад, вытягивалась лысеющая макушка. Очки и крупные овальные залысины отвлекали внимание от маленьких, цепких и очень малоподвижных глаз. Волосы, казалось, были бесцветны, даже тонкие брови не давали никакого представления об их оттенке. Во время безумного рассказа Зарецкого этот человек вел себя так, будто жена диктовала ему какой-нибудь банальный список покупок. В меру внимателен, откровенно спокоен, догадлив и безнадежно утомленный такой обыденной жизнью, он только изредка задавал вопросы. Казалось, он делал это исключительно для приличия, такие глупые и отстраненные вопросы, будто невзначай, вываливались из его уст. Когда Зарецкий рассказал про Машу, не принимающую его у себя на работе, он почему-то спросил, уверен ли Зарецкий в том, что это была его жена. Во время рассказа о гонке по помещениям фирмы, в которой он работал, это высохшее яйцо зачем-то повторяло: «Где вы находились, вы говорите?». По какой-то причине довольно детально психолог просил описать ощущения, когда после драки возле машины Зарецкий почувствовал, как упал, хотя, очевидно, никаких ощущений он не мог испытывать в тот момент, ведь он был без сознания. Подобные вопросы немного раздражали Диму, но он пытался не подавать вида, что его что-то выводит из себя. Вместо ожидаемых вопросов, Сергей Иванович спрашивал про повышенную потливость в последнее время, головную боль, ощущениях тревоги и паники. Он интересовался у Татьяны, не ведет ли себя Дмитрий нервически и суетливо. Когда Зарецкий уже подходил к завершению своего повествования, вопросы стали сыпаться чаще, чем он успевал рассказывать. Очевидно, психолога совсем утомили глупые приключения появившегося у него пациента, утонувшего в отсутствии фактов, доказательств и рациональности. К примеру, Таня никак не могла вспомнить, как хоть кто-нибудь при ней не узнавал Зарецкого. Единственный необъяснимый предмет с точки зрения психолога оказался паспорт. Его вид действительно на некоторое время вывел Сергея Ивановича из бесцветного состояния, в котором он пребывал. Потом он, очевидно, переменил свой взгляд на случившееся с Димой, и спросил, серьезно глядя на Татьяну: «Ты уверена, что это – тот самый Зарецкий, о котором ты мне так много рассказывала раньше?». Девушка повернулась к Дмитрию, долго смотрела на него так, как будто первый раз увидела, а потом повернулась к психологу.
     - Это такая игра, да? – догадался Дмитрий, чувствующий себя ненормальным с самого первого шага в это помещение, - Просто люди знают друг друга, разговаривают на каком-то сленге, собственном языке, так?
     Татьяна продолжала молча смотреть на Сергея Ивановича. Через какое-то время Зарецкий понял, Татьяна совсем не раздумывала, насколько он похож на себя. Судя по взгляду, она не очень-то хорошо относилась к этому психологу, но этот вопрос вызвал в ней, очевидно, бурю эмоций, которую она спокойно пыталась подавить.
     - Да, - наконец, тихо выдавила она из себя, - никаких сомнений, это он.
     - Хорошо, - яйцеобразная голова немного накренилась в знак согласия, а сухие тонкие руки с длинными пальцами, напоминающими кости скелета, переплелись в нехитрые узелки, - я, без сомнения, не могу спорить с вами двумя. В любом случае, как я неоднократно уже заявлял Тане, и теперь обязан заявить уже обоим вам. Психика – очень серьезная вещь. Все, что я могу сделать для вас, не будет достаточным. Вам нужна помощь психиатра и соответствующей клиники, и чем быстрее вы там окажитесь, тем лучше будет для вас и окружающего общества.
     - Мы пришли не за этим, - спокойно ответила Татьяна, - по телефону было обещано, что Вы все выслушаете, дадите совет и забудете про наш разговор.
     - Простите, если я что-то не понимаю, - вмешался Зарецкий, растерянно покручивая головой от к психолога к Тане и обратно в надежде на внимание к его словам, - но чем мне может помочь психиатр при подобной ситуации? Меня никто не узнает, я потерял собственное «я» не в себе, а в лице окружающих меня людей. Мне может помочь только пластический хирург, который переделает мой внешний вид в соответствии с представлениями окружающих о моей внешности.
     - Если бы вы подумали и спокойно проанализировали ситуацию, вы бы согласились с двумя возможными вариантами того, что происходит, Дмитрий. Первый из возможных – это галлюцинаторно-бредовый психоз, благодаря которому вы воспринимаете окружающих вас людей, но не воспринимаете правильно их поступки и реакции. Скажем, жена пыталась обнять вас, а вам показалось, что она пытается вас ударить.
     - Подождите секунду, разве мы уже решили, что я болен?
     - Вдумайтесь в то, что вы говорите, ваше психическое состояние нестабильно…
     - К черту вашу стабильность, - вспылил Дмитрий, Татьяна тут же его попыталась успокоить, видимо, уже имея представление о том, как можно вести себя в этом кабинете, но Зарецкий не унимался, - как вы тогда объясняете этот паспорт?
     - Давайте договоримся, - спокойно заявил психолог, - любая агрессия в этом кабинете воспринимается как нездоровое поведение. Это всего лишь еще одно доказательство шаткости вашего психического состояния.
     - Я был не прав, - натянуто учтиво кивнул головой Зарецкий, - просто, пожалуйста, выслушайте меня, прежде чем судить о моем здоровье. Ведь наверняка не каждый, кто оказывается в этом кабинете, является больным человеком.
     - Зачем вы тогда сюда пришли? – удивился Сергей Иванович, чем вызвал очевидное негодование Зарецкого, угнетаемое тяжелым взглядом Татьяны, - Вам нечего на это ответить, не так ли?
     - Я попросила его прийти, - вступилась Татьяна.
     - Видите, о чем я говорю. На данный момент эта девушка – единственный близкий вам человек, и та думает, что вы не в себе.
     - Ситуация соответствующая, - сдерживая гнев, заговорил Зарецкий.
     - Именно, - психолог лениво закивал головой, выражая солидарность.
     - Каждый бы на моем месте почувствовал себя не в лучшей психической форме.
     - Кто же против? С этим нельзя поспорить, - не прекращая качать головой, согласился Сергей Иванович.
     - И дело не в том, как я на это реагирую. Дело в том, что происходит вокруг. - Вам, например, не пришла в голову мысль о гипнозе?
     - Как вы сказали? - от невероятного интереса психолог даже подпрыгнул на своем кресле и всем своим несолидным весом накренился вперед, вытягивая высохшую голову на длинной тонкой шее ближе к Диме.
     - Гипноз! – чувствуя интерес к тому, что он сказал, продолжал Дмитрий, - скажем, кто-то гипнотизирует окружающих так, чтобы они…
     Нездоровый интерес, неожиданно возникший у психолога, сначала подстегнул Зарецкого к высказыванию собственных соображений по поводу происходящего, но вскоре он понял, что интерес этот совсем не в его пользу. По взгляду Татьяны он уже понял, что говорит что-то совсем необязательное, но было уже поздно.
     - Больные чем-то вроде параноидной шизофрении частенько считают, что их гипнотизируют. Это обычный случай, - выждав какое-то время и поняв, что Дмитрий не будет заканчивать, зачем-то поделился психолог своими мыслями вслух, обращаясь к Татьяне, - но случай, когда больной считает, что кто-то гипнотизирует окружающих…
     - Мы разговаривали о паспорте, максимум – о психозе. Слово шизофрения я слышу тут в первый раз, - грубо прервал Зарецкий.
     - Вы недослушали меня.
     - Как вы объясните этот паспорт?
     - Мне бы не хотелось его объяснять, так как в этой ситуации все выглядит еще хуже. Это единственное нелогичное звено в моем первом предположении. Но если выстраивать второе, базирующееся на этом документе, - продолжил психолог, снова скрещивая пальцы рук, - то я бы заявил, что вы и есть этот самый человек.
     - Какой человек? – одновременно удивленно воскликнули Дима и Таня.
     - Тот, что значится в паспорте. Представьте, что вы и есть Велин Игорь Юрьевич, - важно заявил Сергей Иванович, выдерживая эффектную паузу, рассматривая удивленные лица слушателей, - сейчас это выглядит для вас чем-то невероятным, но попробуйте выстроить цепь событий с этой точки зрения. Представьте, что это не вы сидели в машине вечером двадцать седьмого августа, а настоящий Зарецкий, тот, которого вы воспринимаете, как гипнотизера «глазастого». Представьте, что вы каким-то образом, ударившись головой, восприняли его как базис…
     - Да что вы нам тут говорите? Это безумие. Это еще более сумасшедшее решение, чем то, которое вы высказали до этого, - вскрикнул Зарецкий, не имевший больше никакой возможности сдерживаться, - подумайте, откуда я мог знать до этого фамилию Зарецкий, адрес дома, работы, Таню, Машу…
     - А вы их и не знаете! Вы не можете даже представить себе, какие штуки может выделывать ваше подсознание! - эти слова повисли в воздухе, как тяжелый табачный дым. Зарецкий не хотел отвечать на этот выпад, он просто всмотрелся в маленькие невыразительные глаза психолога и изменился в лице. Сергей Иванович продолжал, показывая на дверь в кабинет, - Дмитрий, я знаю, как вы сейчас можете на это отреагировать, но когда вы выйдете через эту дверь, отбросив чувства, являющиеся ненужным грузом при вашем психическом состоянии, хватаясь только за факты, в которых вы уверены, не теряя возможности анализировать и думать, спросите себя, выведайте у всех уголков вашего разума, кто вы есть на самом деле!
     - А как же Татьяна? Она знала меня в школьном возрасте, она узнала меня сейчас, она видит меня, реагирует точно так, как я ощущаю, помогает мне…
     - Татьяна – такой же психически неуравновешенный человек, как и вы. На вашем месте я бы не базировал никаких фактов на ее словах, - заметил психиатр, пристально глядя на девушку.
     - Психически неуравновешенная и больная – очень разные вещи! – ответила Татьяна, переводя пытливый взгляд на психолога.
     - В любом случае, - продолжил тот, обращаясь к Диме, - ваш паспорт – единственное доказательство, что вы можете быть Велиным, а Татьяна – единственное доказательство того, что вы можете быть Зарецким. На вашем месте я бы зорко следил и за тем и за другим.
     - Это угроза? – жестко процедил Зарецкий.
     - Вот опять…
     - Я опять… - Дмитрий привстал, но, остановленный Татьяной, сел на место.
     - Я надеюсь на то, что это не последняя наша встреча, в противном случае я вынужден дать тревожный сигнал в соответствующие инстанции, - неожиданно подвел итог психолог, мирно потирая руки, разглядывая то одного посетителя, то второго.
     - Я понял! Ты часть плана, да? – заговорил тихо Зарецкий, - Ты здесь не зря, ты поджидал меня! Да, вы ждали, когда я почувствую, что скоро свихнусь! Хотите меня свести с ума? Заставить поверить, что я – это не я, а кто-то другой, а другой – это я, а не другой! За дебила меня держите! Не выйдет, вам не удастся!
     - Димка, стой, успокойся, - залепетала Таня, нежно обхватывая его плечи.
     - Вы пришли ко мне, не я! – спокойно ответил Сергей Иванович, - Еще раз попрошу думать, что вы говорите в этом кабинете, и в ваших же интересах было бы базировать свои заявления исключительно на фактах и логических умозаключениях.
     - Я вижу, я вижу тебя! – продолжал Зарецкий, грозя пальцем.
     Он вскочил и опрометью бросился вон из комнаты. Татьяна виновато улыбнулась, пообещала появиться с ним через неделю и пулей вылетела следом.
     Сергей, уставший от своей глупой жизни, окруженный бессмысленными проблемами, чужими болезнями и мыслями человек, устало наклонил голову. Он снял очки и положил их на журнальный столик недалеко от себя. Потом он потер зудящие глаза и широко зевнул. Руки непроизвольно поднялись вверх, заставляя потянуться и довольно крякнуть.
     - Так! На сегодня хватит, мне на сегодня хватит – это точно, - сказал сам себе Сергей, досаждаемый, казалось, всеми окружающими его людьми и предметами. Он даже иногда считал, что его досаждает его собственное бесполезное существование. Ненадолго задумавшись, он достал из своего блокнота нужную бумагу и лениво подошел к телефонному аппарату. Он набрал нужный номер, - Алло! Это Сергей Паров. Да, да! Налицо очевидные признаки возможности галлюцинаторно-бредового психоза или, если так нужно, депрессивно-параноидная форма шизофрении… Да!… Только это рано! Я считаю, что слишком рано, нужно еще немного времени!… Нет, нет! Никакой спешки!

     20.

     Первым делом, когда они вернулись домой, Дима залез в ванну. Пролежав там около пятнадцати минут, он, наконец, прекратил кашлять и чихать. Значит, подумал Зарецкий, еще есть возможность не заболеть. Он все еще чувствовал себя отвратно, еще со вчерашнего вечера, после его тяжело объяснимых приключений под дождем, но першение и боль в горле появились сравнительно недавно.
     Они так и не поговорили с Татьяной о том, что произошло в кабинете психолога. Дмитрий молчал, как и она, и никто не хотел нарушать этого молчания. Каждый думал о своем и каждый боялся этим поделиться. Единственно, что тихо вымолвила Татьяна еще на пути от остановки автобуса до дома, это несколько фраз о том, что она уже дошила новые брюки. Зарецкий натянуто обрадовался, на чем их беседа и прекратилась. Еще Таня думала переубедить Диму добираться в очередной раз до дома окольными путями, но он так задумался над тем, что услышал от Сергея Ивановича, что сам забыл запутать следы от возможных преследователей.
     Думая о собственной глупости и неожиданной, совершенно для него нетипичной забывчивости, Дима выбирался из ванны, когда в дверь постучали. Зарецкий не открыл, но замер, прислушиваясь к тому, что происходит за дверью. Татьяна постучала еще раз. «Я просто хотела принести тебе новое полотенце» - послышался приглушенный голос за дверью. Зарецкий не ответил. После нескольких секунд раздумий он приоткрыл дверь и высунул в образовавшееся отверстие руку. Таня с размаху грубо бросила полотенце на пол. Послышались ее удаляющиеся шаги. Зарецкий открыл дверь шире, поднял полотенце, и снова закрылся. Приятная махровая ткань обняла его голову и прикоснулась груди. Он присел на ванну и прижал полотенце к лицу обоими ладонями. Сначала ему показалось, но потом он уже абсолютно был уверен, что плачет. Он не помнил, когда плакал в последний раз. Его не могли подкосить неприятности на работе или редкие неурядицы дома, не могли заставить расчувствоваться поверхностные американские душещипательные фильмы или лирические мелодии, но сейчас он плакал. Даже не просто плакал, вырывающиеся стоны подсказывали, что он рыдал. Дима скинул полотенце с головы и сполз в ванну, где еще не успела спуститься вода. Он повернулся лицом вниз и погрузил его в воду, закрыв глаза. Раз, два, три – выстукивал ритм в висках. «Четыре, пять… Что ей надо? Что надо мне? Зачем я тут?» - мысли опять запрыгали нестройными рядами. Шесть, семь – если долго лежать так в ванной, то можно утонуть. Можно ли утопить себя в ванной? Восемь, девять… изо рта выскочила маленькая очередь воздушных пузырьков, цепляясь за лицо и толкаясь в жестокой схватке друг с другом. Они проползли вверх и лопнули один за другим. Десять, одиннадцать… наши жизни как пузырьки. Бесчисленное количество пузырьков, все спешат и торопятся, торопятся прожить и умереть. И так хочется прожить и умереть лучше других. Так и пузырьки спешат на поверхность, сталкиваясь с конкурентами на красивую смерть, успевая пожирать маленьких и спеша оказаться съеденными более крупными. Двенадцать. Куда же бежать? Куда бежать??? Зачем бежать? Зачем бежать? Зачем? Зачем все это? Зачем жить, спеша к новым горизонтам, если ты не в состоянии найти в себе жажду той жизни, которую предлагает судьба?
     Когда в голове громко стучали цифры, начинаясь с пятидесяти, Зарецкий вынырнул, одновременно шумно жадно хватая воздух. Как бы он ни старался, чего бы ни добивался, ему есть куда спрятаться, ведь так легко остаться здесь, в теплом одеяле спокойствия и любви. Отчего же он чувствует себя, как загнанный скакун, обреченный на незавидную смерть и забвение?
     Как только Зарецкий вышел из ванны, он бросился к новым брюкам. Хорошее воспитание в любом случае не позволило бы ему забыть про них, а теперь он к тому же чувствовал себя виноватым и поэтому побыстрее пытался загладить свою вину. После нескольких примерок, которые под вечер периодически устраивала его новая портниха, он был уверен, что брюки эти ему очень подходят, поэтому с уже готовым хорошим настроем он направился их одевать. Из мрачной комнаты доносились какие-то очень спокойные приятные звуки. Он прислушался. По немного хриплому сильному перекатистому голосу он различил уже более знакомого ему Питера Гэбриела. Дмитрий немного послушал чуждую ему музыку, а потом зашел в мастерскую. Посередине комнаты, на полу, валялся пестрый кулек с бантиком. «Как мило было завернуть их, настоящий подарок!» - подумал он и поднял кулек с пола. Аккуратно отклеив липкую ленту, он достал брюки и надел их. Случайно оставленная булавка царапнула руку, еще ноющую от раны, которую он получил в оружейном магазине. Дима вскрикнул от внезапной боли. Гэбриел вторил ему отчаянным фальцетом в соседней комнате. «Только ты меня понимаешь» - хмыкнул Зарецкий. Он аккуратно погладил пальцами кожу вокруг раны, сдерживая пульсирующие жгучие удары крови. Медленно боль соглашалась на время оставить его наедине с его обновкой. Брюки и правда были хороши. Дима провел по ним ладонями сверху вниз, а потом громко хлопнул себя сзади обеими руками. Затем он вышел в коридор. Гэбриел пел уже совсем другую песню, более знакомую. С кем-то грубо разговаривая в машине, он на повышенных тонах утверждал, что только теперь понял, с кем имеет дело. Поверить в то, что он таким образом общается сам с собой, разум отказывался. Когда музыкант немного успокоился, Зарецкий подумал о тех, кому может нравиться такая музыка. Резкая, пессимистичная, мрачная, потенциально, но не открыто агрессивная, по его понятиям годящаяся только для неуверенных в себе подростков и потенциальных самоубийц или маньяков, желающих при этом культивировать самые отвратительные свои черты и эмоции. Digging in the dirt*, обреченно подтвердил Гэбриел. Теперь Дима знал, что иногда состояние души жаждет поверить в то, что она не одинока в своих терзаниях, сомнениях и проблемах, и тогда эти мелодии могут стать ближайшим другом.
     - Замечательные штаны. У меня никогда не было таких замечательных штанов, – начал он, открывая дверь.
     Татьяна лежала на кровати лицом вниз, и при его появлении вскочила, как ужаленная. Лицо ее было красное и заплаканное. Грудь вздымалась от каждого глубокого вдоха, выражая негодование и готовность сражаться насмерть. Зарецкий не был готов к такому зрелищу и немного опешил, моментально замолчав.
     - Что уставился, импотент проклятый? – заговорила она.
     - Слушай, я не…
     - Я знаю, что ты не! Зачем ты появился? Зачем ты опять появился в моей жизни? Думаешь, всегда мечтала быть твоей сестренкой или что-то типа того? Помогать всю твою жизнь тебе и твоей замечательной чертовой женушке, которая таскается с каждым встречным у тебя на глазах?
     - Таня, я прошу не упоминать ее…
     - Заткнись, - заверещала она, размахивая руками, - убирайся, я не могу слушать, как ты опять начинаешь гундеть! Убирайся из моей жизни!
     - Я могу уйти, если ты так хочешь, - отчетливо спокойно произнес Зарецкий, - но…
     - Прекрасно. Убирайся! Я не хочу в очередной раз быть твоей помощницей до появления этой шалавы, которую ты называешь женой!
     При этих словах Зарецкий вылетел из комнаты, на ходу хватая свитер. Быстро надев носки и ботинки, он твердой походкой вышел из квартиры. Нажимая кнопку с цифрой один в лифте, он услышал, как Таня кричала: «Димка! Димка, вернись!». Но его уже ничего не могло остановить. Выходя из подъезда, внутри он не чувствовал ничего, кроме тупой ярости.

     21.

     Дверь громко хлопнула, содрогая окружающие дома оглушающим звуком, но Зарецкий даже не позволил себе моргнуть в этот момент. Твердой быстрой поступью он двигался в первую попавшуюся сторону. Казалось, он прошел весь двор за какое-то мгновение. Он убыстрял шаг до того момента, пока практически не перешел на бег. Сомнения, подозрения и ярость разрывали его сознание на маленькие независимые кусочки. Кому можно доверять? Кому можно доверять, если не ей? Кому можно доверять, если не его искренне и непоколебимо любимой жене!? Кто может помочь ему, если ее нет рядом? Кому он нужен, если он не нужен ей?
     В голове жутко шумело, как будто ветер, неся грязь, пыль, острые горсти мелкого песка и железной стружки, попал в огромную железную коробку и метался там, пытаясь вырваться из безвыходной ловушки. Зарецкий уже бежал. Он бежал прямо, направо, налево, не разбирая дороги, не видя ничего даже на расстояния вытянутой руки. Он бежал так быстро, что встречный прохладный воздух выбивал целый фонтан слез из его невидящих глаз. Если чертов психолог – посыльный глазастого, то Татьяна тоже в этом замешана. И ее причастность доказывает то, как трудно ей было рассказывать ему про поездку на машине Столбового, как она нервничала вчера. А как он нашел ее? Нет! Он не находил ее, это она нашла его, стояла на той остановке, как несчастная случайная прохожая. А случай в оружейном магазине! Ну кто мог знать, что Зарецкий туда придет? Кто мог знать? Ноги вынесли его на обочину дороги и заставили остановиться. Было ли темно, когда он вышел из подъезда, он не мог сказать наверняка, но сейчас его окутала непролазная темень, разряжаемая придорожными фонарными столбами и редкими проезжающими машинами. Как это легко! Проезжающая машина. Надо просто вовремя сделать один шаг, всего один шаг. Вот показались плывущие в воздухе треугольники света, исходящие из ярких фар. Всего лишь быстро приближающиеся фары. Один маленький, нечеткий шаг. Ближе, еще ближе. Это так просто. Все можно решить всего лишь одним движением. Зарецкий занес ногу. Через пять секунд он поставит ее на проезжую часть, а еще через мгновение ему уже не нужно будет решать никаких проблем. Как же случай в оружейном магазине? Кто мог знать, что Зарецкий туда пойдет? Нога сделала движение обратно. Она не знала. Никто не мог знать, это было невозможно. Никто не знал, кроме… кроме самого Зарецкого. Свет фар быстро вырос, ослепляя Диму. Нечеткий силуэт источника света привлекал внимание и завораживал. Скоро он пронесся мимо, таща за собой большое железное тело автомобиля. Зарецкий огляделся. От ослепляющего света фар, льющихся слез и сводящих с ума рассуждений он не мог ничего видеть. Дима закрыл лицо руками, сильно надавливая на глазные яблоки тремя самыми длинными пальцами каждой руки. Потом он поднял руки выше, через лоб к волосам. Что-то щелкнуло рядом. Все вокруг закружилось – дорога, свет фонаря, стоящий у дороги дом с теплыми золотыми окошками, темный переулок, опять дорога, тротуар, какие-то тени рядом с ним, дом, окна. В одном окне была очень красивая люстра, очень красивая, почти как у него дома. Вдруг он увидел свою люстру, теплую комнату, удобный диван, большой телевизор, мягкий ковер. И самое главное - щедрая россыпь золотых волос в его руках. «Я тебя люблю» - прошептала Маша прямо в его ухо, щекоча чувствительные маленькие волоски в ушной раковине. «Я тебя люблю» - она легла на диване, положив голову ему на колени и смотря куда-то в сторону. Он утопил руку в охапке этого самого нежного, прекрасного льна над правильным ровным лбом. Вдруг он почувствовал глухой удар. Все снова закружилось, завертелось. Еще удар. Что-то тяжелое упало ему на грудь. Дорога, свет, окно, небо. Еще быстрее, стремительнее. На какой-то момент он различил что-то во всем этом круговороте. Это было небо. Невероятное, красивое небо! Какие яркие звезды! Как они высоко и далеко! Как они холодны. Какая глубокая пустота вокруг. Бездонная пустота.

     22.

     Веки, нехотя отодвинувшись наполовину, скрывали место, где находился Зарецкий. Они просто отказывались открываться полностью. Он пролежал так, борясь с собственными веками, недвижимый, где-то минут пять. Наконец ему удалось открыть глаза достаточно широко, чтобы успокоиться за их будущее здоровье. Пальцы рук уже слушались некоторое время до этого. Он поднялся на локтях и тут же рухнул обратно. В голове все кружилось и болело. Он перекатился на живот и медленно присел на корточки. Верхняя часть туловища держалась неровно, то и дело норовя завалиться на какую-либо сторону. Продолжая стоять на коленях, он немного наклонился и уперся руками в пол. Потом Дмитрий развернулся и снова упал навзничь. Тело отказывалось его слушать, болело все, от мизинцев на ногах до мочек ушей. В голове, как в огромных пустых залах, блуждало эхо его безответных вопросов. Боль врезалась стальными копьями в мякоть его сознания. Его не интересовало ни то, где он, ни как он сюда попал, ни что с ним будет. Его беспокоило только то, что он не мог управлять своим собственным телом. Страх пронесся по коже Зарецкого, обдавая ее холодом отчаяния. Никогда раньше он не испытывал такого чувства. Все приказы, идущие от мозга, тело воспринимало как-то ошибочно, неправильно. Дима поднял руку и попытался почесать зудящий глаз. Неуправляемый разогнувшийся палец больно ткнул его в щеку. Казалось, эта внезапная боль помогла ему прийти в себя. Он перевернулся на живот, потом отжался от пола, присел на корточки. В голове снова закружилось, как в миксере, где пытаются сделать молочный коктейль с бананом. Несколько неразмельченных мягких кусочков банана будто все-таки сбили его с ног и заставили безвольно плюхнуться на холодный пол. Он воспользовался руками, как подпорками, расположив их за спиной. Тусклый свет, случайно просачиваясь через маленькие квадратные окошки, освещал какие-то трубы, комнату с голыми стенами и бетонным полом. Зарецкий справедливо заметил, что окружающий интерьер весьма напоминает подвал. Воздух нес неприятных запах, заставляя его морщиться. Пол казался сырым и склизким. Он еще раз попытался встать. Опять неудачно. Рука подвернулась под безвольно оседающее тело, и оно придавило ее в неестественной позе. Зарецкий громко вскрикнул. Окружающую тишину обдало чередой длинного эха. Казалось, вдруг все вокруг зашевелилось, задвигалось в преддверии каких-то активных действий. Тихое сопение, кряхтение, шепот и скрежетание раздались со всех сторон. Боль снова помогла прийти в себя. Дмитрий быстро поднялся на ноги, сделал два шага, ноги отказались нести грузно повисшее на них тело, и Зарецкий неуклюже, словно пытаясь ухватиться за что-то воображаемое в воздухе, вновь повалился на влажную теплую бетонную поверхность. Окружающие звуки с новой силой засуетились вокруг него, приближаясь со всех сторон. Страх сделал то, что не могла заставить его сделать боль. Опираясь на руки, почти ползком, он направился в ту сторону, откуда дул сдобренный местными зловониями слабый ветерок. Звуки словно затаились, будто их хозяева внимательно следили за действиями случайного соседа. Дима продолжал ползти мимо пустых продолговатых проемов, служивших проходами между помещениями подвала. Он полз и полз, пытаясь не оборачиваться и не смотреть по сторонам. Звуки окутывали его, тесно сжимая со всех сторон. Дмитрий поднял голову. В нескольких шагах от него, казалось, он увидел свет. Лучи робко пробивались в полумрак подвала из щелей вокруг неплотно притворенной двери. Всего несколько шагов, но как тяжело преодолеть их ползком. Всего несколько шагов. Локти передвигали тело медленно и шумно. В какой-то момент Зарецкий почувствовал, что может встать. Он оперся на локти, встал на ноги и побежал к свету. Центр тяжести сместился, и он побежал только для того, чтобы не завалиться вперед. С размаху врезавшись в дверь, которая тут же отворилась настежь, он вылетел на маленький квадратный кусочек бетона, обнесенный с трех сторон стеной, выложенной продолговатой бардовой плиткой. Он больно ударился и свалился на спину так, что его голова оказалась в подвале, в то время как тело заняло все пространство, обнесенное снаружи. Зарецкий поднял глаза. В тени подвала вырисовывалось что-то движущееся. Это была какая-то очень большая фигура. Зарецкий почувствовал знакомый запах разлагающегося мяса, запах чудовища с лысой головой. Скоро оно подошло настолько близко, что у Димы не осталось никакого сомнения – перед ним все тот же преследователь, с которым ему приходилось уже не раз встречаться. Свет высекал на уродливых очертаниях причудливые тени, образовывая зрелище еще ужаснее, чем Зарецкий видел раньше. Казалось, оно уже было настолько близко, что могло схватить его своей корявой когтистой лапой. Дмитрий закрыл глаза. Он подумал, что готов принять от этого ужасного существа все, что тот может ему предложить. Потом что-то изменилось в Зарецком. Какая-то жесткая нотка вырвалась из мелодии его мыслей о капитуляции. Она заплясала, закричала, встряхнула все тело молодого мужчины с густыми черными волосами. За мгновение в голове Димы пролетела целая вселенная. Жесткая нотка пела про гордость, борьбу и надежду. Она заставила его поднять голову, все тело и, не оборачиваясь ни секунды назад, взлететь по неровной череде ступенек, ведущих в яркий, полный жизни мир. Его тело, неконтролируемое ни самим Зарецким, ни тем, кому оно было подвластно в этом проклятом подвале, неслось по зеленой траве, перемахивая через низкие заборы и минуя серые поверхности асфальтированных дорог. Оно бежало, почувствовав неощутимую доселе волшебную свободу. Все мышцы, будто собрав последние силы, несли это тело вперед. Они сокращались до тех пор, пока тело не почувствовало физического предела. Оно повалилось в высокую траву, приминая острые, еще сочные и зеленые стержни травы и замерло, вздрагивая судорожно только для того, что бы вовремя получить достаточное количество кислорода.

     23.

     Очнувшись от глубокого сна, Зарецкий обнаружил себя в окружении высокой травы. Он перевернулся на спину и увидел одеяние ночного неба, скудно расшитое белым ярким бисером. Наблюдая за столь ничтожным количеством звезд, доступных для человеческого глаза из такого огромного пыльного мешка, как Москва, Дмитрий ощупывал свое тело, оценивая потери. Везде были синяки, ссадины и раны. Лицо, израненное острой травой, наверняка могло привлечь окружающих своими бурыми тонкими полосками запекшейся крови. Голову покрывали шишки. Он встал. Место не было ему знакомым, поэтому он решил, немного отряхнувшись и приведя себя в порядок, выйти к свету, так как было достаточно темно, и он не мог достойно оценить свой вид. Войдя в свет ламп, излучаемый одним из подъездов, Зарецкий оглядел себя.
     Еще пару дней подобных приключений, и меня не отличишь от бомжа, - заявил он себе, - посмотри на себя!
     Вид у Зарецкого и впрямь был удручающий. Цвет частей тела, не закрытых одеждой, тяжело было определить однозначно. Их можно было назвать синими, бардовыми, серыми, но они никак не обладали цветом человеческой кожи. Новые брюки, сшитые Шулькой, были страшно испачканы, особенно в районе колен, и грязь эта не поддавалась ручной чистке. Практически новый, темно-синий свитер висел на перекошенном от боли теле как дряблая мешковина. Как Дмитрий не пытался его поправить, корчась от боли, он продолжал лениво и невероятно неказисто свисать с плеч. Зарецкий вышел к дороге. Приближающаяся машина увеличила скорость с расчетом проскочить до того, как он выйдет на проезжую часть. Водитель не знал, что человек, вышедший на дорогу, не собирался ее переходить. Дима направился вдоль проезжей части в надежде на то, что сможет выйти к какому-нибудь знакомому месту.
     Я поступил правильно, она сама виновата, - раздумывал он на ходу, - если бы она смогла сдержаться, я бы не ушел. Что ей надо? Может, она и не на их стороне, но точно не на моей. Хотя… кто может сказать точно, что значит быть на чьей-то стороне? Мне нужен кто-то, чтобы окончательно не свихнуться. А ей уже никто не нужен, потому что она уже давно свихнулась. Может, все и не так, как представилось сейчас мне, может, она просто должна пройти определенный период перед тем, как принять меня за друга… Кого я обманываю! Очевидно, что она совершенно и бесповоротно влюбилась в меня и никогда не сможет относиться ко мне по-другому. С другой стороны, неужели это должно быть интересно мне сейчас? Все, что мне нужно, это вернуть свою жизнь. Она – это средство, с помощью которого это можно будет совершить намного легче. Просто верну все в свое русло, и она вернется в свою жизнь точно так же. С чего мне до этого должно быть какое-то дело? В любом случае, она уже тысячу раз успела раскаяться в содеянном и сказанном и примет меня с распростертыми объятьями.
     С такими мыслями Зарецкий шел по дороге, пытаясь найти что-то, что могло подсказать, где он находится. Вокруг не было ни души. Изредка проезжали машины, освещая фарами одиноко идущего по дороге сутулого молодого человека, поднявшего плечи и засунувшего руки в карманы брюк так, будто ему было страшно холодно. Он огладывался назад, смотрел по сторонам, приостанавливался и вглядывался в даль темных соседних улочек. Все эти действия заставляли водителей нервничать и направлять своих железных извозчиков подальше от его фигуры, пугающей неуверенностью и непредсказуемостью. Это совсем не смущало и не интересовало Зарецкого.
     Минут через сорок он уже начал отчаиваться, понимая, что такой темной ночью он ни за что не сможет найти Танин дом, а ведь шел он именно туда. Он не хотел себе в этом признаваться, но в данном случае ему было необходимо поступиться своей гордостью. Нет больше места, куда бы он мог направиться.
     Запахло свежей травой. Так пахнет, когда ее косят. И приятный и, одновременно, отвратительный запах.
     Интересно, - подумал Зарецкий, - кому нужно косить траву к осени, ведь она скоро пожелтеет и сама отомрет для того, чтобы новый год дал жизнь новой молодой траве.
     Он остановился, принюхиваясь. Дима решил, что все-таки этот запах более приятен, нежели отвратителен. Настолько он свеж и натурален, настолько полон сильных природных эмоций, что невозможно не почувствовать такой запах, если скошенная трава находится поблизости. Зарецкий даже подумал, что можно не идти к Тане, не искать ее дом, а просто уткнуться носом в эту траву и проспать так целую ночь. Это будет спокойнее, чем бродить в поисках выгнавшей его истерички. Однако он быстро отмел эту мысль. Одного дня, проведенного на открытом воздухе, для него будет вполне достаточно. Он попытался поймать машину, но ни один водитель не желал останавливаться возле него. Тогда он пошел прочь от дороги, в глубь дворов. Сначала он считал дома, мимо которых проходил, потом нашел это глупым. Все здания, окружающие пейзажи, все вокруг было одинаковым. Особенно в ночных условиях видимости. Он не мог понять, где находится. Было это Дегунино, или Южное Бутово, Алтуфьевская, или даже само Новокосино, как далеко он от места, в котором его настигла эта амнезия? Сам он залез в этот подвал или кто-то его туда забросил? Столько вопросов, и, как всегда, никаких ответов. Очередной двор отличался от других братьев-близнецов одинокими детскими качелями. Он вспомнил, как всего несколько дней назад, попав в Новокосино в поисках Татьяны, он заснул на очень похожих качелях. Тогда Диме и не представлялось, что вся эта история может стать еще сложнее и запутаннее. Он сел на качели и принялся лениво раскачиваться. Взору представились тускнеющие и быстро теряющие в своих рядах отряды светлячков в окнах окружающих домов. Он перекрестил руки на груди, спасаясь от пронизывающего ночного ветерка. Вдруг ему в голову пришла невероятная идея. Он встал с детских качелей, обернулся вокруг, подумал немного и бодро направился в сторону, быстро удаляясь от детской площадки. Когда, минуя несколько домов, он добрался до дороги, он уже был уверен, что видит на другой стороне именно ту остановку автобуса, на которой он в первый раз за последние годы встретил Таню. Зарецкий улыбнулся, вспоминая ее вид, и, с нетерпением спеша увидеть ее снова, бросился по уже знакомой тропинке в сторону дома, где жила Шульковинина.
     Заходя в уже знакомый дворик, Дима оторопел. Он остановился, медленно и растерянно рассматривая представшую его взору картину, в реальность которой невозможно было поверить. Глупо приоткрыв рот, он оглядывался, поворачиваясь из стороны в сторону всем телом, и пытался найти объяснение увиденному. Зарецкий решил, что он ошибся, принял в темноте совершенно чужую автобусную остановку за знакомую. Он вернулся к остановке, просмотрел список останавливающихся на ней автобусов, а потом, озираясь по сторонам, попытался найти доказательства своего предположения. Но он был не прав. Стоя именно на этом месте, он выкрикивал имя Тани, глядя, как из ее больших глаз стекает маленькая, едва заметная слезинка. Без всяких предположений и сомнений, это было именно то место. Зарецкий нарочито медленно пошел обратно по тропинке, еще недавно ведущей к дому Тани. Тропинка была ему очень хорошо знакома. Сколько раз он уже ходил по ней, рассматривая примятую зеленую травку, беспорядочно разбросанные небольшие камни, неотъемлемые от человека отходы его активной деятельности – пакетики из-под хрустящей картошки и скомканные в понурые фигурки обескровленные обожженные окурки сигарет. Каждый шаг приближал его к открывшемуся его взору ужасу, и, боясь увидеть это вновь, Зарецкий замедлял шаг все заметнее и заметнее, пока и вовсе не остановился. Дима подумал, что с огромным бы интересом узнал сейчас точное время. Может, сейчас ноль часов, а, может два. Интересно, сколько же сейчас времени. Зарецкий поднял глаза и усмехнулся. Неужели он искал прохожего, что бы спросить у него точное время? Он тяжело вздохнул и признался себе в том, что с удовольствием бы проспал еще не только одну ночь, а и целую неделю. Он понимал, что просто тянет время, дает себе возможность найти объяснение, ответ. Но ничего не приходило в голову. Он буквально пробежал оставшееся расстояние и оказался во вчерашнем живописном дворике с дюжиной молоденьких красных кленов, прогуливающихся собак с хозяевами и громогласной дворничихой. Еще вчера здесь все было именно так, а сегодня на этом самом месте, без всяких видимых причин и логичных объяснений, была развернута грандиозная стройка. Три строящихся дома нагими скелетами предстали перед взором Зарецкого, освещенные многочисленными прожекторами, расставленными повсюду вокруг и на последних строящихся этажах. Шум строительных работ оглашал пустынную местность, на которой расположился Дима, гулким жестким эхом. Дом, в который Зарецкий уже почти привык заходить под ручку с высокой статной брюнеткой, зло обнажал ему свои последние недостроенные этажи, подчеркивая незаконченность пустыми впадинами на местах будущих окон. Дмитрий отсчитал восемь этажей и уставился в чернеющий ряд окон, из одного из которых он совсем недавно наблюдал за утром первого сентября, задумчиво строя планы на спрятанное от него за сотней разноцветных полотен будущее. Теперь полотна были сорваны, и перед ним предстало нечто жуткое и пугающее, пугающее настолько, что Зарецкий отказывался в это верить. Он долго всматривался в окна восьмого этажа, будто надеясь увидеть там включенный свет, лицо Тани или даже свое, но ничего не происходило. Не отрывая взора от горького пустынного взгляда темноты из оконных проемов восьмого этажа, он упал на колени и заорал. Стук, потрескивание, сверление и миллионы других звуков опоясывали его, заглушали его крик. Тогда Зарецкий закрыл ладонями уши и сжал их так, что в голове затрещали тысячи маленьких сосудов и капилляров, требуя свободы и жаждая воздуха и крови. Но Зарецкий продолжал сжимать голову и орать до тех пор, пока ему не показалось, что весь мир замолчал, слушая его и сочувствуя его сумасшествию. Когда Дмитрий, наконец, замолчал, он уже стоял на ногах. Он закрыл глаза, закинул голову назад, вздохнул всей грудью и пошел вперед, к дому. Зарецкий решил, что должен подняться на восьмой этаж, должен все увидеть своими глазами. На пути его остановил один из рабочих. Он высоко поднял одну руку и выставил ее ладонью вперед перед лицом Димы. «Сюда нельзя, сюда нельзя» - твердил он, покручивая в подтверждение своим словам головой из стороны в сторону. Зарецкий, совершенно не замечая преграждающего ему путь строителя, попытался пройти мимо. Когда тот грубо оттолкнул его, Дмитрий обратил на него внимание так, будто тот появился из-под земли.
     - Что вы тут делаете? – вздрогнув, спросил Зарецкий, - Вы разбираете дом? Зачем?
     - Парень! Ты что, рехнулся? – опешил строитель, озабоченно потирая черной рукой лоб, неизменно пачкая его.
     - Скажите мне, что вы тут делаете? – жестко чеканя каждое слово, спокойно вымолвил Зарецкий.
     - Ты что, - понимая, что эти слова последние перед возможной, но совершенно необъяснимой бурей отрицательных эмоций, успокаивающе заявил мужчина, медленно занимая оборонительную позу, - никогда не видел стройки, дружище?
     - Какой стройки? – вспыхнул Зарецкий, неожиданно хватая строителя за грудки, - какая тут может быть стройка, если дом построен еще до того, как ты появился на свет, придурок.
     - Здесь не было ничего, - терпя из последних сил какого-то ненормального идиота, процедил мужчина, - пустырь. Дом начали строить только полгода назад!
     - Чушь, - бросил строителю в лицо вздорный ночной посетитель, и, отпустив его, направился к дому, продолжая бубнить, - я тут жил еще два дня назад, смотрел из этого окна вниз, спал, ел, я тут был, я не сумасшедший!
     - Стой, ненормальный, там опасно, - крикнул строитель, хватая его за плечо. - Куда ты идешь?
     - Не твое дело, - крикнул Зарецкий, разворачиваясь и замахиваясь кулаком на задерживающего его человека.
     Строитель ловко увернулся, отпустив плечо Зарецкого, чем тот не преминул воспользоваться. Он опять повернулся к дому и бросился наутек в распахнутую настежь черную дыру входа в подъезд. Взлетев на первые ступеньки, он сделал два шага и вспомнил свой сон. Сон, в котором он просыпался в квартире Тани, выглядящей совсем по-другому, так, как она наверняка выглядит сейчас. Зарецкий поднял глаза. Через сетку будущих поручней было видно, как со второго этажа к нему спускались две пары ног огромного размера. Он обернулся. Сзади его настигал обиженный строитель. В то время, как он разворачивался обратно, на его голову обрушился тяжелый удар, под которым Зарецкий просел, а потом безвольно покатился вниз, к поспевающему строителю. Тот поймал летящего на него человека, взбил его, поставил на ноги и дал оплеуху, чтобы тот пришел в себя.
     Зарецкого бесцеремонно выкинули обратно на мрачную площадку, раскинувшуюся между остановкой автобуса и местом строительства трех новых типовых домов с добрыми наставлениями и последними предупреждениями. Выслушав ряд нелестных высказываний в свой адрес, строители вернулись к работе, оставив молодого человека неопрятного вида воевать с собственным воображением.
     Дмитрий с оглушенным видом осматривал чужие лица, знакомые места и громоздкую строительную площадку. Он сам не заметил, как прошел дважды в одну сторону и один раз в другую через большую дырку в заборе, зыбко охраняющему площадку от меркантильных поползновений жителей, поселившихся неподалеку и нуждающихся во всем, что можно только было отыскать на стройке. Вдруг ноги подкосились, и Дима упал на холодную неприветливую землю. Голова закружилась, выписывая невероятные фигуры в сознании Зарецкого. Он поймал ее руками и снова сдавил. Мысль о том, что ему необходимо побывать у Тани, на восьмом этаже, его не оставляла. Он сидел на холодной земле около часа, пытаясь остановить разрушающий мышление и возможность анализировать процесс. Ему обязательно надо было побывать на восьмом этаже. Он аккуратно пробрался к забору, скользнул в дыру и, в очередной раз оказавшись на стройке, пытаясь собрать остатки самообладания, направился к тому дому, в котором еще совсем недавно жила Шулька. Зайдя с противоположной входу стороны, он попытался допрыгнуть до окон первого этажа. Ничего не выходило, проем был слишком высоко. Согнутые пальцы стирались о шершавую бетонную плиту, а до окна, казалось, было так высоко, что Зарецкому необходимо было научиться летать, а не прыгать. От чувства собственного бессилия он злился. Ярость настолько одолела его, что он со всей силы ударил кулаком по проклятой стене. Боль нестерпимой молнией пронеслась по всему телу. Руку будто парализовало, и Дима тихо застонал. Из прокусанной губы теплая кровь попала в рот. Противный сладкий вкус крови привел Зарецкого в чувство. Он огляделся в поисках платформы, на которую можно было бы встать. Перетащив несколько кирпичей, он легко вскочил на них и перемахнул через дыру оконного проема во власть темноты.
     Когда он оказался внутри, он снова вспомнил про сон, в котором он встретился с чудовищем впервые. Он вполне отдавал себе отчет в том, что сейчас находится здесь наяву, он разграничивал сон и явь, но также он был уверен, что несколько раз видел эту тварь в реальном мире. В этом он не сомневался. Хотя понять, что и каким образом происходит вокруг него, он был не в состоянии. Вчера он жил в этом доме со старой знакомой, сегодня этот дом еще строится. Разве может быть реальностью все то, что происходит вокруг него, когда одно исключает другое? Вопрос в том, как понять, где правда, где найти хоть что-то настоящее, реальное?
     Зарецкий понял, что привыкшие к кромешной темноте глаза уже стали различать какие-то детали и очертания стен. Этого было вполне достаточно для того, чтобы продолжить путь в квартиру на восьмом этаже. Он знал, что его там ждет что-то очень важное, то, что нельзя пропустить. Проходя по лестнице от этажа к этажу, он повторял даты самых важных событий собственной жизни. Двадцатого августа тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года – его день рождения. Тринадцатого мая тысяча девятьсот семидесятого года – день рождения Маши. Семнадцатое февраля тысяча девятьсот сорок седьмого года – день рождения мамы. Четвертое сентября тысяча девятьсот девяносто шестого года – день их с Машей свадьбы. Одновременно он считал этажи, мимо которых пробегал. На шестом он остановился, запыхавшись.
     Четвертое сентября, четвертое сентября, - повторял он, доказывая себе, что знает себя самого не меньше, чем любой человек знает свои пять пальцев, - четвертое сентября, - день нашей свадьбы. Какое сегодня число? Какой глупый вопрос! Если кому-нибудь на его работе надо было узнать день недели или число дня, ведущего их от прошлого к будущему, они всегда обращались к Дмитрию Зарецкому, когда он был поблизости. Это был единственный человек, которому не придет в голову сказать: «Я не знаю». От него на этот вопрос всегда можно было услышать правильный ответ, и он никогда не задавал такого постыдного вопроса себе. А теперь он начинал походить на праздного бездомного бродягу. С другой стороны, ему не в чем было себя обвинить. Ведь он на самом деле не имел дома и работы. Зарецкий брезгливо улыбнулся глупой шутке. Дыхание медленно возвращалось, и шум, с которым оно насыщало организм Зарецкого кислородом, обогащенным всей той гадостью, которая витает на действующей стройке, постепенно утихал. Можно было двигаться дальше.
     - Сегодня третье сентября, не так ли? – спросил он себя, тяжело перешагивая через две ступеньки сразу, - Сегодня третье сентября, никаких сомнений. Ведь завтра у нас четырехлетие свадьбы! Я ни за что не проведу этот день без нее, ни за что!
     На восьмом этаже он остановился перед темным проемом, ведущем в общий коридор, и прислушался. Работы велись где-то этаже на одиннадцатом, так что хорошо были слышны громкие глухие удары, странные шумы и изредка оглушающие звуки, заполняющие все окружающее его пространство будто дрожащим воздухом. Сначала Зарецкий подумал, что и его будет слышно так же хорошо, а потом решил, что человек не в состоянии расслышать что-то в таком адском шуме. В сомнительном наряде пустых бетонных коробок и перекрытий знакомое расположение проходов показалось пугающим, сбивающим с толку. Чтобы разобраться, куда направиться, Зарецкий облокотился на дрожащую от ударов сверху стену. Дыхание почти пришло в норму, но грудь все равно что-то плотно сжимало. Это не была пыль, кружащая вокруг или тяжелые строительные запахи, заставляющие щурить глаза от боли. Это был страх. Ужасающее чувство сжало все его тело в хрупкий, маленький комочек, готовый потерять в весе половину, как только увидит что-то движущееся в темноте. Холодные темные стены сжимали вокруг него бетонную мышеловку, заставляя двигаться дальше. Он зашел в помещение, некогда служившее квартирой Татьяне.
     Шаги гулко раздавались по этажу. Дима даже не сразу это понял. Он осознал, что слышит их эхо только тогда, когда оно стало громче. Он остановился, а эхо продолжало доносить до него шаги. Нарастающий звук заставил Зарецкого затаить дыхание и прижаться к холодной стенке. Глаза метались из стороны в сторону, но не находили ничего, за что можно было бы зацепить взгляд. Зарецкий посмотрел туда, где он привык видеть большую комнату. Ужас заставил его вскрикнуть, но Дима вовремя подавил звук своего голоса. Это была та комната, которую он видел во сне, та самая оконная дыра и тот же самый луч прожектора, бьющий в потолок и скудно освещающий пустую бетонную коробку. На полу валялись его любимые брюки, в двух шагах от них находилось что-то похожее на лежанку, а в углу комнаты, где раньше стоял шкаф, на пыльном полу, были аккуратно сложены вещи, которые он покупал с Таней в магазине.
     Значит, это правда, - прошептал в ужасе он, - правда! Я здесь… не было никакой Татьяны, не было никакой черной комнаты, пастельного белья, серебряных обоев в коридоре, Питера Гэбриела на стойке для музыкальных дисков. Был только я! Неужели был только я?
     Шаги были медленные, мягкие и тяжелые. Не надо обладать большим воображением, чтобы представить, что можно увидеть, повернув пару раз за холодные бетонные углы. Диму трясло, как простуженного на северном полюсе. Подталкивая ослабевшими руками отказывающиеся сгибаться ноги, он попытался тихо пробраться в ванную комнату. Там он затих в абсолютной темноте, набрав полные легкие воздуха. Шаги были слышны уже совсем близко. Скоро он увидел это. Оно шло медленно, точно зная дорогу и направление. Ноги двигались свободно и широко. Нельзя было сказать, что этому существу было тяжело нести на них свою тушу, однако, что-то было в его движениях неестественно, ведь такое огромное тело не могло весить меньше полутора сотен килограмм. Огромный отвратительный живот висел так низко и выступал так далеко, что по всем законам физики должен был перевесить всю невероятно неустойчивую фигуру вперед, заставив невиданное животное катиться на собственном пузе, однако существо явно чувствовало себя уверенно и отказывалось подчиняться представлениям Димы о законах земного притяжения. Зарецкий тихо ждал, когда чудовище обернется и увидит в темноте его испуганный взгляд. Он заметил, что рыжая волосатая спина странно вибрирует. Она шевелилась не от движений существа. Мелкие вздрагивания передвигали свалявшиеся клубки волос. Дмитрий вгляделся. Люди часто чего-то боятся без причины. Одни боятся темноты, другие – мышей. Зарецкий не относился с таким первобытным чувством почти ни к чему в окружающей его среде, кроме тараканов, а он был просто уверен, что именно они сейчас хозяйничали на теле этого существа. Вдруг очередной оглушающий удар заставил весь дом резонировать в тон жуткому звуку. Зарецкий недолго рассуждал, он просто вынырнул из своего укрытия и побежал что есть мочи по коридору. Каждый шаг он делал с таким расчетом, как будто делает последний шаг в своей жизни. Он бежал по лестнице вниз с такой скоростью, что если бы увидел это со стороны, не поверил бы, что так быстро могут передвигаться люди. Он вылетел из окна первого этажа как заправский десантник, упал на уже больную от прошлого падения руку и, прихрамывая, продолжил бегство в сторону проломленной дыры в заборе.
     Теперь нет никаких свидетельств того, что я являюсь Дмитрием Зарецким, - понял он, - я даже сам не смогу себе это доказать.

     24.

     Как можно понять, кто смотрит в отражении зеркала, когда глаза устремлены прямо в зрачки самому себе? Ты ли тот, кто ты думаешь, или ты – кто-то другой? Кто вообще ты? Знаешь ли ты себя так, как ты думаешь, что знаешь? Конечно да, безусловно. Каждый ответит, что он знает, кто он и на что способен. Он знает, что кроется в самых сокровенных участках его сознания, его воображения. Что-то он прячет, чем-то гордится, но всегда готов дать ответ самому себе, зачем и почему он это делает. А что, если все это иллюзия, игра, в которое играет с нами то, что внутри нас, развлечение, которым забавляется существо, которое мы называем собственным мозгом? Что, если оно не подвластно нам так, как этого хочется, как это кажется? Что если не мы управляем им, а оно – нами? Неприятно иметь сомнения такого рода. Ужасно неприятно, и это чувство переполняло молодого человека, сидевшего в пустом вагоне метро, мчащего его через мрачные подземные тоннели от станции к станции. В его кармане лежал паспорт с фотографией, на которой все узнавали его лицо и на имя, которое, он готов был поклясться, он услышал впервые лишь неделю назад. И, каким бы это не было сводящим с ума безумством, все вокруг указывало на то, что именно он и является этим человеком. Если он не Зарецкий, а Велин, то должен это чувствовать, но все его существо, каждая клеточка и каждый импульс мозга протестовали против таких мыслей. Он был Зарецким, или, по крайней мере, он очень хотел им быть. Кроме того, он знал невероятное число вещей про Дмитрия, и ровным счетом ничего не знал про Игоря. Это имя было для него новым, оно было чужим, оно просто не могло быть его именем. Что бы ни произошло, этот человек решил выяснить, кто такой Игорь Юрьевич Велин, чья отвратительная рожа уставилась на него с фотографии паспорта. Для этого могло быть только одно начало, только одна зацепка, и разбитый, перекошенный от боли человек, который подъезжал в последнем вагоне поезда к станции Марксистская, собирался сделать то, что у него не получилось совершить однажды. Он направлялся к дому номер пять по адресу Малый Дровяной переулок. Он готов был ко всему, что его могло встретить рядом с домом, на этой проклятой улице, или в самом чертовом доме. Ему было все равно, что с ним станет, теперь ему абсолютно нечего было терять, кроме собственных душевных и физических мучений.
     Улицы были почти пустынны, а когда Зарецкий ушел вглубь Таганских переулочков, его вообще окружили декорации из фильма про вторую мировую войну. Вокруг стояли полуразрушенные дома, частенько имевшие только одну фасадную стену. Какие-то додумались закрыть строительной зеленоватой сеткой, некоторые обнесли забором, остальные бесстыдно обнажали свои жуткие внутренности каждому желающему их увидеть. Освещения было совершенно недостаточно. При спешной походке Зарецкого пять секунд в свете фонаря сменялись тридцатью в страшной темноте. Казалось, маленькое высушенное существо, являющееся страхом Димы, неслось за ним стремглав, но ему никак не удавалось его догнать. Дрожь иногда пробирала Зарецкого, но больше от прохлады ночного ветерка, чем от ужаса окружающего пейзажа. Он подошел к повороту на Малый Дровяной переулок и остановился. Здесь ужас окончательно окреп и стал более животным и обволакивающим, а темнота – невероятно плотной. Страху легче было догнать остановившегося Зарецкого, и он, вселившись в привычное тело, с необыкновенным рвением начал свою темную работу. В ответ тело забилось в припадке паники, а глаза научились различать в плотной темноте то, что люди не в состоянии видеть. Пытаясь побороть себя, Дмитрий сделал шаг по направлению к переулку, и тут же бросился наутек, пугая себя собственными громкими шагами. Потом он смог остановиться. Немного поразмыслив, Дима направился к Садовому кольцу. Он решил подойти к дому со стороны Николоямской, его цель находилась ближе к той улице, и освещение там было намного лучше. Обрадованный отложенным трудным, пугающим шагом, он пулей вылетел из темных переулков и медленно направился вдоль Садового кольца. Где-то там, в другом, спокойном и безмятежном мире, на освещенном яркими белыми лампами мосту, ведущему в сторону Курской, проносились разноцветные машины, подгоняемые нетерпеливыми хозяевами, жмущими на удобные длинные педали газа. Они сидели в их удобных теплых салонах на приятных мягких креслицах, изредка переключая передачи и слушая любимую музыку. Каждый из них думал о приятном или о неприятном в своей жизни, но никто не мог и представить себе того, что случилось с Зарецким. Они просто жили своей жизнью, довольствовались тем, что имели, стремились к тому, что было желанно, избегали того, что их пугало. Они жили, а Зарецкий, смотря на эти проносящиеся автомобили, казалось, мог видеть каждого водителя, каждую пару глаз и кричал им всем: «Радуйтесь, радуйтесь тому, что вы живете!».
     Магистральные столбы, увенчанные будто перевернутыми железными тапочками со спрятанной внутри лампой, привлекали своим светом. Если смотреть прямо на белый шар, излучаемый этими яркими лампами, они превращаются в остроконечные сияющие звездочки. Эти звездочки плясали вокруг Зарецкого, успокаивая его и предлагая душевное равновесие. Он сам не заметил, как дошел до Николоямской, свернул на нее и медленно доплелся до разрушенного двухэтажного домика, с полной ответственностью обещавшего то, что любой прохожий может найти на Малом Дровяном переулке. Дмитрий остановился. Страх, это малодушное костлявое существо, потерялся где-то по дороге, Зарецкий ничего теперь не чувствовал, кроме решительности и спокойствия. Он глубоко вздохнул, в этом вздохе чувствовалась вся его усталость и обреченность. Он оглянулся на Николоямскую. Умиротворенность блуждала в его глазах в попытках зацепиться за что-то, что станет последней ниточкой спасения его никчемного существования. Проезжающая мимо машина с открытыми окнами обдала его невероятно приятной музыкой. Зарецкий закрыл глаза, он знал каждую нотку этой мелодии. Неужели то, что и здесь его нашла Sade, могло быть совпадением. Ее обреченная потеря любви в песне несла душевное спокойствие. Все будто замерло, прислушиваясь к приятному бархатистому голосу, давая певице возможность петь как можно дольше, пока машина ехала мимо одиноко стоящего у поворота на Малый Дровяной переулок осунувшегося молодого человека.
     Он даже не почувствовал, когда сделал первые шаги в эту холодную мглу, она просто поглотила его, проталкивая против воли вперед, к странному дому с заложенными красным кирпичом окнами на первом этаже и покореженным каркасом от выдранного большого балкона на втором. Редкий шум Николоямской вяз в жиже окружающей темноты, казалось, даже ее свет не мог попасть сюда. С фасадной части здания входа не было, это Зарецкий помнил точно. Он нашел заколоченный дверной проем с торцевой стороны. Не задумываясь долго, тяжело размахнувшись, он ударил по трухлявым доскам ногой. Тяжелый удар настолько потряс и оглушил его, что Зарецкий закричал. Не прекращая кричать, он продолжал бить по доске, пока она не треснула. За ней он увидел темноту, еще более плотную, чем та, что обволакивала его сейчас. Тяжелый спертый воздух, как мощный кулак, повалил его наземь, прижал и давил так несколько секунд. Зарецкий, контужено встряхнув головой, бросился на оставшиеся доски с еще большим остервенением. Две из них поддались еще быстрее, чем первая, и Дмитрий с размаху, не размышляя и не останавливаясь, нырнул в теплый смрад внутренностей проклятого дома.
     Вернувшийся страх забрался на голову Диме, трясущимися сухими пальцами перебирая волосы. Валяясь в гадкой вязкой массе чего-то противного и влажного, Зарецкий замер. Он прислушался. Кроме остаточного эха хруста ломающихся досок не было слышно ничего. Разве что тихое противное скрежетание где-то недалеко от него. Это были крысы, испуганные чрезмерно громким вторжением в их обитель. Он поднялся. Казалось невероятным то, что из проломленного входа внутрь темноты дома поступал какой-то свет, ведь какого-либо источника его не было, наверное, на двести метров вокруг. Этого мерцающего света не было на улице, Дима обязательно его бы заметил. Оглядываясь вокруг, он увидел большое помещение, не обремененное абсолютно никакими стенами. Все, что он видел, могло быть и обманом, призрачный голубоватый свет все-таки не внушал Диме доверия. Зарецкий нащупал прогнившую лестницу наверх. Ее очертания виднелись, но он хотел быть полностью уверенным в том, что она на самом деле существует. Опираясь на хрустящие перила, он аккуратно, полусогнувшись, начал подъем. Света здесь было намного меньше. Он передвигался медленно, ступенька за ступенькой. Одной рукой Дмитрий помогал ногам, разведывая почву, на которую им придется опираться, а другой пытался сохранять равновесие, опираясь на прогнившие перила. Шарящая рука перебиралась от лесенки к лесенке, пока не наткнулась на что-то мягкое и холодное, с жесткой короткой шерстью. Зарецкий похолодел. Проведя рукой в сторону, он опознал в объекте дохлую крысу. Брезгливо вскочив и отдернув руку, он оступился. Лестница зашаталась и затрещала, обещая разрушиться немедленно. Испуганный Зарецкий взлетел на второй этаж за какое-то мгновение. Лестница благодарно раздумала рушиться и успокоилась. Он оглядел помещение, в котором оказался. Через прогнившие, кое-где разрушенные перегородки, которыми были забиты окна, пробивался все тот же призрачный, нереальный свет. Тут тоже не оказалось вертикальных перекрытий, которые могли бы делить помещение на комнаты. Перед ним предстала залитая мерцающим обманчивым светом продолговатая площадка, но в отличие от первого этажа, она не была такой плоской и ровной. Посередине помещения бесформенным овалом выделялось что-то необычное. Дима подошел ближе. Он понял, что это, еще шагов за пять, но остановиться уже было невозможно. Он приближался все ближе и ближе. Не было никаких сомнений, на полу, в неестественной позе раскинув конечности, спиной вверх лежал человек. Зарецкий никогда не видел раньше мертвецов. Само понимание того, что сейчас находится около его ног, заставляло в панике бесконтрольно трястись нижнюю челюсть. Он осторожно попытался перевернуть тело ногой. Неимоверный запах падали, казалось, заставлял глаза вылезать из орбит. Дима подошел к одному из забитых окон и резко ударил ногой по доскам, скрывающим от него спасительный свежий воздух. Хруст прогнившего дерева, казалось, заполнил весь дом и даже всю улицу. Доска с шумом коснулась земли, рассыпаясь на несколько кусков. Из темноты помещения Зарецкий взглянул в образовавшийся проем – по Малому Дровяному спешно шли, нервно вздрагивая, двое молодых людей, крепко державшихся за руки. Дмитрий взвыл от темных воспоминаний того, что при новом взгляде на его существование могло быть всего лишь обманом собственного подсознания. Он подбежал к трупу и сильно толкнул его ногой. Перекатившись на бок, тело безвольно свалилось на спину, раскидывая руки и лениво повернув головой. Зарецкий закричал. На него смотрело невероятно знакомое лицо! «Добрый день» - протягивая ему руку, говорил лысеющий пухленький человечек невысокого роста, широко улыбаясь притворной сладкой улыбкой. Он немного опустил голову в знак приветствия, и Зарецкий смог рассмотреть причудливый узор, выписываемый его небольшой прядью жидких волос, старательно зализанных на голове. Как он мог рассмотреть свою собственную голову? Как? «Добрый день, сволочь!» - закричал Дмитрий, всматриваясь в почерневшие глаза мертвеца. Казалось, тот ему кивнул. Зарецкий отскочил назад, достал свою опасную железную игрушку черного цвета и выстрелил. Потом еще, и еще. Он целился в глаза, но вместо этого оставил черные точки на лице несчастного. «Это я! Но кто тогда я, если я мертв? Кто это?» - он всмотрелся в изуродованное лицо. «Здравствуйте. Чем могу вам помочь, Дмитрий Сергеевич?» - с учтивостью сказал он трупу. Перед ним было лицо Дмитрия Зарецкого, в этом он почти не сомневался. Он отошел на два шага, снова поднял пистолет на вытянутых руках, повернул его прикладом вперед и выстрелил. Пуля попала в лоб, глубоко уйдя под кожу. Голова инстинктивно откинулась назад, все тело пронзила страшная боль, и человек, стоящий посреди гниющей комнаты с разлагающимся трупом посередине, снова заорал хриплым голосом. Упав на колени, он громко захрипел. Теплая липкая жидкость струйкой стекала со лба, сливаясь с немыми слезами шока и боли в единый ручей. Рука невольно сделала несколько круговых утирающих движений пальцами, а потом сама направилась к обжигающей ране, выискивая чужеродный металл. Боль заполнила весь мир в голове несчастного, вытесняя все проблемы и переживания. Скоро ее стало так много, сколько голова его не в состоянии была уместить, и тогда тяжело дышащее тело медленно завалилось на бок, оставшись без контроля повергнутого в пучину забвения рассудка. Сознание оставило Зарецкого.

     25.

     Тихое, еще еле светлое утро неохотно пробиралось в душное помещение через пробоины в обороне гнилых досок, которыми были заколочены окна в мрачной импровизированной гробнице на втором этаже дома номер пять по Малому Дровяному переулку, и его скудные лучи освещали жуткий труп в центре этого помещения. Его лицо, знакомое и чужое одновременно, изуродованное временем и маленькими кусочками металла, содержало множество тайн и загадок, а его почерневшие маленькие глазки не могли ответить даже на один, самый простой и вместе с тем наиболее важный вопрос – кто он, и кто тот человек, который сейчас забился в угол, сжимаясь от страха, смрада и боли, раздирающей его снаружи и изнутри. Рана от пульки, выпущенной из пневматического пистолета, была чрезмерно болезненной для того, чтобы ясно мыслить, однако, при всем желании и неудачных стечений обстоятельств, не могла оказаться смертельной.
     Казалось очевидным, что в таком виде ему нельзя было выходить на улицу. У него не было сменного белья, не было чистой одежды, он не мог умыться, привести себя в порядок, у него даже не было возможности посмотреть на себя в зеркало. В последнем ему повезло, если бы он смог увидеть то, что сейчас представлял собой, изуродованный ранами и синяками, он наверняка отказался бы и от своего имени и от своей жизни. Из красивого статного мужчины тридцати лет за неделю он превратился в тщедушного сгорбленного кощея, несущего на своей скрюченной спине три сотни лет. Жизнерадостный блеск в его глазах сменился пеленой боли и ужаса, ровный ряд зубов ретировался перед неприятным желто-серым налетом, а неизменное каменное выражение лица открывало любому проницательному взгляду страх и неуверенность, овладевшие его душой. Он знал, что надо делать дальше, он знал, к чему это может его привести, и он знал, как эта решительность похожа на Дмитрия Сергеевича Зарецкого, но он уже не был уверен, что эта фамилия настолько ему близка, как он думал раньше. Из дальнего угла он пытался рассмотреть лицо мертвеца, раскинувшего руки в центре затхлой ужасной помойки, но оно ничего не открывало ему и ни о чем не повествовало. Не могло оно открыть ему и то, кто кем в этой новоявленной тройке, связанной тугой режущей веревкой, являлся. Если то, что развалилось сейчас перед первыми неуверенными лучами восхода когда-то было Зарецким, а человек, сбившийся в кучку в углу – Велиным, то оставался еще очень важный вопрос – кто тот, который проснется сегодня в семь часов, умоется, позавтракает, поцелует жену Дмитрия Сергеевича Зарецкого в нежные розовые уста, и поедет на свою горячо любимую работу? Кто тот, который показывал на него пальцем через решетку обезьянника в тот вечер, когда Маша решила перекусить в машине? Кто тот, что сбил его с ног на лестничной клетке и забрал его черный кожаный портфель?
     В любом случае, был это Велин, какой-то неизвестный тип или даже сам настоящий Зарецкий, этот человек обязан был ответить за все, что произошло с маленьким скрюченным существом в углу ужасающего склепа. Он – причина всех проблем, он – настоящий враг и чистое зло, которое должно быть уничтожено.
     Человек, еще вчера называвший себя Дмитрием Зарецким, раздумывал над тем, как ему в таком виде выйти на улицу. Он, столько сил тратящий каждый день на то, чтобы выглядеть безупречно, должен был вывалиться на нехотя просыпающиеся улицы любимого города не просто в неподходящем по цвету галстуке или пыльных ботинках. Его теперешний вид нельзя было описать без содрогания. Свисающий неказистыми клоками свитер, фиолетовые от сплошных синяков ладони, свалявшиеся смоляные волосы, изрезанное, кровоточащее лицо с ужасающей черное раной на лбу и рваные в трех местах, совсем новые брюки. Что касается запаха, казалось, он впитал всю ту гниль, которая окружала его сейчас. Тяжело поднявшись, брезгливо оглядывая это сюрреалистическое место, мужчина выпрямился во весь рост и, даже не делая никаких попыток отряхнуться, направился к лестнице. Он знал, что в кармане его брюк есть кошелек, который трудно было назвать его собственностью. Он не мог сказать, когда и как он там появился, но он четко знал, что кошелек был там, и что в нем находился паспорт, удостоверяющий его личность, как Игоря Юрьевича Велина и весьма ограниченное количество денег. Еще он знал, что у этих брюк есть потайной карман в районе коленки, но он также знал, что это хитрое приспособление было абсолютно пустым. Несмотря на то, что денег, находящихся в кошельке, было достаточно, чтобы доехать до его пункта назначения даже на машине, не пугая несчастных утренних прохожих и служителей закона, оставалось сомнение в том, что кто-то решится повезти его в таком виде. Он сделал первый неуверенный шаг по шатающейся лестнице, потом второй, а потом ринулся по ней вниз, понимая, что она не выдержит и пяти секунд. Он был уже почти внизу, когда она с жутким грохотом начала разваливаться на трухлявые дрова. Под этот жуткий аккомпанемент окружающих звуков он выкатился на улицу, встречаемый приветливым утренним солнцем.
     Еще раз пересчитывая деньги, водитель тихо причитал о том, как долго ему придется отмывать машину, но странный, избитый и измученный мужчина уже громко хлопнул дверью и спешно направлялся в сторону строящихся домов на глазах у изумленной немногочисленной публики на одной из автобусных остановок в Новокосино. Вскоре он скрылся с их глаз в проеме, проделанном в заборе строительной площадки. Потом этот человек воспользовался кирпичами, пирамидкой поставленными перед окном первого этажа будущего дома и тяжело забросил свое тело внутрь здания. Тяжело дыша, он поднялся на восьмой этаж, отдышался на пыльной лестничной площадке, и, оставаясь незамеченным, прошел в общий коридор. Почти бесшумно ступая по неочищенному от строительного хлама бетонному полу, он направился в одну из квартир и заглянул в ее большую комнату. В утреннем свете, в углу, покоилась пугающая лежанка. Рядом небрежно развалились брюки. Он взял их в руки, нащупал приятную пачку в районе коленки и тут же бросился переодеваться. На ремне своих любимых брюк он заметил мобильный телефон. Значит, его и пневматический пистолет, тяжелым дулом впивающийся в его поясницу, он покупал на самом деле. Значит, не все он воспринимает не так, как есть на самом деле. Улыбка нехотя забралась на уста, поддерживая своего хозяина. Он выбрал из одежды, аккуратно сложенной в углу, подходящий легкий шерстяной свитерок, переоделся и остановился, прислушиваясь к показавшимся ему гулким шагам. Не двигаясь, трясясь от вдруг нахлынувшей готовности к самому ужасному, он простоял около минуты. Ничего не было слышно, ни шороха. Видимо, ужасы оставили этого человека вместе с его именем. Никто не пытался преградить ему дорогу, помешать, испугать или задержать. Все было за то, чтобы он вовремя успел туда, куда очень спешил. Он проверил оружие. В барабанчике не было всего одной пули. Человек вспомнил, как вчера выстрелил себе в лоб и представил, как он сейчас выглядит, даже в новой одежде. Он направился в ванную комнату. Электричества не было. Не было лампочки, не было переключателя, не было ничего, указывающего на то, что здесь, даже будучи в состоянии длительного умопомешательства, можно было помыться. Даже сейчас, днем, в этом маленьком помещении было достаточно темно. При этом в ванной комнате была установлена раковина и ванна. Вдруг воображение представило потерявшемуся разуму непостижимую по своей отвратительности картину. Он медленно подошел к отделенному от ванной комнаты туалету, приготовившись к худшему, что можно было там увидеть. Все его представления оказались напрасными. Это было обыкновенное помещение домашнего туалета. Без обоев, лампы, но вполне чистое. Ничего не понимая, запутавшийся в собственном сознании человек машинально дернул ручку слива. Маленький, почти ручной водопадик с шумом поспешил на волю белой глянцевой поверхности. Человек оцепенело направился в ванную. Там он повернул ручку смесителя. Из крана потекла горячая вода. Только в этот момент он поднял глаза и разглядел в темноте перед собой какие-то движения. Он отпрянул, с криком вытаскивая свое детское оружие. Вглядевшись получше, он увидел жалкий разбитый кусочек зеркала, кое-как прикрепленный к бетонной стене. Движение, им замеченное, было лишь его отражением.
     Кто будет включать канализацию и воду в еще недостроенном доме, - пронеслась в голове логичная мысль, - кто будет вешать дурацкий клочок зеркала, если в темноте все равно ничего не видно?
     Кое-как умывшись, он снова обмяк и осел в ванной комнате на холодную бетонную поверхность. В голове не укладывался сбитый круговорот событий. Каждое свидетельствовало против другого, и ни одна алюминиевая логическая цепочка не могла быть сцеплена с другой без грубых неотесанных деревянных колечек.
     Кто он? Кто? В тот вечер, возле машины Дмитрия Зарецкого, когда они с Машей перекусывали на скорую руку, забавляясь и хохоча… Где он был? Был ли он в машине, или… или он и был тем человеком, который проходил мимо? Тут этому озлобленному существу пришла в голову ужасная мысль. Мысль, объясняющая все. Это он шел по дороге, это он выманил Зарецкого из машины, дрался с ним, был посажен в кутузку, приставал после этого к его жене, матери. Это ему представилась в болезненном лихорадочном воображении какая-то несуществующая подруга Зарецкого по необыкновенной фамилии Шульковинина. Может, ему просто настолько нравилась жизнь этого человека, что он захотел им стать? Все сходилось. Все, кроме одного, даже существование трупа в заброшенном доме можно было объяснить, ведь это мог быть какой-нибудь несчастный бездомный, погибший от рук собственных собратьев, а то, или тот, на кого этот труп был похож, могло быть навеяно ужасом и моральной истощенностью. Вот только отчего в недостроенном доме нет электричества, но проведена канализация? Как такое может быть? Его сегодняшний план несколько изменился, в него добавился подъем на последний этаж и разговор со строителями по поводу их методов работы. Твердой быстрой походкой он вышел из ванной комнаты в надежде на то, что успеет все сделать вовремя и в положенное время попадет на Старую Басманную.
     Ему даже показалось, что он чихнул – настолько удар был неожиданный и сильный. Только ощутив себя сидящим на полу и глотающим собственную кровь, льющуюся из разбитого носа, подняв глаза, он понял, насколько громко кричал в ванной, увидев свое отражение. Рыжая тварь продолжала грозно размахивать ручищами, с противным скрежетом ударяясь о стены узкого коридора, и издавала какой-то грозный рык. Лысая бородавчатая голова тряслась в приступе ярости, а безумные огромные глаза, внушающие необъяснимый ужас, с неподдельным спокойствием уставились на несчастного, корчащегося от боли на полу. Трясущимися руками пострадавший спешно пытался вытащить что-то сзади из-за брюк. Ослабевший организм вконец предал его, руки даже не могли повернуться так, как ему было нужно. Он только успевал отползать настолько, что мохнатая, заразная своими язвами и перебегающими от одного к другому грязному нагноению рыжих маленьких тараканов нога не раздавила его, как дождевого червя. Казалось, отползая в панике назад, человек рассматривал все ужасы представшего перед ним врага, а не пытался вытащить свое бесполезное оружие. Прижатый к стене гостиной комнаты, он бросился в сторону, как раз на свою облюбованную ранее лежанку. Он вскочил на нее в намерении резко развернуться. Что-то мелкое и многочисленное зашевелилось под тонкой простыней. В ужасе тело безвольно рванулось назад, прямо в руки волосатого чудовища. Рука крепко прижала его голову к отвратительной груди, грозно разместившись на его шее, согнувшись в локте. Дернувшись, человек почувствовал, что попал в жесткие и беспощадные тиски, из которых будет очень трудно найти выход. Чудовище с новой силой сжала его шею. Глаза в приступе агонии с ужасом наблюдали за незначительными движениями насекомых на грязном, свалянном в грязи, волосяном покрове. «Это конец» - подумал несчастный. «Кто я?» - хрипло прошипел почти чужой голос, пытаясь получить хоть какой-то ответ. В ответ чудовище громогласно перекатисто закашляло. Очевидно, это выражало его смех. На секунду рука, сжимающая его, ослабела. Этого было достаточно для того, чтобы прийти в себя. Рука нащупала рукоятку за поясом и привычным движением опустила предохранитель. Потом он резко вытащил пистолет, повернул его назад и нажал на спусковой крючок. Кашель прервался. В растерянности животное отпустило его. Мужчина безвольно шлепнулся на пол, потом быстро вскочил и побежал в сторону выхода. Громкий вопль неописуемой жестокой злости потряс пустые бетонные коробки коридоров строящегося дома. Понимая, что на верхних этажах ему уже не укрыться от возмездия уродливого рока, постигшего его, испуганный человек спешно бежал по лестнице вниз, все быстрее и быстрее. Больше всего он боялся опоздать. Он боялся промедлить еще день, он знал, что если это случится, он потеряет те последние искорки способности сражаться, что еще теплились в его душе. Он потеряет последние намеки воли, оставшиеся в нем, а в одиночестве это может означать только одно – смерть, десница которой уже нависла над его маленьким силуэтом, протискивающимся через забор, что был обнесен вокруг дома, где когда-то жила Татьяна Шульковинина. У него странно защемило сердце. Неужели это всего лишь было его воображение, его неправильное восприятие мира, как сказал чертов психолог? А был ли психолог в таком случае на самом деле, или… От этого можно сойти с ума. Что-то мешало ему, болтаясь на ремне. Рука вытащила мобильный. Немного сощурив глаза, он набрал семизначный номер. В тот день он покупал не один телефон, а два – это он точно помнил. Рука тряслась. Может, она снова спасет его от безумия? Длинные гудки. Может, Таня возьмет сейчас трубку, скажет своим милым тоненьким голоском что-то доброе, успокаивающее. Длинные гудки. Только длинные гудки. В сердцах он отбросил телефон в сторону, потом подумал, вернулся, поднял его, и побежал к остановке. Надо было спешить.

     26.

     В наше время людей часто делят на так называемых жаворонков и сов. Это деление определяет биологические часы человека, предпочтения его жизнедеятельности. Одни люди обожают вставать рано и терпеть не могут бодрствовать ночью. Лечь спать в два часа ночи для них практически равнозначно быть разодранным стаей голодных волков. Бывает, люди относятся к этому вопросу нейтрально и способны приспособиться к разным условиям, в зависимости от того, что диктует им течение жизни.
     Петру Столбовому не так сильно повезло в этом вопросе. С самого детства, каждый день с утра он не отдавал себе отчета в происходящем вокруг него. Он просто не контролировал себя, ничего не видел и не слышал, а даже если какие-то чувства умудрялись пробиться сквозь практически непреодолимую завесу сна, он все равно был не в силах их осознать. Сколько он себя помнил, утро было для него самым злым и беспощадным врагом. Детский сад, школа, институт, работа… в каждом месте, куда его заносила судьба, все хотели, чтобы он вставал вместе с первыми лучами солнца. Каждое утро, просыпаясь в белесом окружающем его тумане, он подолгу переставлял роковую стрелку будильника и связанную с ней очередную оплеуху самого ужасного звука, который он когда-либо слышал, на очередные пять минут в полной уверенности, что если поспит хотя бы еще немного, то ему станет несравнимо лучше. Потом он плелся в ванную комнату, присаживался на край ванны и начинал умываться. Естественно, засыпал там за чисткой зубов, ударялся лбом о раковину и просыпался на короткое время. После этого он обычно пытался поесть, тоже, однако, безуспешно. В этот момент искорки сознания начинали потихоньку вдалбливать в окоченевший от бессмысленности происходящего мозг идею о том, что время не может ждать, пока пройдет еще лишний часик, и надо было выходить на работу еще десять, иногда и двадцать минут назад. Он проклинал все на свете, и, естественно, самозабвенно клялся себе, что в этот же день ляжет спать в десять часов, при этом все равно понимая, что когда к вечеру будет около двенадцати, если даже он окажется дома, что было нечасто, он все равно даже не попытается заставить себя лечь на кровать для того, чтобы заснуть.
     После того, как каждое утро он спешно одевался, обычно забывая про носки или какие-либо подобные мелкие аксессуары приятной современной жизни, он спешил выйти из дома и, по два раза возвращаясь в квартиру либо за ключами, либо за кошельком или телефоном, садился, наконец, за руль.
     Говорят, нельзя спать за рулем. Это и впрямь действительно очень опасно. Он не спал. И не бодрствовал. Состояние это тяжело назвать как-то определенно. Он просто будто наблюдал за тем, как едет по дороге, и за происходящим вокруг него, не имея реальной возможности влиять на ход событий. Он медленно вел машину по зазубренной до каждого поворота, каждого незначительного перестроения и выбранного ряда дороге и отрешенно останавливался на светофорах, если импульс, раздраженный красным светом, сообщал ему о необходимости нажать на тормоз. Вообще, ему иногда казалось, что мозг в этот момент не работает совершенно. Как будто он оставляет вместо себя маленькую систему безопасности, базирующуюся на импульсах, которые на простейшем уровне управляли координацией глаз, рук и ног. Останавливаясь на светофоре, Петр иногда сонно водил глазами по сторонам, и он был совершенно уверен, что каждое утро, разглядывая соседей, он понимал, что не один обречен испытывать эти тягостные ощущения. И тогда ему становилось страшно за себя и окружающих, передвигающихся в таких опасных агрегатах в подобном состоянии. В этот момент, наконец, начиналось полноценное пробуждение. Жаль, но на следующее утро ему опять нужно было увидеть сонную пустоту в глазах других участников движения для того, чтобы запустить процесс бодрствования. Окончательно же он мог сказать, что проснулся, только выходя из машины на стоянке у работы, никак не раньше.
     Четвертое сентября двухтысячного года не было исключением, это был один из таких обычных дней. Петр остановился на очередном светофоре, оглядел отдыхающих за соседними рулями участников движения, ужаснулся бесшумному туману, разгуливающему в их глазах, и запустил в своем сонном организме программу пробуждения. Двигаясь постепенно в небольшой пробке дальше, он начал, как всегда, понимать, что едет слишком медленно. В тот момент, когда он попытался перестроиться в левый ряд, на его лобовое стекло что-то грузно шмякнулось. Он вздрогнул, даже вскрикнул, и резко нажал на тормоз. Первые мысли были о том, что это, наконец, случилось. Столбовой безумно этого боялся, его передергивало от одной мысли, что может случиться, когда он с утра в таком состоянии управляет машиной. И вот, наконец, случилось что-то ужасное и непоправимое. На его капоте валялось что-то бесформенное, спешащее скатиться вниз. Не раздумывая, Столбовой выскочил из машины. Он сделал два шага к существу, валявшемуся уже на асфальте. Когда он наклонился, сбитый человек вскочил и показал ему пистолет. Петр похолодел – его так подло и легко обманули. Столбовой испугался. Он не был трусом, но в глазах сбитого было что-то дикое и необъяснимое, похожее на отчаяние. Они были болезненные и усталые, но одновременно с тем очень решительные. Четко посередине лба чернела кровоточащая рана. Она была не очень большая, но покрасневшая, набухшая, очень неприятная и, похоже, весьма болезненная. Ложный потерпевший часто ее нежно потрагивал пальцем, оценивая после этого кровопотери по красноте и количеству липкой жидкости на испачканных пальцах. Весь он был какой-то побитый, выглядел лет на сорок, невысокого роста и очень неприятный, склизкий на вид. Смотря на него, сердце неожиданно сжималось от жалости и страха перед тем, что человек такого вида может совершить. «Быстро, в машину, последний раз говорю!» - в очередной раз он повторил оторопевшему Петру, помахивая дулом пистолета в сторону автомобиля. Петя подумал, что мог бы сейчас просто побежать прямо, ведь было очевидно, что бандиту была нужна машина, в которой даже остался ключ зажигания, а лишнего свидетеля он наверняка пристрелит, так что совершенно не хотелось отдавать жизнь за кусок железа. Столбовой откровенно врал самому себе, он безумно любил свою машину, и не оставил бы ее в любой ситуации, как не оставил и в этой. «Что вам нужно?» - осторожно спросил он стоявшего перед ним человека. Тот задумался так, как будто этот вопрос не давал ему покоя, по крайней мере, полжизни. «Что мне нужно?» - медленно повторил он, смотря куда-то вдаль, сквозь Столбового. Петр двинулся незаметно в сторону, но незнакомец тут же пришел в себя и, зло скривив рот, процедил сквозь зубы: «Мне нужно, чтобы ты спокойно донес свою отвратительную шутовскую рожу в эту твою неизмеримо любимую машину, вот что мне нужно!». Столбовой оторопел. Мало кто называл его теперь шутом, эта кличка ходила за ним по пятам еще со школы из-за его чрезмерно веселой и непринужденной натуры, но услышать ее теперь было большой неожиданностью. Он попытался вглядеться в изуродованное лицо нападавшего, попробовал узнать какие-нибудь знакомые черты, но незнакомец от этого еще больше рассердился. Он приставил дуло пистолета к животу Пети и зло продолжал: «Смертельная рана в живот – самое ужасное ранение». Он говорил что-то еще, но Столбовому хватило и этих слов. Он представил, как вместе с пороховым дымком, вырывающимся вверх в воздух, он почувствует резкую боль в животе, как осядет, облокотившись одной рукой на капот машины, а другой почувствует теплую слизь, наполняющую его новую желтую рубашку бардовым оттенком. Потом все закружится перед глазами, потемнеет…
     Он резко встрепенулся, и спокойно направился к двери машины. Оппонент оказался проворнее него и уже тыкал дулом в его бок, когда Петя только собирался закрыть дверь со своей стороны.
     - Не надо ехать дальше, просто припаркуйся тут поудобнее. Все, что мне нужно от тебя, - спокойно заговорил незнакомец, - это правда. Скажи мне все, что ты знаешь, и ты останешься жить.
     - Звучит, как в дешевом детективе или американском боевике, - ухмыльнувшись, сказал Столбовой, направляя машину немного правее, устраиваясь между двумя другими автомобилями, - только я ничего такого не знаю, с помощью чего можно заработать безумные миллионы.
     - Ты ошибаешься, - заметил человек в очередной раз, щурясь от боли, касаясь вспухшей по краям раны. Вблизи было видно, какая она была на самом деле ужасная и, очевидно, серьезная, - но, несмотря на это, мне совсем не нужны миллионы, мне нужно, чтобы ты рассказал мне о Дмитрии Зарецком.
     - Последнее время это весьма популярная фигура, - не сдержался Столбовой, потом он понял, что в очередной раз сболтнул лишнего, но было уже поздно.
     - Не зря я был уверен, что ты знаешь больше, чем говоришь, - заговорчески прошептал незнакомец, - я знал, что ты что-то скрываешь, шут! Ты не такой простой, как кажется всем окружающим, не так ли?
     - Похоже, вы хотите показать, как хорошо знаете меня, - незаметно неприятно вздрогнув, спокойно продолжал Петр, - но в любом случае попрошу не забываться, немногие позволяют себе так меня называть.
     - Рассказывай! – скомандовал незнакомец.
     - Я не знаю, что вас интересует, как я могу рассказать то, что вам нужно, если я не понимаю, о чем идет речь? - дрожащим голосом проговорил Столбовой.
     - Рассказывай! – лаконично повторил собеседник.
     - Последнее время, - покорно начал Петр, - он ведет себя очень странно. Стал каким-то другим, вот и все…
     - Хватит чушь молоть! – жестко перебил его незнакомец, явно начиная выходить из себя.
     - О чем вы, я не понимаю, что вас интересует? - удивленно произнес Столбовой.
     - Нет, ты понимаешь, и ты мне скажешь все, что меня интересует, - заверил его хитрец, крепче прижимая холодное дуло к виску Пети, - ты скажешь мне все, что необычного произошло, связанное с этим человеком, иначе я сделаю что-то похуже выстрела тебе в висок.
     - И что это? – удивленно следя за тем, как направление дула пистолета смещается в сторону. Когда он понял, что оно направлено на приборную панель его машины, он лишний раз удостоверился, что незнакомец обладал незаурядными знаниями о жизни и пристрастиях Столбового, хотя при его распущенности и болтливости это было совершенно не удивительно. Вздохнув, он сказал, - Хорошо, я буду говорить. Пожалуй, ничего плохого в том, что я это кому-то расскажу, нет. Я всегда так себя утешаю, обычно после того, как ляпну где-нибудь что-нибудь лишнее. Только, пожалуйста, направьте дуло в другую сторону. Когда вы так держите оружие, мне немного не по себе. Я не думаю, что вы легко выстрелите в меня, однако машину вы вряд ли пожалеете.
     - Хорошо, - довольно ухмыльнулся незнакомец, опять приставляя пистолет в бок Столбовому, - рассказывай.
     - Вы должны пообещать мне, что никогда никому не расскажете о том, что рассказал вам это именно я.
     - Почему?
     - Вы поймете позже, когда я расскажу.
     - Хорошо, Петя. Ты имеешь мое слово, - заверил его незнакомец. Эта фраза, четко отчеканенная с резкой интонацией, показалась очень знакомой Столбовому, однако он не придал этому большого значения.
     - Некоторое время назад, как-то вечером, садясь в машину на стоянке у моей работы, я обнаружил письмо на своем сидении. В нем было сказано, что мне необходимо остановиться у поворота на Садовое кольцо, где меня будет ждать высокая статная блондинка, - тут Столбовой остановился, будто вспоминая что-то, а его собеседник подумал о том, что хорошо бы спросить его сейчас про Таню. Ведь она разговаривала с ним, а значит, его слова могут подтвердить, существовала она на самом деле или только в его запутавшемся восприятии мира. Вслед за этим вопросом легче будет ответить, кто сидит сейчас рядом с Петром Столбовым в его любимой машине. От быстрого разрешения этого страшного вопроса у него замерло дыхание, и на секунду перестала надоедливо беспрестанно дергать рана на лбу. Он вдруг испугался того, что может услышать, и решил, что всему необходимо оставить свое время и надо дать Столбовому договорить, - я был заинтригован и испуган одновременно. Ни один замок не был взломан, электрическая система защиты не показывала никаких знаков того, что кто-то проникал в машину, и непонятно, каким образом записка оказалась там, где я ее нашел.
     - Что это была за записка, она была написана от руки? – решился перебить рассказчика незнакомец, очевидно почему-то очень взволнованный.
     - Нет, она была напечатана золотистыми буквами на полупрозрачной бумаге, и от нее пахло шикарными женскими духами, и это было удивительно. Знаете, я очень трепетно отношусь к запахам, источаемым женщинами. Я терпеть не могу откровенных и прямолинейных запахов, сладких и цветочных. Меня волнует терпкость, томность, интрига и неясность, может, даже горечь. Я…
     - Уволь меня, прошу. Эти изыскания я знаю уже наизусть, пожалуйста, продолжай, - взмолился собеседник. Что-то в этих интонациях заставило Столбового остановиться и внимательнее всмотреться в искореженное незнакомое лицо, ехидно улыбающееся сейчас, устремляя подобревший, с каким-то даже отеческим оттенком взгляд.
     - Я понимаю, - осторожно продолжал он, - какой вопрос будет следующим, поэтому заранее вас разочарую. В конце письма значилась маленькая приписка о необходимости порвать и выбросить записку сразу, как я ее прочитаю, и я это незамедлительно сделал.
     - Твоя простота и прямолинейность, как всегда, подкупает.
     - Кто бы ее ни писал, они все спланировали и организовали заранее. Недалеко от поворота действительно красовалась потрясающего вида молоденькая девушка. Она ждала меня, а к этому моменту моя голова уже отказывалась спокойно соображать, уступая волю гормонам и чувству какой-то неожиданной эротической игры. Я…
     - Прошу тебя, я знаю все, что ты можешь сказать по этому поводу. Лучше скажи, что это была за женщина? Видел ли ты ее когда-либо еще? – снова встрял слушатель, улучив момент паузы, пока рассказчик жадно сглатывал, отпуская глаза в далекое плавание туда, где происходили описываемые им события.
     - Нет, - встрепенулся он, решительно водя головой из стороны в сторону, - нет, такую женщину я не видел никогда и нигде ни до этого, ни после. То, что было сказано про нее в записке, превратилось в пустые стандартные фразы. Это была не женщина, передо мной появился ангел и демон в одном теле. Это лицо, волосы, губы, этот неосязаемый запах, умопомрачительные линии тела. Сказать то, что она была идеальна – не сказать ничего, она была более чем идеальна. Она была нереальна! Увидев ее, я не смог выйти из машины. Остановился и наблюдал за ней какое-то время, потом она заметила меня, грациозно подошла к машине, открыла дверь и, сев рядом со мной, очаровательно улыбнулась. Я ответил ей тем же и попытался начать обычный в случаях первого знакомства разговор. Это последнее, что я помню из того вечера. Я не знаю, было у меня что-то с ней или нет, но после того вечера у меня появилось какое-то робкое, неизвестное мне до этого чувство, какая-то липкая привязанность к ней. На следующее утро я рассказал о странном вечере Зарецкому, он достаточно близкий для меня приятель. Помню, он отреагировал тогда так, как обычно реагировал на мои рассказы о вечерних приключениях с различными молодыми особами. Ни понимания, ни участия или поддержки от него не добьешься в таких вопросах, только шутки и наигранные насмешки, ничего серьезного. При всей его феноменальной внимательности и памяти, кажется, он и через пять минут не сможет повторить то, что услышал, когда речь идет о моих романтических свиданиях. Так вот, вечером, на том же самом месте, я опять обнаружил эту невероятную женщину. Но она появилась совсем не за тем, чтобы разговаривать со мной о моих музыкальных пристрастиях и подобной сентиментальной ерунде. Она сразу перешла к делу, заявила, что накануне мы с ней договорились, что следующие две недели она будет так ездить со мной до моего дома, и я буду рассказывать ей про то, как, с кем и чем Зарецкий занимается на работе. Ее интересовало всё – абсолютно все детали. Каждый человек, с которым он имеет дело, каждая мысль, высказываемая им по поводу любого вопроса вслух и в маленьких компаниях. Ей нужно было знать, как он держится, что конкретно входит в его обязанности в фирме. Меня это страшно перепугало. Я по сути своей всегда стараюсь не ввязываться в чужие проблемы, особенно способные каким-либо образом осложнить мою жизнь. Такого жесткого напора со стороны блондинки я просто не ожидал, и, конечно, решил как можно быстрее избавиться от нее. Помнится, рассказал я тогда совсем немного, и она была страшно недовольна. Когда выходила, так хлопнула дверью, что у меня, казалось, из ушей вылетели все молоточки и наковаленки, ну или как они там еще называются… Еще она сказала, что мне необходимо подготовиться на следующий день лучше, и рассказать ей что-то более связанное и подробное. Ночью я плохо спал, думал о том, что, очевидно, попал в какую-то дурную ситуацию. Зарецкого в любом случае подводить не хотелось. На следующий день я попытался объяснить ему то, что со мной произошло, но получилось как-то сбивчиво, он опять решил, что я хочу рассказать ему о своих очередных похождениях и практически не слушал, у него было много дел. Я решил, что необходимо собраться и рассказать ему все более прямолинейно на следующее утро. Когда я ехал домой, она стояла на традиционном месте. Нажав на газ, я увеличил скорость и попытался промчаться незамеченным…
     - Столбовой опять замолчал, боязливо вздрагивая, очевидно, от собственных воспоминаний. Глаза выражали животный страх и повиновение чему-то более сильному и могущественному, чем он. Нарочито веселый тон сменился дрожащим неуверенным голосом. Зарецкий явно вмешался в то, что Петр старательно силился забыть.
     - Что было дальше? – достаточно наслышавшись тишины, поторопил собеседник, внимательно разглядывая окровавленный палец после очередной инспекции своей болезненной раны. От вида этой картины Петю скрючило, как старый матрас.
     - Я приехал домой и сразу почувствовал, что что-то не так. Вроде все было на своем месте, но в тоже время чувствовалась какая-то тяжесть. Потом я обнаружил в прихожей на полочке, где обычно оставляю ключи, странный конверт. Я взял его и пошел на кухню, предварительно включив свет. Конверт был мне не знаком. Надо сказать, я безумно испугался. Дело в том, что я живу в квартире один, и никто, кроме меня, не мог оставить это чертово письмо, и я уверен, что с утра его не было, потому что каждое утро беру с этой полочки ключи от машины. Я открыл конверт, там оказалось это письмо, оно… Оно было страшным и по содержанию, и по виду. Казалось, это был все тот же полупрозрачный материал, но пах он уже не так приятно. Слегка сладковатый запах сбил меня с толку. Он был приятный, до боли знакомый, но я не мог понять, что это. Я понял после. На бумаге коричневатыми корявыми буквами были начертаны следующие слова, я помню их наизусть, слово за словом, можете в этом быть уверены! Там было написано: У тебя есть мать, отец, младшая сестра и три подружки. Угадай, чья эта кровь? Во мне все похолодело, я, наконец, смог определить запах, исходящий на этот раз от письма, сильный приторный запах крови. Мой ужас не знал границ. Я даже не сразу заметил оставшихся слов, приписанных чуть ниже более мелкими, а потому еще менее понятными буковками. Там было написано, что мне необходимо делать то, что говорит мне моя новая знакомая, и моя жизнь останется такой, какой была до этого момента. А потом, еще ниже, было написано: не волнуйся, пока мы взяли кровь у тебя. Руки тряслись, я не понял, что написано и перечитал это еще раз. Потом я почувствовал боль выше колена, чуть сбоку. Я приспустил штаны и обнаружил на своем теле длинную, достаточно неглубокую рану, из которой сочилась кровь. Брюки были безнадежно испорчены, как и мое психическое состояние. Это была первая ночь в моей жизни, когда у меня не было даже маленькой мысли положить голову на подушку. С тех пор я пережил немало таких. Я много тогда передумал. Если вы знаете меня так хорошо, как хотите показать, то вам известно мое решение.
     - Ты привык идти самым легким путем. Ты решил все рассказать, не так ли? Ты не утаил ничего, не соврал, не приукрасил. Решил, что ничего плохого никто не сможет выудить из того, что ты скажешь, и был предельно честен и откровенен, как и всегда. Ты ведь не можешь по другому, - зло прервал его незнакомец, - скажи мне, а думал ли ты в тот момент, что это может изменить жизнь кого-то другого, или ты всегда привык думать только о себе?
     - Незнакомец почти кричал. Казалось, от этого его рана стала изрыгать еще больше крови. Столбовой робко предложил ему пластырь из аптечки, и тот согласился. Неровно приклеив пластырь, он брезгливо попрощался с Петром, вышел из машины и нетвердой походкой пошел по улице. Столбовой глубоко вздохнул, прикрыв глаза. Очередная неприятная история, из которой он вылез, совершенно не попортив шкуры. Он пропустил ряд проезжавших машин и вырулил вслед за ними, встраиваясь в плотный поток, неожиданно быстро прибавивший ход. Когда он поравнялся с незнакомцем и тот увидел его в машине, Пете показалось, будто он хотел что-то еще спросить его, взглядом приглашая остановиться. Но Столбовой не желал больше разговаривать с этим опасным типом, и у него были все шансы избежать совершенно лишнего продолжения неприятной беседы, что он и сделал, как ни в чем не бывало устремившись вперед гребешком маленькой волны в океане машин, галлонами выбрасывающих отработанные газы в атмосферу огромного терпеливого города.

     27.

     Ругать себя и спрашивать, как Зарецкий, славившийся феноменальной памятью, может забыть о столь важном для себя вопросе, как факт разговора Тани со Столбовым, было уже примерно так же бесполезно, как ругать солнце за то, что оно ушло за тучи. При всем при этом он не мог остановиться. Он продолжал ругать себя и даже прикрикивать, чем несказанно удивлял прохожих. Погода и вправду была мрачноватая. Солнышко спряталось за пушистую пелену сизых туч, которые выказывали готовность расплакаться и обрушить вниз столько воды, сколько было достаточно для всемирного потопа.
     Он узнал то, что против Зарецкого что-то все-таки планировалось. Значит, существует еще очень большая вероятность того, что он, человек, идущий сейчас по этой дороге, и есть Дмитрий Зарецкий, обманутый, искромсанный на части и выкинутый из собственной жизни, будто мусор из ведра. В любом случае, во всех его проблемах виноват тот, кто называет себя Дмитрием Зарецким сейчас, тот, кто живет в его доме, работает на его работе, пользуется его возможностями и уверяет всех, что женат на любимой жене. Он должен за это ответить, и он ответит, решительности у этого человека было сейчас намного больше, чем памяти и здравого смысла. Еще у него была куча времени, и это, обычно быстро и незаметно теряющее свою ценность, богатство надо было куда-то потратить.
     Он смотрел на проезжающие машины. Они все спешили куда-то, протискивались, пытаясь проехать быстрее, не пропустить вперед других. Это было похоже на какую-то жестокую игру, правила которой у каждого были свои, как и средства, которыми они добивались своей цели. Когда-то и Зарецкий участвовал в этой глупой потасовке. Она не выглядела тогда такой бесцельной и противной, как сейчас. Что нужно этим людям, показать, что один лучше другого, что один спешит больше, чем остальные или кто-то ловчее или смелее других?
     По встречной, показывая всем свою исключительную значимость, отрывисто давя на клаксон, нарушая все возможные и невозможные, но принятые, благодаря кровной заинтересованности целого ряда структур, правила, неслась зеленая иномарка с синими милицейскими номерами (сочетание цветов не самое привлекательное, однако это не волновало ни самого владельца, ни кого-либо другого). Когда-то такие уличные разборки так сильно волновали того Зарецкого, которого помнил, или думал, что помнил человек, рассматривающий сейчас тривиальную уличную пробку, но теперь все выглядело сумбурно и глупо. Вся эта спешка, мальчишеские ссоры больших дяденек, жизнь которых растрачивалась впустую за бесполезными пошлыми мелкими мыслями и желаниями. Какие высокопарные слова! Как смешно он сейчас себя ведет, будто со стороны рассматривая и судя чужую жизнь. Как бы он хотел вернуться к этой глупой жизни, не заботясь о высоких материях, просто вклиниться в эту давку и спешить на работу. Как он безумно, безудержно этого желал!
     Он вспомнил, где потерял этот поверхностный собственнический взгляд на окружающий его мир. Вспомнил те топольки, выстроившиеся в ряд, вспомнил свою машину, остановленную у бордюра на дороге, вспомнил, как они смеялись, поедая малополезную и не совсем изысканную пищу, вспомнил эти золотые волосы, теплую улыбку. Как она была близко тогда, и как далеко сейчас! Как далеко он оказался теперь от нее и от ее любви.
     Внезапно он решил поехать на то место, где последний раз сидел за рулем своей собственной машины. Его давно тянуло туда так, как, вероятно, убийц тянет на место преступления. Это желание было каким-то болезненным, почему-то необходимым, и в то же время манящим и чужим. Ему даже показалось, будто это не он, а кто-то другой в его голове настаивал обязательно туда сходить и увидеть все еще раз своими глазами, вспомнить все до мельчайших деталей. Он поддался этим чувствам и не спеша пошел к метро.
     Обыкновенная улица в обыкновенном московском районе с тихим шумом окружающей, не спеша проходящей жизни. Каждый слышал этот шум: крик отдаленного плача ребенка, тихой беседы бабушек у подъезда, еле слышное жужжание электродрели за одним из открытых балконов и шуршание изредка проезжающих мимо машин. Все было наполнено этой неспешной жизненной силой, все, кроме отпугивающего своей странностью и тишиной места, куда устремил вздор необычный, истерического вида человек. Люди обходили его стороной, немного брезгливо и опасливо оглядываясь через плечо, но он, казалось, не замечал их. Остановившись через дорогу, он молча и бездвижно наблюдал за проезжающими мимо машинами и мирно стоящими ровным рядком деревцами.
     Что-то капнуло ему на нос. Он поднял голову, устремив свой взгляд высоко вверх. Небо ответило на немой вопрос еще тремя каплями, угодившими прямо на его лицо. Капли были холодные, но опускались на лицо как-то особенно мягко и неожиданно спокойно. Они пытались охладить уставший разум, болезненно пылающее лицо и изнывающую душу этого человека, одиноко стоявшего у края дороги. Когда стало понятно, что нескольких капель недостаточно, небо, не скупившись, обрушило на него настоящий осенний дождь. За какое-то мгновение куда-то подевались все случайные пешеходы, а водители, включив привычными движениями дворники и частично снизя скорость, поближе подвигались к лобовому стеклу. Одиноко стоящий человек так и продолжал смотреть в небо, выискивая там видимые изъяны и получая водяные пощечины. Но холодные извержения воды не пугали его. Они помогали ему остыть. Легкий воздух, сдобренный освежающей водой, нес с собой невероятно приятный, умиротворяющий запах, благодаря ему хотелось дышать, старательнее наполняя легкие долгожданной жизненной силой, предлагаемой дурманящим ароматом свободы. Он опустил глаза на землю, обозревая снующие туда и обратно машины и прислушиваясь к шуму, издаваемому водой, бьющейся об их крыши, асфальт, еще плотные листики деревьев и его собственное тело. Потом он перешел дорогу, как будто войдя в кратер действующего вулкана, подошел к тому месту, где, казалось, он остановил машину в тот далекий вечер и огляделся. Голова неожиданно закружилась, заставляя терять равновесие. Предотвращая собственное падение, он сел на бордюр, окатываемый с ног до головы жидкостью, вырывающейся из-под колес проезжающих мимо машин. Защищаясь от грязи, летящей на него из придорожных луж, он прикрыл лицо, не находя в себе силы встать.
     Нельзя сказать, как долго он сидел, раздумывая над тем, что решил совершить. Никто не мог ответить, насколько нужен этот поступок, никто не мог взять на себя ответственность за его будущее деяние. Задумать убийство нетрудно, тяжелее совладать с собой и его совершить, так всегда и везде говорится. Наверное, это говорят люди, которые точно это знают. Человек, который сидел сейчас у дороги, не знал об этом ничего. Он окончательно запутался в своих страхах и все, что ему хотелось, это сделать хоть что-то успешно. Боль нанизывала его на длинный шампур. Боль потери его жизни, жены, друзей, и, как не странно, потери Татьяны. До того, как это случилось, он и представить себе не мог, как будет по ней скучать. Он представил себе, как она улыбается рядом с ним, заглядывает ему в глаза, будто ища там что-то необыкновенное. Он болезненно повел головой в сторону. Рана на лбу не переставала ныть.
     Его потревожил некто, теребя за плечо.
     - Молодой человек, с вами все в порядке? – спросил какой-то прохожий, сострадательно приподняв брови.
     - Нет, со мной не все в порядке, что вам надо? – пробубнил будто чужой голос, издаваемый прикрываемым от брызг грязной воды ртом.
     - Дело не во мне, а в вас. Дело в том, что вам плохо, а я могу вам помочь.
     - Чем вы мне можете помочь? Как вы можете знать, что вы можете мне помочь? Зачем вы тут? – устало сыпал вопросы чужой голос.
     Видимо, в знак солидарности, мужчина, тяжело кряхтя, опустился рядом на бордюр, отделявший тротуар от проезжей части. Проезжающая мимо машина моментально окатила его придорожными помоями, смываемыми не на шутку разыгравшимся дождем. Он вздрогнул от неожиданности, а его собеседник привычными движениями стер грязную воду с лица рукавом.
     - Я не знаю, чем могу вам помочь, но помощь вам, очевидно, необходима. Я живу здесь рядом, - он вытянул руку с распрямленным указательным пальцем в направлении ближайшего дома, - и мои окна выходят как раз на эту улицу. Я увидел вас некоторое время назад, подумал, что вам плохо и решил выйти, помочь. Меня зовут Виталий Петрович, а вас?
     Усталые глаза нехотя удивленно посмотрели на человека лет шестидесяти. Ему явно было не очень легко ходить, не говоря о той позе, которую он был вынужден занять, чтобы сесть рядом. Глубокие, слегка покрытые белесой завесой преклонного возраста голубые глаза проникновенно всматривались в образ собеседника, излучая доброту и понимание. Морщины еле заметными, поверхностными рядами отплясывали от его глаз вниз, к уголкам рта. На переносице вертикальные линии, как две глубокие царапины, выказывали волнение, а сжатый гармошкой лоб предлагал участие и сожаление. Над одной бровью белел кусочек советского пластыря, того, что с вымоченной в зеленке марлевой серединкой. При всей видимой готовности помочь Виталий Петрович вызывал необъяснимую жалость и никак не выглядел кем-то, на кого можно было бы свалить свои проблемы и заботы. В каждом миллиметре его лица, несмотря на очевидное желание скрыть это, читались глубочайшие страдания, испытанные за всех, с кем он был знаком и неминуемые разочарования, постигшие его на долгом пути жизни.
     - Извините, я был груб, - пробубнил все еще чужой голос. В это время он получил очередную порцию грязевых ванн прямиком в лицо. Брезгливо сплюнув, он в который раз вытерся рукавом и опять посмотрел на неожиданного помощника, - сейчас не много столь отзывчивых людей, как вы…
     - А я вас где-то видел уже, - вдруг перебил его Виталий Петрович, - точно, где-то уже видел.
     - Вам, вероятно, кажется, - молодой собеседник опять устало прикрыл глаза.
     - Нет, точно видел. Я абсолютно уверен. Знаете, что… зайдем-ка ко мне на чашечку чая, поговорим, вы высушитесь, обогреетесь, а то совсем вы продрогли, даже сами не замечаете, как вас знобит.
     - Где вы сказали, вы живете? – внезапно встрепенулся молодой человек, в очередной раз обливаемый водой, будто придя в себя ото сна.
     - А? – Виталий Петрович вздрогнул от неожиданности, скоропалительно пытаясь вскочить с корточек, что ему, конечно, не удалось. Потом он закашлялся, и объяснил, стеснительно краснея, - старость, знаете ли, как говорят, не радость. Я говорил, что живу здесь, в этом доме.
     Он показал пальцем на расположенное в двадцати метрах от дороги здание.
     - И вы говорите, что помните меня?
     - Да, я уверен, что видел вас раньше!
     - Как вы думаете, не могли вы меня видеть прямо на этом месте?
     - Как это? – заинтересовался пожилой благодетель.
     - Примерно неделю назад, вечером, здесь останавливалась машина черного цвета, она стояла на этом самом месте какое-то время, - вскакивая, залепетал незнакомец, размахивая руками, и указывая на землю прямо перед собой, - а потом появившийся прохожий спровоцировал водителя этой машины на небольшую потасовку. Из машины выскочила девушка…
     - Я вспомнил! Да, я помню!
     - Правда!? – незнакомец снова нервно встрепенулся, и, помогая своему новому спасителю встать, аккуратно повел его прочь от дороги.
     - Да, да! После этого я упал, - он, скорчив виноватую мину, боязливо потрогал пластырь, приклеенный на его брови, - и еще была страшная авария, я помогал милиционеру…
     - Авария? – удивился оказавшийся достаточно высоким и стройным молодой человек.
     - Да, да, именно так. Он тогда получил серьезные…
     - Подождите. Вы не помните меня? – с надеждой заглядывая в глаза облокотившегося на дерево облитого с ног до головы грязной водой борца за справедливость, спросил незнакомец.
     - Честно говоря, - сказав эту фразу, Виталий Петрович некоторое время пытливо вглядывался в глаза своему собеседнику, очевидно, пытаясь найти знакомые ему черты лица, - я не могу вспомнить, почему вы кажетесь мне знакомым, сожалею.
     - Попробуйте меня вспомнить, пожалуйста. Та машина… тот человек, который шел мимо, и тот, другой, который выбежал из машины… Вы не узнаете во мне одного из них? Пожалуйста, попробуйте вспомнить, - заикаясь от волнения, молил молодой человек, соединяя ладонями руки и поднимая получившуюся конструкцию прямыми соединенными между собой пальцами вверх.
     - Хм, - задумался, тяжело пыхтя, пытаясь заставить заработать все клеточки своей памяти, затянутые тугой паутиной долгих тяжелых лет, чужой незнакомый старик, его последняя надежда в стоге безумия и тьмы. Пенсионер отошел на несколько шагов, продолжая задумчиво пыхтеть и устало вытирать локтем мокрый от дождя лоб, - я помню вас!
     - Правда? – от неудержимой радости мужчина даже подпрыгнул.
     - Да, я помню эти брюки на вас, я помню их очень хорошо, - наконец, провозгласил Виталий Петрович, - У них такой четкий замечательный черный цвет. Они мне очень понравились, я их помню.
     - Молодой человек удивленно посмотрел на брюки. Они действительно все еще смотрелись шикарно. Если он провозился в них целую неделю в том пылевом гробу, который встретил его на месте Таниной квартиры, разве могли бы они быть настолько чистыми?
     - Кто я? – тихо, доверительно спросил он у своего старшего собеседника, подходя к нему ближе, - Кто?
     - Извините, я не понимаю, - ошарашено ответил тот, осторожно отодвигаясь подальше.
     - Вспомните, был я в этой машине? А может, я шел мимо?
     - Были?
     - Я сидел в машине, так? Или это я шел мимо, подстрекая сидящего в машине на драку?
     - Вы не помните, где вы были? Как это возможно!?
     - Я прошу вас! Скажите, вы помните?
     - Дайте мне подумать. Я помню вас, но не помню детали. Дайте мне подумать, - успокаивал своего нового знакомого Виталий Петрович, размеренно положив руки на его плечи.
     - Вы должны вспомнить, - не унимался чрезмерно возбужденный странный тип.
     - Да, да. Я отойду подальше, мне так легче будет вспомнить, без нервической спешки. А вы стойте, где сейчас стоите, - осторожно убирая руки с плеч пугающего незнакомца, ответил Виталий Петрович.
     Он сделал несколько шагов к месту той аварии, что потрясла его всего неделю назад, и обернулся. Конечно, он уже десять раз передумал, как может сейчас попробовать убежать от этого типа, но он выглядел явно очень нуждающимся в помощи, а Виталий Петрович привык вести себя правильно и хорошо, он не мог позволить себе поступок, за который ему будет стыдно впоследствии. Он посмотрел на то место, где видел в тот вечер, как из машины выбегал молодой человек к тому, что шел мимо. Медленно воспоминания возвращали какие-то детали. Он думал и анализировал то, что позволяла его память.
     - Ну что? – нетерпеливо крикнул молодой человек, промокший до нитки. Он дрожал так, будто место ног у него были две длинные неустойчивые тонкие пружинки.
     Виталий Петрович подумал, что, очевидно, вымок не меньше, и ему пора домой. Для него такое состояние всегда означало… в этот момент он вдруг вспомнил. Он вспомнил ясно те звуки, которые издавали дерущиеся. Шлепки их обуви по уже опавшим, но еще кое-где зелененьким листьям. Он поднял взгляд от этих листиков.
     - Вы были…, - он громко чихнул и почувствовал себя каким-то очень слабым и тяжелым.
     - Что? – его молодой собеседник уже был около него, сильно сжимая его руку в двух своих, - что вы сказали?
     - Вы были в машине, - спокойно ответил Виталий Петрович, - я точно знаю, я помню, как ваши брюки, машина и смоляные волосы сочетались вместе, и помню, какой серой личностью показался мне тот, что шел пешком. Вы выбежали из машины, кинулись на него. Он почти не защищался, как будто отступал, давая вам возможность войти в роль победителя. Потом выбежала эта девушка, симпатичная, с золотыми волосами…
     - Маша!
     - Она сначала кричала, звала на помощь, я спешил к вам, но упал по пути, споткнувшись о камень. Потом серый как-то неказисто свалился наземь, а вы будто встали над ним. Девушка бросилась на вас. После этого произошла авария.
     - Что за авария?
     - Большая авария, вон там, - сказал Виталий Петрович, в очередной раз громко чихнув, показывая пальцем на дорогу, - остановился резко автомобиль, в него ударился сразу другой, он выехал на встречную полосу, и в него ударилась милицейская машина. Она полетела прямо на меня и столкнулась с деревом. Когда я повернулся к вам, вы уже лежали на земле. Это все, что я помню, в это время водитель милицейской машины…
     Виталий Петрович опять громко чихнул и тяжело задышал. Как-то внезапно успокоившийся собеседник помог ему добраться до квартиры, спросил о том, чем может помочь, и, получив ответ любого приличного энтузиаста, поспешил удалиться.
     Он шел по улице в спокойствии, чувствуя, как ароматы осеннего дождя окутывают его, завладевая им с помощью грустных мыслей о вечном. В первый раз за свою сознательную жизнь он получал невероятное удовольствие от осени и от дождя, связанного с ней меланхолией и умиротворенностью. Подходя к метро, он не спеша порылся в брюках и нащупал кошелек. Что-то мешалось в кармане, он вытащил свернутую вчетверо бумажку и заметил, как какой-то предмет упал из его кармана. Он наклонился, взял в руку маленький кусочек ткани. Повертев его в руке, он посмотрел на яркую красивую вышивку. На маленьком лоскутке ткани замысловатыми вензельками были вышиты инициалы «Д.З.». Дыхание участилось, он судорожно сглотнул, пытаясь избавиться от неожиданной сухости во рту. Развернув бумажку, он посмотрел на смешной рисунок, мало общего имеющий с настоящей фотографией Велина, которую он привык видеть в паспорте.

     28.

     Эта глупая вышивка и сомнительный портрет стали для Зарецкого настоящим чудом, откровением и неожиданным счастьем, однако он не стал менять свои планы. Он точно знал, что собирался сегодня делать, и не в его правилах было менять расписанные уже поминутно действия. Конечно, он не мог предугадать того, что произойдет, но он решил во что бы то ни стало закончить с этой историей, так или иначе. Ни разу он не проводил годовщину своей свадьбы без Маши, и этот день не будет исключением, Зарецкий точно это знал. В положенное время он сидел на мокром от недавнего дождя асфальте, облокотившись головой о дверь собственной машины. Он терпеливо ждал, спокойно и медленно пережевывая купленную у метро уличную шаурму. Она была жирная, завернутая в три салфетки, которые промокли насквозь в тот самый момент, когда коснулись этого невероятного продукта гастрономического искусства. Жир покрыл руки Дмитрия так, что они ярко блестели под воздействием внезапно появившегося солнца. Было тепло и спокойно. Зарецкий ненавидел жирную еду, а тем более вот такую, купленную на улице бомбу замедленного действия для его желудка, но это почему-то совершенно не волновало его сейчас. Так умиротворенно Дима не чувствовал себя очень давно. Непонятно откуда вдруг появилось это чувство, но оно всецело завладело им, не оставляя и намека на какие-либо сомнения. Наверное, Дима решил, что ему уже нечего терять, а может, решил, что дошел до такой грани, хуже которой уже быть не могло. Конечно, он ошибался и в первом и во втором утверждении. Через всю эту атмосферу небывалого спокойствия один вопрос все-таки смог пробиться, впрочем, тоже совершенно ненавязчиво маяча где-то на горизонте разгулявшихся по собственной воле мыслей. Совершенно неожиданно он обнаружил у себя какие-то чувства к Татьяне, они сначала казались ему смешными, но сидя на асфальте, он начал понимать, что ему ее очень не хватало. Надо было обязательно узнать, что они сделали с ней, с этим невинным добрейшим существом и куда они ее спрятали от него.
     Последние кусочки еды исчезли во рту Зарецкого, и он застыл, наблюдая за своими руками и решая, насколько было бы глупо вытирать их этими жирными, ставшими прозрачными и кое-где дырявыми салфетками. Так и не приняв решения, он внимательно огляделся.
     Дима знал, что тот, кого он ждал, выйдет раньше, ведь сегодня у него был очень важный день, замечательный праздник, поэтому, когда послышались приближающиеся шаги, он понял, что решение вопроса о руках и салфетках придется отложить. Высокий молодой человек подошел к машине и направился к двери водителя. Тут он и встретился с неспешно встающим ему навстречу Зарецким. Незнакомец вздрогнул и оступился. Портфель выпал из его рук. Потом он, очевидно, взял себя в руки и поднял чемодан с земли, однако в глазах продолжал властвовать страх. Он неуверенно шагнул вперед для того, чтобы открыть дверь, но Зарецкий преградил ему путь. Человек понял, что конфликта не избежать, и сжался в готовности к сопротивлению. Дмитрий вел себя аккуратно, боясь, что кто-то из охраны помешает разрешению его проблем.
     - Что вам надо? – грубо спросил человек.
     - Что мне надо? – удивленно проговорил Зарецкий, пытаясь отыскать в человеке знакомые черты глазастого и не находя их, - Как вас зовут, молодой человек?
     - Меня зовут Дмитрий Зарецкий, что вам надо? – нетерпеливо заговорил незнакомец, поправляя блестяще сочетающийся с рубашкой галстук.
     Зарецкий знал, что он видит свой портфель, он знал, что на этом человеке его одежда, часы и все остальное. Он помнил, как сам подбирал каждую из этих деталей тщательнейшим образом. Все это когда-то принадлежало ему, но теперь, благодаря какой-то искусственно созданной цепи обстоятельств, оказалось у этого незнакомца. Это должно было разозлить Дмитрия, вывести из себя, повергнуть в пучину неуправляемой ярости, но он оставался чрезмерно спокоен. Это спокойствие давало ему силы, однако, очевидно, отнимало терпение и самообладание у другого претендента на фамилию Зарецкого.
     - Ты не собьешь меня больше с толку, - спокойно выговорил Зарецкий, твердо и безотрывно наблюдая за движением глаз соперника, - я знаю, кто я. Пусть я не знаю, кто ты, мне это не нужно. Я точно знаю, что меня зовут Дмитрий Зарецкий, я родился двадцатого августа тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года…
     - Эти биографические данные и я могу тебе сказать, - усмехнувшись, ответил второй Зарецкий, - это знает каждый. Остальное все я выбил из твоей дурацкой головы. Помнишь меня?
     Он посмотрел вдруг как-то странно. Зарецкий понял, что нужно отвести глаза, отвернуться, но было уже поздно. Перед ним стоял глазастый, в этом не было ни малейших сомнений. Он смотрел своими ужасающими глазами, заставляя Диму замереть. Ни один нерв не мог дернуться, тело больше не подчинялось ему. Он безвольно смотрел в эти страшные бездонные глаза и тяжело дышал.
     Помнишь меня, ты, самоуверенный болван? Помнишь, как я забрал у тебя все - машину, квартиру, работу, жену? У тебя очень хорошая жена! Ты думаешь, что пришел для того, чтобы разобраться со мной? Ты думал, что тебе это по силам? – глазастый засмеялся, высоко подняв голову.
     Зарецкий почувствовал какую-то силу, излучаемую где-то внутри него, глаза зашевелились, он присел, выхватил свой пневматический пистолет и бросился на врага. Глазастый не ожидал такого поворота событий, но быстро среагировал, отойдя в сторону. Он схватил Зарецкого и, перевернув, бросил на землю. Больно ударившись, Дима развернулся и наставил пистолет на, очевидно, превосходящего его и в силе и в возможностях врага. Когда тот увидел пистолет, он снова огласил окрестности раскатистым смехом.
     - Решил напугать меня своей игрушкой, да? – вырывалось из хохочущего рта, - Ты, смешной человечек! Да ты знаешь, что я могу с тобой сделать?
     Вдруг Зарецкого поглотила непроглядная темнота. Вокруг все померкло, ничего не было видно, только страшные глаза, уставившиеся на него. Тьма окутала его своей влажной бесплотной массой. Он почувствовал, как его ноги медленно теряют опору, и повалился вниз. Он летел в несуществующую бездну, хватаясь за невидимые черные облака, и не имел никакой возможности остановиться. Зарецкий закричал. Ему ответил бешеный смех.
     - Кто ты? – истошно заорал Дима в ужасе, - Кто ты?
     - У тебя было все хорошо, в твоей маленькой глупой жизни, - послышался хриплый злой смех, - И тут пришел я, фантом твоей судьбы, я есть, и меня нет. Я изменяю тебя и все окружающее тебя так легко, что сам не могу объяснить, как это происходит. Я больной человек, обреченный на ненормальную жизнь. Кто-то рождается со слабым сердцем, у кого-то слишком длинный нос, у других сахарный диабет, шесть пальцев на ноге или одна почка вместо двух. Есть отклонения, про которые ты знаешь, а есть те, про которые люди стараются не распространяться, и ты можешь только догадываться об их существовании. Но если ты с ними столкнулся сам, поверь мне, это будет твоя последняя схватка. Кое-кто может читать мысли или не чувствовать боли, кто-то передвигает предметы одним усилием воли, а я могу залезть в твою голову и перевернуть все там вверх дном за две минуты. Могу сделать так, что ты будешь жить в мире одних мужчин, не замечая женщин, могу сделать так, чтобы ты очутился среди фантастичности будущего, среди развалин ядерной войны, могу отправить тебя в доисторический мир динозавров, и все это для тебя будет более чем реально. Для тебя я – создатель. Невидимый создатель твоего уединенного, обособленного мирка.
     В темноте Дима различал какие-то отблески мимолетных огней. Они вдруг заплясали вокруг него, заиграли друг с другом, выстраиваясь в причудливые формы. Потом, как по команде, они мгновенно собрались вместе. Дима даже не сразу сообразил, что они изображают чье-то лицо. Знакомые глаза блестели в центре этой ужасающей композиции. На них невозможно было не смотреть, невозможно их не видеть. Диме казалось, что он переворачивается, но со всех сторон он видел только это изображение ненавистного лица.
     - Кто ты? – смиренно повторил Зарецкий, не в силах остановить перевороты, описываемые его телом и заставлявшие его чувствовать тошноту.
     - Я – твой ужас, твои самые сокровенные страхи! Я – жирный червяк, который пробрался в самый центр твоего мозга так же просто, как мог бы пробраться к сердцевине обыкновенного яблока, и пожирать его изнутри. Я владею твоим сознанием так, как ты можешь владеть теннисным мячиком. Я могу кидать его из стороны в сторону, подбрасывать его вверх, опускать вниз, топтать, играть с ним, а могу просто раздавить, если только захочу, - в этот момент кто-то сильно сдавил голову Зарецкого с двух сторон так, как будто ее положили в тиски между двух огромных железных пластин, и ему ничего не оставалось делать, как бессильно захрипеть от увеличивающегося давления, - Ты полностью в моей власти, я могу делать все. Могу сделать так, что построенный в реальном мире дом в твоей голове будет строиться вечно. И ты не сможешь это исправить никакими силами! Ты все-таки решил, кто ты такой? А мне плевать, как и всем людям вокруг. Ты догадался о том, что твоя жена стала моей? Она может не видеть разницы между тобой и мной. Теперь я – Дмитрий Зарецкий, а ты заменишь того идиота, что валяется в загаженном доме, у которого нет ни друзей, ни знакомых, ни жены, ни детей! Тебе не к кому идти! И в твоих интересах умалчивать об этом трупе, поверь мне. Ты догадался о договоре, о деньгах? Уже поздно, слишком поздно. Ты ненавидишь меня? Мне все равно. Мне жалко тебя, но ты сам во всем виноват. Оставь нас в покое! Тебе мало того, что у тебя отняли твою влюбленную подружку? Она заслужила лучшей жизни, чем у нее была благодаря тебе! Мы забрали все у тебя, а в следующий раз отнимем и твою жизнь!
     Вдруг огоньки, изображающие разговаривающую с ним голову, покраснели, превратились во что-то бардовое и колючее. Они резко направились в сторону Зарецкого. Когда они оказались достаточно близко, он увидел в каждом из них маленькое отражение злых глаз, заставляющих его страдать. Они врезались в тело Димы, выпуская фонтаны теплой крови. От страха Зарецкий не сразу понял, что он не чувствует боль страшных ран, покрывших его тело.
     - Это всего лишь иллюзия! И ты ее не чувствуешь, хотя я могу сделать так, что она станет для тебя реальностью, - снова вернулся голос, когда Зарецкий прекратил орать, - а могу сделать так, что ты проведешь в этой бездне весь остаток своей жизни в полной тишине.
     Вдруг все стихло. Огоньки, голос, перевороты. Была только тьма. Тихая, спокойная, мертвая тьма. Ничего, кроме нее. Зарецкий водил глазами в разные стороны, но не видел ни малейших признаков света. Вокруг него не было ни чудовищ, ни невнятных страхов или таинственных звуков, все, что могло его окружать, поглотила в свою бездонную пучину влажная вечная темнота. Она обещала годы одиночества и безумия, полные пустоты и отчаяния. Зарецкий сделал невероятное усилие и заорал, но вместо звуков из его горла вырвалась такая же безмолвная жалкая темнота. Руки бесполезно сновали в разные стороны в бесплотных попытках натолкнуться на что-то, кроме влажной черной тучи, в которой пребывало все его тело. Дмитрий закрыл глаза, но, казалось, темнота смогла проникнуть между его веками и глазами. Ничто не спасало от этого охватившего его кошмара. Зарецкий пребывал в нереальном невесомом состоянии. Он не мог встать, под собой он не чувствовал никакой твердой поверхности, но и не было ощущения полета. От спокойствия простыл и след, оно сменилось всепоглощающей паникой. Когда эта паника добралась до последних, самых дальних клеточек мозга, Зарецкий понял, что теряет внешний мир, теряет основные каноны, по которым существовал. Сама жизнь отдалилась от него, отвергла его существование.
     - Ну как ты тут? - послышался насмешливый голос. Тьма неожиданно отступила и рассеялась, возвращая Зарецкого на влажный холодный асфальт стоянки у его работы. Над ним властно навис новый преемник его жизни, питающийся своим превосходством над недвижимым телом Димы.
     - Зарецкий, что ты тут делаешь? – как-то очень отчужденно проговорил приближающийся Столбовой. Дима сразу узнал его голос.
     - Я тут… - оправдывающимся тоном начал монстр, скрывающийся под личиной глазастого, но потом, очевидно, решил, что надо придумывать историю посложнее – внимание Пети привлек лежащий навзничь на асфальте хаотично размахивающий руками человек, захлебывающийся собственными слюнями и покорно всматривающийся в глаза его знакомого.
     Глазастый хищно улыбнулся, обратив внимание на Столбового. В этот момент Зарецкий с трудом возобладал над своим телом и громко закашлялся. Пока враг был занят Петей, у него было какое-то мгновение, чтобы успеть что-то сделать. В руке Дима нащупал пистолет, ни секунды не раздумывая, он вытянул его вперед и выстрелил в Глазастого. Потом еще и еще, не разбирая цели, не контролируя движения и с трудом понимая, что делает. Враг отшатнулся назад, очевидно, не готовый к такой быстрой реабилитации. Зарецкий нажимал и нажимал на спусковой крючок, пока не услышал ряд пустых щелчков – заряженный барабанчик был пуст. Прикрывая лицо руками, Глазастый продолжал отступать. Дмитрий бросился к своей машине, поднял потерянные таинственным сверхчеловеком ключи зажигания и прыгнул за руль. Привычными движениями он завел двигатель, резко выжал сцепление, переключил передачу, и машину рвануло вперед. Лихо объехав ошарашенного Столбового, она полетела к выезду.
     Надо было бежать, прятаться от всего этого. Или нет, лучше быстрее поехать к Маше, увидеть ее, сказать ей все, объяснить, или лучше найти Татьяну… Мысли атаковали Диму со всех сторон, каждая пыталась перетащить вес на многогранных весах на свою сторону. Весы лениво спокойно колебались, не спеша с определением правильного выбора. Что ему делать теперь? Как быть дальше? Правая нога вдруг резко переметнулась налево и опустилась на тормоз. Он не мог бежать. Он не мог позволить себе уносить свою слабенькую трусливую душонку прочь. Ему так надоело убегать! Все должно было решиться здесь и сейчас, ни днем позже, ведь такого шанса уже никогда не представится, это было очевидно. Рука уверенно и привычно передернула ручку переключения скоростей, и машина плавно двинулась обратно. Столбовой продолжал стоять на месте, не двигаясь и безмолвно наблюдая за происходящим. Он болезненно зажмурился, когда задний бампер ударил Глазастого, держащегося руками за лицо. После этого человек, сидящий за рулем, заложил маленький смешной барабанчик, похожий на заряды игрушечного пистолета с пульками в выглядящий вполне по взрослому пистолет. Когда все было готово, незнакомец открыл дверь машины, и его нога тяжело ступила на асфальт. Он вышел, наставляя оружие на человека, сжавшегося на асфальте в комок, не обращая никакого внимания на Петра.
     - Говори, кто ты! – заорал он, обращаясь к корчившемуся в его ногах существу.
     Тот не отвечал, и Зарецкий с силой пнул его. Потом он задумался и спешно воровато огляделся. Он зря опасался, для работников офиса было слишком рано покидать свои кабинеты, на стоянке никого не было, и даже охранники не удосужились посмотреть, что на ней творится, но он решил не рисковать и, громко заявив самому себе, что собирается прокатиться, как он выразился, с этой мразью, открыл багажник. Внимание его привлекла большая спортивная сумка. Зарецкий нырнул головой под крышку багажника, расстегнул молнию на сумке и оторопел. Количество денег в ней могло сопоставиться только с килограммами макулатуры, которые он регулярно сдавал десятки лет назад в школе. Он смотрел, не отрываясь, на щедро рассыпавшиеся пухлые пачки, игриво, но весьма пышно и завлекательно выглядывавшие из сумки. Все вокруг остановилось, ожидая его дальнейших действий, но Дима, сбитый с толку, не двигался. Значит, договор переделали и уже успели получить деньги. И совершенно случайно эти деньги теперь у него. Все дело в деньгах. Как всегда все дело в деньгах. Зарецкий болезненно зажмурился.
     Говорят, есть вещи, которые бесценны. Утверждают, что их нельзя оценить и, соответственно, купить. Дудки, эти понятия существуют только для безнадежных оптимистов и законченных идеалистов! Таких «бесценных» вещей давно нет, все можно продать и купить, вопрос в цене и в личности продавца. Если не удается найти общий язык с одним человеком, всегда можно договориться с другим. Любые чувства, действия, люди, так или иначе, частично, по отдельности, полностью, с предоплатой и без, всё и все покупаются. И это ужасно! Противно, но необходимо это признать. Смотреть теперь на мир мы вынуждены циничными глазами бесчестных людей, заставляющих нас понимать, что жизнь, благополучие и существо каждого может быть поставлено под сомнение только потому, что у кого-то, совершенно чужого человека, не имеющего над нами никакого морального преимущества, никаких особенных этических прав, есть больше финансовых возможностей, благодаря которым он в состоянии считать себя чем-то больше, выше и значимее других. И все, движимые добром или злом, радостью или горем, высокими и низменными чувствами, все стремятся к этой бумажной власти, любыми средствами пытаются достать промокшей от волнения трясущейся ручкой до заветной цели золотой мечты, не скупясь ни на горячее словцо для более успешных конкурентов, ни на хороший пинок для отстающих и слабеющих. Зарецкий знал эти правила давно, но только сейчас они открылись ему с особенной откровенностью, пошлостью и жестокостью.
     Он открыл глаза и повернулся. На асфальте, где только минуту назад корчился от боли уродливый мешок с костями, уже как неделю выдававший себя за Дмитрия Сергеевича Зарецкого, было пусто. Как током, несмотря на все полученные душевные и физические раны, Зарецкого откинуло метра на три за одно мгновение. Нервно дрожа и выставляя пистолет вперед перед собой, он быстро крутился вокруг, пока не убедился, что ничто ему не угрожает. Потом он лег на асфальт, пытаясь найти что-то ужасное под неровным рядом машин. Там он тоже никого не обнаружил. Около выезда, все также в каком-то гипнотическом оцепенении, находился Столбовой.
     - С тобой все нормально? – спросил его Зарецкий.
     - Вы тот незнакомец, которого я видел сегодня с утра? – попытался уточнить в ответ тот.
     - Нет, - откровенно ответил ему Зарецкий, - я абсолютно другой человек! У меня к тебе огромная просьба, Петя.
     - Вы только что чуть не переехали моего друга его же собственной машиной, предварительно выстрелив ему в глаз. Я думал, такие раны смертельны, однако он после этого, отлично передвигаясь и ничуть не потеряв в координации движений, только что перемахнул через забор, как дикая кошка. Что вы хотите от меня после того, как все это произошло на моих глазах?
     - Я не знаю точно, что ты за человек, Петя. Для меня ты простой веселый парень, никогда не теряющий оптимизм и вкус к жизни, но запомни, если ты что-то знаешь про то, как с помощью тебя этот человек стал называться Зарецким, я вернусь, и тебя ждет его участь.
     - Мне не страшно, - заверил в ответ Столбовой.
     - Не сомневаюсь. Ты знаешь, кто я?
     - Нет. И понимаете вы это или нет, я не хочу этого знать. Мне так будет лучше, правда. Вы говорили, что знаете меня, докажите лишний раз, что это так, не пытайтесь ничего мне рассказать. Лучше огласите свою просьбу, не тратя лишнее время.
     - Да, конечно, - он быстрым шагом подошел к еще открытому багажнику и застегнул сумку, потом с трудом, громко кряхтя, вытащил ее на свет и, медленно волоча ее за собой, подошел к Столбовому, - ты ведь знаешь, что это такое?
     - Понятия не имею, - смотря прямо в глаза незнакомцу, ответил Петр.
     - Хм, - Зарецкий откровенно огорченно вздохнул, - мне многое не понять в этой истории, так же, как и не понять полностью твоей роли. Ты предал человека, который очень хорошо к тебе относился. Ты испугался. На самом деле ты не такой веселый и беззаботный, как мне всегда казалось. Ты маленький, несчастный, запуганный тип.
     - Я не намерен выслушивать оскорбления и домыслы совершенно незнакомого мне человека.
     - Ты знаешь меня не хуже, чем я тебя, - убежденно констатировал Зарецкий, - но тебе ничего не надо, и ты ни во что не хочешь вмешиваться. Что же, все, о чем я тебя прошу, это отнести вот эту сумку Кашалоту.
     - Кашалоту?
     - Да, ее надо отнести нашему начальнику и отдать прямо в руки. Отдай ему сумку, и эта история никогда не вернется к тебе. Оставь ее себе, и получи в два раза больше проблем, чем у любовника жены терминатора, как ты любишь выражаться, - с этими словами Зарецкий бросил сумку на асфальт и пошел к своей машине.
     - А что ему сказать? Зачем это? – прокричал вслед Столбовой.
     - Скажи, - задумавшись, Зарецкий повернулся к Петру, - скажи ему, чтобы он никогда никому не доверял, что люди могут быть совсем не такими, какими кажутся, и не теми, за кого себя выдают. И скажи, что Зарецкий это очень хорошо теперь знает.
     - Надеюсь, эти слова что-то для него означают, - ответил Столбовой, тяжело взваливая на плечо сумку и, согнувшись, направился к проходной.
     - Означают, - тихо ответил Зарецкий, - ведь когда-то эти умные слова я услышал именно от него.
     Он захлопнул багажник и дождался, пока Столбовой зайдет в проходную. Из нее с такой суминой его уже просто так никто не выпустит, Зарецкий знал местные правила и устои.
     Сесть в собственный автомобиль было невероятно легко. Он делал это каждый день, не задумываясь, насколько это приятно и важно для него. Поставить левую ногу рядом с открытой дверью, занести правую внутрь, плавно переместить тяжесть на нее, плюхнуться на удобное мягкое кресло, затащить левую ногу, слегка наклониться, схватиться за ручку двери, мягко потянуть ее на себя, до щелчка. Вот так, дверь закрыта. Все движения, доведенные до автоматизма когда-то, очень приятно и интересно анализировать. Начинаешь получать от них неслыханное удовольствие, понимать их нехватку, их важность.
     Он все еще ощущал какое-то странное чувство падения, но уже вполне возобладал над своим телом, только руки тряслись и сердце, казалось, пыталось выбить ритм недостижимого по скорости темпа. Еле прикрытые веки дрожали, как гладкая поверхность воды, в которую кто-то кинул камень. Наверное, самое приятное для человека, это когда ему возвращают его собственную, ранее обыденную, но отобранную вещь. Он сидел в машине, чувствуя себя нескончаемо счастливым и жутко несчастным одновременно. Когда кресло было подогнано так, как было удобно Зарецкому, а зеркала были повернуты именно под таким углом, как он привык, руки нащупали когда-то совершенно обыкновенный, привычный, а теперь необычайно удобный по размеру и приятный на ощупь руль. Ноги сами оказались на педалях.
     Его жизнь разрушена, растоптана совершенно чужым для него человеком. Надо было вернуться в прошлую действительность, оказавшуюся реальной, забыть о сомнениях его личности, что удавалось с трудом. Значит, он был прав насчет денег, а тот, кто валялся в проклятом смердящем доме на Дровяном переулке и есть тот самый Велин, которого он так долго искал. Что же, Зарецкий отдал меньшую плату за весь этот жестокий аттракцион, чем тот человек. И все же он был знаком Диме, в этом не было сомнений, но кто это был, вспомнить ему не удавалось. Зарецкий вдруг обнаружил, что уже ведет машину по дороге. Как это приятно было ощущать, эту маленькую частичку возвращения в собственную жизнь. На обычном месте он нашел любимые диски, включил ту музыку, от которой стало уютно и тепло. По телу пробежала дрожь тихого удовольствия. Если бы ему пришлось сейчас что-то говорить, голос бы задрожал, выдавая приятное волнение. Неужели он опять здесь? Казалось, он может ехать в этой машине и слушать эту мелодию вечно, не замечая ни забот, ни проблем, которые его окутали.
     Нога сама резко нажала на тормоз. Зарецкий понял, что сел в машину, даже мельком не взглянув, кто или что могло скрываться на заднем сиденье. Он представил, как в зеркало заднего вида наблюдает на диване глазастого типа с разодранным лицом, и изо рта невольно вырвался крик. На лбу появилась мелкая испарина. На самом деле в зеркале ничего не было видно, кроме обгоняющих его машин и знакомого вида кусочка любимого салона. Он повернулся, оглядывая собственное владение. Между задним диванчиком и спинкой водительского сиденья он обнаружил портфель. Интересно, почему он оказался здесь до того, как фальшивый Зарецкий сел в машину. Портфель оказался весьма тяжелым, а внутри его себя обнаружили еще несколько связок знакомых денежных знаков. Зарецкий глубоко устало вздохнул, но решил не возвращаться, и, несмотря на то, что в его карманах не было и намека на документы на собственную машину, он поехал дальше, не заботясь об окружающем мире с его постоянными, не зависящими от проблем каждого из нас законами и правилами.

     29.

     Он остановил машину у их обычного места встречи. Остановил с расчетом на то, что Маша не сможет увидеть его лицо до того, как сядет в машину, потом у нее не будет выбора, она обязана будет слушать его, он помнил, как она боялась его, измененного в ее болезненном сознании до неузнаваемости. Он расскажет ей все, что произошло. Она почувствует, что это он, любовь чувствует все, независимо от внешности и поверхностности. Настоящая любовь знает, что происходит внутри, она чувствует самое сокровенное. Зарецкий не сомневался, что между ним и Машей всегда было именно такое умное, глубокое, неописуемое и необъятное чувство, не снимающее то, что лежит на поверхности, а умеющее черпнуть из самой глубины откровенность и чистоту. Тяжело было представить себе раньше, что это чувство будет подвержено подобному нечеловеческому испытанию.
     Зарецкий вглядывался в лица проходящих мимо людей и думал о том, что с ним произошло. Он думал, можно ли вернуть все на свои места, можно ли вернуть себе свое имя, дом, жену, работу. Возможно ли ему еще жить, как раньше, и не вспоминать об этих безумных днях? Чем больше он об этом думал, тем менее реальным ему казалось его возвращение. Все смешалось, смялось в одну кучу и выбраться из нее не представлялось возможным. Как ни барахтался Зарецкий в окружающем его хаосе, он лишь быстрее и вернее сливался с ним воедино, становился частью его. Потом Дима осознал, что думает о Татьяне. Что с ней случилось, где она? Как она сейчас себя чувствует, думает ли о нем? Зарецкий вспомнил, как она выглядывала из окошка первого сентября, как увлеченно рассказывала о своих наблюдениях. Как это было далеко, еще дальше, чем его уже прошедшая хорошая безоблачная жизнь. Он вдруг ощутил какое-то странно чувство в груди. Это было чувство острой нехватки кого-то, кого-то очень нужного, верного, доброго и любящего. Признаться себе в том, что ему так сильно нужна Таня, он не решался.
     Его мысли прервал звук открывающейся двери машины. Было совершенно необычно видеть жену такой, как всегда. Будто ничего не изменилось, будто их не разделяли десять ужасных дней, она просто забралась в машину и, как ни в чем не бывало, плюхнулась на сиденье, взмахнув копной волос цвета золотого заката. Ее глаза были холодны и задумчивы, она даже не посмотрела на водителя, просто кинула сумку на заднее сиденье и села в ожидании того, что машина тронется вперед. Ее милые тонкие ручки были покорно сложены на животике, а бежевая юбка ее любимой длины подчеркивала стройную фигуру, оголяя ноги чуть выше колена, облаченные в телесного цвета чулки. Зарецкий знал точно, что, как и когда она одевает. Он знал ее наизусть и вместе с тем не мог отвести глаз от этого чуда, этого неповторимого существа, полного неземной красоты. Он мог любоваться ею часами, просто наблюдая за движениями, за выражением лица, глаз. Маша провела тонкой нежной ручкой по своим волосам, потом расстегнула верхнюю пуговицу на блузке, она всегда так делала, когда садилась в машину, но никогда она не делала этого молча, с таким самозабвенным выражением лица и даже не бросив мимолетный взгляд на Зарецкого. Он подумал, что у его приемника с ней, очевидно, возник ряд проблем, иначе она не вела бы себя так холодно. Значит, она почувствовала подмену. Это должно было произойти, любовь все равно подскажет, направит на нужный путь. Значит, легче ей будет все рассказать, объяснить. Он нажал на кнопку блокирования дверей и завел машину. Дыхание стало тяжелее, будто в грудь подложили большой железный шар. Он так ждал этого момента, так мечтал о встрече с ней, и вот в этот самый момент совсем не знал, что надо делать, с чего начать и как успеть и суметь все рассказать. Машина тронулась вперед, постепенно набирая скорость благодаря нежному, но уверенному давлению на педаль газа.
     - Все прошло так, как планировалось? – чужим, каким-то командным тоном спросила Маша.
     - Угу, - как-то тоже сухо и отрывисто кинул Зарецкий, продолжая играть роль своего приемника.
     - Никаких накладок? – продолжала она свой допрос.
     - М-м, - коротко отрицательно мотнул головой Дима.
     - Хорошо. Деньги у тебя?
     - Угу, - не открывая рта, продолжал Зарецкий. Что-то щелкнуло в его голове. Что-то непонятное, болезненное. Он впервые подумал о том, о чем ему твердила Татьяна, впервые вгляделся в эти милые, но холодные родные глаза с другой стороны, доселе недоступной для него. Из колонок донеслись знакомые звуки King of Sorrow. Это уже не удивляло и никак не пугало Зарецкого, он рассматривал эту песню, как своего спутника, друга. Он был уверен, она здесь, чтобы помочь.
     - Тысячу раз говорила тебе, как ненавижу эту фигню! Что ты… - в это время она посмотрела на водителя.
     Зарецкого испугал этот тон, слова. Она всегда соглашалась с ним в том, что Sade необъяснимо притягательная певица. Он понял, что Маша смотрит на него, но смог ответить взглядом, только когда остановился на светофоре. Она бросилась к двери, но Дима остановил ее, схватив за запястье. Оно было такое нежное, что на матовой темноватой коже, когда Зарецкий убрал руку, моментально обозначились темные следы от его четырех пальцев.
     - Пожалуйста, не уходи. Останься и выслушай меня, - он сделал паузу, переводя дыхание, - меня зовут Дмитрий Сергеевич Зарецкий, я - твой муж, человек, который тебя безумно любит и который никогда ни при каких обстоятельствах тебя не оставит в беде. Посмотри мне в глаза, и ты увидишь там море любви и боли. Всего десять дней отделяет меня от нашей счастливой жизни, где ты любишь меня, а я – тебя, и все вокруг кажется добрым и чудесным. Скажи хоть что-то, чего я не знаю о тебе, и я отпущу тебя, скажи, что я что-то не знаю о нас с тобой, и я больше не появлюсь в твоей жизни. У меня были сомнения и проблемы, я столько боли и ужаса пережил за эти десять дней, но я не потерял веры в тебя, твою любовь. И вот я здесь, чтобы доказать тебе мою привязанность и верность. Я люблю тебя, помнишь, когда я сказал тебе это первый раз? Мы тогда…
     Лицо Маши изменилось. Сначала оно было переполнено страхом, потом злобой, а сейчас покрылось завесой смиренности. Зарецкий принял это за готовность к диалогу, к здравому смыслу любящего сердца, который подсказывал ей, кто ее настоящий избранник.
     - Хорошо, давай поговорим, - начала она, будто изучая Зарецкого, смотрящего в ее глаза.
     В этих глубочайших кружочках живой воды он вдруг увидел кусочки почерневших от надвигающихся гроз облаков. Казалось, она готова сказать что-то ужасное. Вдруг громкий противный звук встряхнул Зарецкого, заставляя неловко вскрикнуть. Звук повторился настойчивее, подкрепляемый другими похожими железными возгласами. Это были клаксоны остановившихся за Димой машин, требовавших его пробуждения и немедленного движения вперед, пока зеленый цвет светофора не сменился красным.
     - Тебе нужны разъяснения, я понимаю, - начал Зарецкий, проехав перекресток.
     - Нет, они не нужны мне, но необходимы тебе, это заметно по твоему глуповатому виду, - зло ухмыльнулась Маша.
     - Что ты имеешь в виду? - уже готовый ко всему, похолодевший от ужаса, тихо проговорил Зарецкий, не имея возможности остановить машину и, повернувшись, посмотреть на Машу.
     - Как ты здесь оказался? – будто приходя в себя, спросила она.
     - Убрал чертового гипнотизера со сцены! – выпалил Зарецкий, улыбаясь.
     Их разговор прервали звуки неестественной компьютерной мелодии. Оба вздрогнули. Маша вытащила из-за пояса мобильный телефон.
     - Царькова слушает… алло! – она замолчала, выжидая, пока звонивший закончит говорить. На красивом нежном безупречном лице Зарецкий, бросив беглый взгляд, прочитал отвращение и злобу, - какого черта ты позволил этому произойти! Я сказала, что игра не закончилась! Я мучилась намного больше, ничего нельзя тебе доверить… Мне не нужны твои тупые идиотические извинения… Что с тобой? Почему ты сразу не позвонил?… Твои возможности… С ними все в порядке?… Это хорошо… Да, он здесь! Вместо тебя, черт побери! Где деньги?… Не нужна мне твоя дурацкая помощь, оставайся в больнице.
     Она закончила разговор грубым нажатием на кнопку. «Ну почему по-настоящему одаренные люди всегда такие тупые. Хотя нет, это очень удобно и правильно», - она посмотрела на Диму неизвестным ему доселе ужасным взглядом. В нем было что-то животное, хищное. Зарецкому стало плохо, его тошнило. Голова, как какую-то пару часов назад, будто насильно залезла в тиски, а в глазах властвовала темнота.
     - Нет, нет… только не это! Царькова… Царевны глазки… те названия на клочке бумаги, – бормотал он, держась остатками разума за играющую нежную музыку.
     - Что? Этот урод оставил какие-то бумаги? И ты не смог разобраться? – засмеялась его любимая жена, - Тебе стало не по себе? Теперь ты понимаешь, что для меня значит эта музыка? Я ее ненавижу, потому что она твоя. Неужели ты не видишь, как давно я тебя не люблю? Что же, это в любом случае должно было случиться, пусть раньше, чем я задумывала, мне плевать, но я должна была посмотреть тебе в глаза, когда ты узнаешь, кто все это спланировал. Я хотела смотреть в эти полные ужаса глаза и рассказывать тебе, как встретила этого безумного идиота, который веселил прохожих, растрачивая свой невиданный дар впустую, как поняла, какие возможности он таит в себе, как тренировала его, как заставила подчиняться. Потом я рассказала бы тебе, как подстраивала все это, составляла список знающих тебя людей, у которых надо было немного покопаться в голове, как выведывала у Столбового всех известных ему твоих деловых знакомых, которых не знала я. Это было не так легко, как я рассчитывала. Кстати, ты не представляешь, как я удивилась, когда ты смог ускользнуть от нашего пристального наблюдения. Я так хотела, чтобы ты нес этот крест один, однако ты приплел сюда эту девку.
     - За что? – взмолился Зарецкий, продолжая ехать прямо в неведомую пустоту, не разбирая дороги и едущих по ней машин.
     - Да выключи ты эту гадкую музыку! – заорала вдруг Маша, кидаясь на работающую магнитолу в приборной панели.
     Она нажала на кнопку, и воцарилась тишина. Только звуки колес, шуршащих по асфальту за окном. Маша упоительно вглядывалась в Зарецкого. Его рука потянулась к приемнику. Он снова включил музыку, очевидно, для него она являлась последней ниточкой, позволяющей держаться в этом мире. Маше это явно понравилось, она согласно кивнула.
     - Я мечтала об этом четыре года. Я мечтала, как смогу рассказать тебе все, что я о тебе думаю, рассказать, как давно ты мучаешь меня своей тупостью. Ты такой предсказуемый, простой, честный, принципиальный! У тебя на лице не работает ни один нерв не потому, что ты их умеешь хорошо контролировать, а потому, что ты не умеешь переживать. Ты как огромная водяная черепаха – много мяса, но мало пользы. Ползешь на берег откладывать глупые яйца, даже не пытаясь задуматься не только о собственном предназначении в жизни, но даже и об элементарной безопасности! Ты противен своим стремлением к какой-то ватной жизни без интересов, без оригинальности, без какой-либо интриги в будущем. У тебя все по полочкам. Ты ни разу даже не задумался мне изменить, это хотя бы послужило поводом для меня сделать то же. Но ты не мог, ты не давал мне ни малейшей свободы. Все вокруг должно было быть так, как хочешь ты.
     - Как ты это сделала? Где ты нашла этого ублюдка? Почему… почему ты просто не развелась со мной, если тебя что-то не устраивало? Зачем это все? Этот ужас, в который ты меня повергла…
     - Как же мне развестись с тобой и не потерять всего того, что я имела, будучи твоей женой? Я раздумывала над этим вопросом четыре года.
     - Какой ужас! – Зарецкий схватился руками за лицо, отпустив руль, Маша схватилась за него, ожидая, пока Дмитрий придет в себя.
     - Я в порядке, - уверил ее Зарецкий, забирая колесо управления в свои руки.
     - Ты как всегда, полностью в себе. Даже не слышишь, что я тебе говорю. Ты так полон своей дурацкой любви ко мне, что не можешь вернуться в реальный мир, - она опять упоительно засмеялась, - Я нашла его случайно. Это простой придурок с какими-то нереальными возможностями. Он может заставить тебя поверить в то, что муха – это носорог, и ты будешь бегать от нее по всей кухне, в итоге выбросившись из окна, а все, на что у него хватало мозгов, это соблазнять девок в метро. Кто-то чрезмерно легко поддается этой фигне, как ты, есть те, с кем приходится повозиться, а у кого-то есть что-то типа иммунитета против его возможностей. Никаких внешних признаков степени подверженности найти не удалось, он проверял это опытным путем. Внушал что-то необычное, скажем, летающую лягушку, и смотрел на их реакцию. В каком-то магазине, я уже не помню, он уставился на меня, как волк на гнедую лошадь, а потом подошел и заговорил. Сказал, что никогда не видел женщину красивее меня. Я посмеялась в ответ, он что-то ляпнул, я заинтересовалась, и он был так туп, что все рассказал мне. План у меня возник сразу, я проверила его возможности на парочке людей, а потом очень легко подчинила себе. С моими безмерными способностями руководить, ты понимаешь, это было не тяжело.
     Она искренне залилась веселым смехом. Дима остановил машину и повернулся к ней. В глазах блеснуло острие близкого возмездия.
     - Прежде всего, я никогда не хожу теперь одна, - заметив это, без промедления предупредила Маша.
     На заднем сиденье что-то зашевелилось. Зарецкий дернулся, взглянув туда. Огромное рыжее смердящее существо еле помещалось в машине. Оно уставилось на него внимательно, следя за каждым движением. Дима никогда не видел эту тварь так близко. Казалось, его зловонное дыхание шевелит волосы на голове Зарецкого. Маша продолжала получать неслыханное удовольствие. Оно не могло быть наиграно, оно выказывалось в ее взгляде, поведении, принимаемых позах. Зарецкий хорошо изучил ее за все эти годы, и читал ее настроение по каждой морщинке на лице. Теперь он думал о том, что, очевидно, уже он не мог утверждать, что знает ее, как самого себя.
     - Познакомься с моим изобретением, ты ведь так и не догадался, что это такое.
     Дима перевел взгляд обратно, на уродливое тело, занявшее, казалось, все свободное пространство салона. Вокруг не было ни свободного миллиметра, ни грамма чистого воздуха, только отвратительное зловоние и грязная рыжая шерсть окружала его. Отвратительные язвы, казалось, оживали, пульсируя попеременно, отвлекая внимание от снующих повсюду рыжих тараканов. Диме показалось, что они уже залезают на него, касаются своими жуткими усиками его рук, лица, он готов был закричать, если бы только контролировал хоть немного то, что происходило с ним. Он старался не смотреть в глаза чудовищу, зная, что увидит в них самую ужасную вечность и темноту, в которой уже побывал сегодня. Эта отвратительная плешь, расплывшийся живот, обезьяний оскал желто-черных зубов, казалось, в этом существе были собраны самые отвратительные фобии, преследовавшие Зарецкого всю его жизнь.
     - Теперь я понимаю, - медленно сказал Зарецкий, - только ты могла собрать все мои страхи воедино. Как же я не видел…
     - Да, и самое страшное, что для тебя это чудо также реально, как я и эта машина, в которой мы с тобой сидим, - довольно продолжала Маша, - а еще мне неслыханно приятно сообщить тебе, что это чудовище останется с тобой навсегда, независимо от того, что ты будешь делать дальше.
     - Кому оно подчиняется? – пытаясь скрыть свой неуправляемый страх, прохрипел Дима.
     - Никому, он самостоятельное существо, призванное ненавидеть тебя всей душой за то, что ты являешься причиной его мучительного существования. Он так же боится себя, как и ты, однако для тебя нет возможности возобладать над ним, ты всегда был слишком слабым, чтобы справиться даже с самим собой.
     - Что вы сделали с Таней? – жестко спросил Зарецкий, перекидывая взгляд с воплощения своих страхов на Машу и обратно.
     - Тебя интересует, что мы сделали с этой несчастной девушкой? Фотографии в бардачке, открой и посмотри сам.
     Зарецкий осторожно шевельнул рукой, а второй выхватил пистолет из-за ремня и наставил его на Машу. Чудовище отреагировало моментально. Его рука схватила шею Зарецкого, как связку петрушки. Дима выпустил пистолет, и он упал к ногам жены. Она только улыбнулась своей обезоруживающей улыбкой, сама залезла в ящичек и достала конверт с фотографиями. Рыжая тварь отодвинулась подальше, отпустив Зарецкого. Дима взял конверт дрожащими руками. Он боялся его открывать, страшно было представить, что Маша могла сделать в приступе ревности. Хотя о какой ревности могла идти речь. Руки одолела предательская дрожь, Зарецкий не мог подцепить край конверта, чтобы открыть его. Он зажмурился.
     - Я не получала столько удовольствия в своей жизни, - констатировала его жена, вырывая конверт из рук мужа.
     Она раскрыла его и передала фотографии Зарецкому. Он сжал их так, словно скользкую рыбу, которую пытаешься покрепче ухватить, дабы она не выпрыгнула из рук обратно в воду. На фотографии он увидел обыкновенную улицу, по которой шла Татьяна под руку с каким-то мужчиной. В глазах ее уже не было заметно той старой боли и скорби. Она открыто улыбалась, смотря на своего спутника, а он был будто на седьмом небе, как был бы любой на его месте, достаточно бросить мимолетный взгляд на эту жемчужину человечества. Дима взял другую фотографию, а потом следующую, и ту, что была после нее. В маленьком рояле под названием сердце, находящемся у него в груди, будто защемило несколько струн. Счастье, поддельное или настоящее, исходившее от этих фотографий, неожиданно сильно ранило его.
     - Они такие же настоящие, как и этот черт, расположившийся за моей спиной? – спросил Зарецкий.
     - Отнюдь. Они более чем реальны. Я знала, что это кольнет тебя больнее всего. Мы всего лишь вернули ее жениху, с которым до тебя у нее было все нормально. Она теперь не помнит тебя, она любит его и счастлива, как и он. Знаешь, он ведь так и не смог забыть ее, в отличие от тебя, - она заговорчески подмигнула Диме, по-приятельски толкнув его плечом.
     - Я любил всегда только тебя! За что ты так со мной поступила? – прошептал Зарецкий, вглядываясь в холодные глаза Марии.
     - Потому, что твоя любовь опостылела мне даже больше, чем твоя сущность. Ты неподходящий для меня человек с подходящими мне возможностями. Ты ведь никогда бы не украл эти деньги, а я это сделала, прикрываясь твоим именем. И сделала это без всякого зазрения совести. Это было интересно и приятно, но тебе этого не понять, ты слишком скучен и чужд мне.
     - Какая ты тварь!
     - Ты даже выругаться по настоящему не можешь, ты жалок. Я оставляю тебя с твоими мыслями наедине. Деньги у Кашалота? Что же, я найду способ получить другие. Ты выбил придурку глаз? Он сгодится и с одним. Машина уже заявлена в розыск, так что я оставляю ее тебе. С удовольствием посмотрю, как тебя опять посадят за решетку, ты там очень забавно смотрелся. Твоя фамилия останется у моего собачонка, и ты ничего не сможешь с этим сделать, ты ведь это понимаешь. Он будет продолжать работать на меня, как бессловесная тварь, а я буду получать лавры всей твоей жизни. Живя в грязи, нищете и вони, думай об этом. Думай об этом всегда. У тебя были деньги в секретном кармане, я удивлена, как ты мог скрыть это от меня. Еще одно доказательство твоей возможной нормальности, жалко, мне это уже не интересно. Так вот, я отняла их у тебя, правила моей игры не позволяли тебе иметь средств к существованию, - ухмыляясь, говорила Маша, забавляясь над действиями Зарецкого, пытающегося нащупать деньги в секретном кармане, - Однако я оставляю тебе этот паспорт на чужое имя. Узнай все об этом человеке, забери его никчемную жизнь, сделай хоть что-нибудь интересное за свое глупое существование. Я дам тебе маленькую подсказку – помнишь того гада, который посоветовал нам лететь в этот вонючий Таиланд? Я ведь тоже ненавижу его всем сердцем, как ненавижу и твою любовь к нему. Так вот, вспомни, как выглядело это чучело!
     - Зарецкий похолодел. Знакомое лицо… если бы не смотреть в страшные черные глаза и если бы не призрачный неестественный свет в ту ночь в заброшенном доме… Дима бессознательно поднял руку ко лбу и вздрогнул, когда почувствовал боль прикосновения собственных пальцев к нестерпимо жгущей ране.
     - Ты чудовище! Вы убили его только потому, что он тебе не понравился? Все это время я любил такое чудовище! Как я не смог разглядеть эту гадюку в тебе? – завопил он.
     - Ты смешон, - ухмыльнулась Маша, поднимая упавший пистолет. Она направила его на Зарецкого, - подстрелить бы тебе глаз, как ты ему. Я мало в этом понимаю, не представляю, как ему так повезло, что он остался живой. Меня останавливает только то, что ты можешь не выжить, и мое возмездие за потерянные годы окажется слишком коротким. До встречи!
     - Стой! Скажи, с ней все будет нормально? – вдруг взмолился Зарецкий.
     - С кем? – замерла в удивлении его жена.
     - С Таней. Она счастлива? Вы больше не тронете ее?
     - С Таней? – Маша громко беззаботно засмеялась, - С той смешной девочкой? Неужели теперь ты пытаешься проявить участие, тебе наконец-то есть до нее какое-то дело? Мы позаботились о ней за тебя. Помни, она будет счастлива и без тебя. Ее ждет хорошая жизнь, с понимающей семьей и достойным достатком. И знаешь что… она даже не вспомнит больше о тебе.
     Мария, этот добрый ангел и самый отзывчивый и понимающий друг, эта сияющая любимая желанная женщина, сказав это, открыла дверь и, не смотря более на Зарецкого, вышла из машины.
     Дима сидел тихо, боясь пошевелиться и даже вздохнуть полной грудью и разбить этим весь мир вокруг него на необратимые миллионы разноцветных осколков. Машины, люди, все вокруг сновало туда-сюда, существовало и не осознавало счастья этого бытия. Каждый был чем-то обеспокоен, чем-то недоволен, это читалось на лице любого прохожего, и в тоже время они существовали и знали, что существуют, и ничего не ставило под сомнение это их существование, а значит, они были счастливы, счастливы от незнания, какие ужасные вопросы может задать им судьба. Дима не чувствовал зависти к этим существам. Он не чувствовал вообще ничего, кроме поглотившей его пустоты и нестерпимой боли одиночества и чуждости всего происходящего. Он был чужд здесь, чужд всему живому, старательно спешащему быть вокруг него. Сама жизнь, казалось, объявила его лишним.
     Он очнулся, когда уже было темно, и фонари лениво освещали пустынную улицу. На заднем сиденье все еще находился его материализовавшийся ужас. Он спокойно, но безотрывно наблюдал за движениями своего врага. Казалось, источаемый им запах был уже не такой невыносимый. Наверное, организм Димы, принимая безысходность, начинал к нему привыкать. По крайней мере, Зарецкого уже не тошнило так нестерпимо.
     - Ну и что мне теперь делать? - спросил с вызовом у него Зарецкий.
     Несуществующее животное фыркнуло недовольно в ответ. Дима вздрогнул. Он панически боялся существа и не думал, что вынесет его присутствия даже более десяти секунд.
     Его планы разрушились отсутствием какой-либо цели. Все встало на свои места по-новому, исключая существование и связь с ним. Ангел превратился в демона, отрицание привязанности – в безответную любовь. Жизнь откинула его так, как откидывают с дороги затерявшегося среди колес испуганного котенка, по счастью не раздавленного и замеченного сердобольным водителем. Липкое чувство подлого предательства раздирало Диму на части, и никакой возможности собрать развалившееся на мелкие части сознание он не находил. Он открыл дверь машины и, немного пошатываясь, передвигая онемевшие от длительного пребывания в машине ноги, которые теперь трещали мелкими разрядами миллионами несуществующих электрических ударов, медленно вышел на улицу. Ленивые глаза медленно оглядели все вокруг. В начале осени настоящая темнота приходит очень поздно в этот город. Нельзя сказать, сколько было времени точно, но было безлюдно, темно и тоскливо. Вроде был дождь, и вроде его и не было. Казалось, был сильный ураган, хотя, может, это полыхнуло легким ветерком от проезжающей мимо машины. Будто его слепил фонарь, расположенный прямо над его головой, но он ничего не видел, как если бы он пытался рассмотреть окрестности Марианской впадины с закрытыми глазами. Сделав несколько неуверенных шагов, Дима остановился посередине шоссе и повернулся спиной к скудному предполагаемому потоку машин, начиная обратный отсчет от десяти, однако ни один чужеродный шум не спешил разрезать тишину одиночества глубокой ночи.

     Эпилог.

     Вопросы судьбы и фатализма всегда оставляют неприятный осадок в сердце каждого, и в то же время любой человек, которому выпала счастливейшая возможность представить свои мысли на суд искушенной публики, муссирует эту тему налево и направо, как ему вздумается. Бесполезные вечные вопросы с обильной слюной выплевывают в толпу, ожидая немедленную реакцию размеров цунами на сам факт поднятия такой животрепещущей темы, даже не имея малейшего понимая о том, насколько рассуждения подобного плана тривиальны и в то же время индивидуальны и интимны. У каждого есть свое мнение по этому, очевидно, неоднозначному поводу, значит, бесполезно его постоянно теребить с ожиданием одобрения и признания гениальности вглядываясь в жадные до сенсационных новостей лица. Кто-то фатален до мозга костей, кто-то позволяет промелькнуть прозрачному намеку в своей голове о том, насколько запланированными кажутся важнейшие шаги в его жизни. Другие, по большей части конченные себялюбивые эгоисты или беспечные оптимисты, не обделенные жизнью, еще не избитые неожиданно жестокой реальностью люди, находят себя безразмерными хозяевами собственной жизни, отрицая любую возможность провидения как таковую, видя исключительно себя достойными владения собственной судьбой и собственным, если еще только собственным, существованием. Это самая счастливая позиция, редко сохраняющаяся достаточно долго, отчасти потому, что такой взгляд вызывает у окружающих людей необъяснимую злобу и желание во что бы то ни стало, обязательно исправить несправедливую ситуацию. Есть и те, кто принимает позицию случая. Для них нет предначертанной судьбы, и они не находят себя способными контролировать происходящее вокруг них. События, окружающие их существование, определяет случай. Фортуна и несчастья бьют, не деля на хороших и плохих, добрых и злых, достойных и подлых, великодушных и низких. Случай сметает каждого своей метлой так, как посчастливится.
     Каждое решение верно и ошибочно по сути, и рассуждения об этом бесполезны, однако люди снова и снова пытаются доказать себе и другим ту или иную точку зрения, донести ее, будто видят ее через какую-то совершенно новую, невиданную доселе призму. Как слепы мы, в самом деле надеясь, что можем быть правыми!
     Достойная жизнь Зарецкого позволяла ему считать себя своим хозяином, однако одна случайная встреча перевернула его жизнь так, что реальность стала вымыслом, а кошмар приходилось принимать за действительность. Реальность не вернулась к Зарецкому полностью, может, он и не сможет до конца своей жизни до конца понять, что с ним произошло в тот страшный для него год с тремя нулями, хотя это уже и не так важно. Главное, он смог найти в себе силы начать все с начала. Он часто рассуждал об этом, лениво попивая «Пина Коллада» через свою любимую черную трубочку. Его внешний вид, выдававший чрезмерную тягу к этому цвету, часто шокировал людей и ему это, безусловно, нравилось. Хоть он и не пытался произвести вид трагичного черного рыцаря, этот пошлый ярлык приклеивался на него сам собой.
     Сезон с две тысячи второго на две тысячи третий год в Таиланде оказался весьма успешным для предпринимателей, основывающих свое дело здесь на кошельках туристов из России, однако и годом раньше и до этого они не могли посетовать на отсутствие возможностей заработать. Русские всегда были одними из самых продуктивных дойных коров, не требующих особенного обслуживания независимо от того, как много переплачивают за свои поездки. Для них бережливость – не полезное свойство характера, а лишь индикация недостойного уровня жизни. Для них незначителен вопрос, куда тратить деньги и что за них получать, а важно то, с каким пафосом и какое количество денег можно потратить, и этим фактором очень давно научились пользоваться.
     Игорь Юрьевич Велин, в последнее время выскочивший из захудалых продавцов путевок и взобравшийся на невероятные высоты, представлял собой очень неясную фигуру. Одни описывали его как облезлую усталую скрюченную клячу, другие – как видного представителя сильной половины человечества, но ясно было одно – его незаурядные способности позволили Игорю Юрьевичу попасть в эту страну надолго, и многим с этим приходилось считаться. При всей своей нелюдимости Велин был весьма обходительным и приятным человеком и к тому же невероятно трудолюбивым.
     Вот и в этот поразительно темный вечер Игорь Юрьевич заявился страшно поздно домой и, как обычно, первым делом включил музыкальный центр. Новый диск любимого музыканта стал для него любящим братом. Он всегда думал о нем, рассуждал о смысле песен и причинах их возникновения, Peter Gabriel всегда дарит слушателю желание думать об этом. Хоть в руках Димы и была купленная еще в обед еда «на скорую руку» в бумажных пакетах, стаканах и тарелочках, он прекрасно знал, что даже не притронется к ней. Он уже знал об этом, когда покупал эту отраву, но ему нужно было это сделать, иначе нетипичное поведение выбило бы его из железной колеи его успешной жизни. Пришлось бы думать об этом весь оставшийся день, а он совсем не хотел думать о том, чем на самом деле являлась его жизнь теперь. Для других этот человек являлся идеальной деловой машиной, без чувств и эмоций, не знающей слабостей и усталости, всегда добирающийся до поставленных целей и не скупящихся ни на какие средства для их достижений. Что он имел на самом деле? Пара знакомых, пара приятелей, поддельное уважение и противное преклонение, хороший вид из окна и горящее сердце, о котором удавалось забывать, только безустанно работая. Он теперь понимал, что жил раньше, не имея возможности и желания обернуться, остановиться и подумать о том, что происходит вокруг него, в своей новой жизни он оставлял себе такую светлую минутку очень важных мыслей каждый день. Теперь он представлял себе то, как невероятно хрупки наши жизни, он понимал, как легко потерять то, что копилось годами. Теперь Дмитрий Зарецкий твердо знал, что нельзя жить, все время думая о завтрашнем дне. Нельзя вешать на себя обязанность за обязанностью, неотложные дела и рутинную работу. Он старался жить так, будто живет если не последний день, то последнюю неделю, не забывая о завтрашнем дне, он отдавал всего себя дню настоящему, и брал от него все, что считал нужным. Его нельзя было назвать безответственным, ведь огромное подсознательное чувство ответственности было неистребимым в его сложившемся годами до этого характере, и невозможно было обвинить в лени, но только оттого, что ему страшно нравилась его новая работа. Ему доставляло удовольствие делать приятное людям, смотреть, как у других отсутствует эта благородная тяга, следить за тем, как люди пытаются забыть о своей жизни и обязанностях хотя бы на пару недель, отдаваясь самому себе и не думая больше ни о чем, и еще за все это получать немалые деньги.
     Дима умылся и тоскливо посмотрел на одинокий пакет на его обеденном столе. Хорошо бы выкинуть эту дрянь сейчас, но вдруг он завтра захочет перехватить что-нибудь эдакое из гадкого пакетика. Казалось, даже луна и звезды посмеялись над этой мыслью, Дима улыбнулся им в ответ грустной, вялой улыбкой, лениво взмахнув рукой в знак приветствия. На руке он увидел свое изобретение – прозрачное кольцо, в середине плотной массы которого были видны светлые волосы. Это были волосы Маши, оставшиеся ему от чудовища в оружейном магазине в том далеком волшебном городе. Странно, эти волосы всегда напоминали ему не об их владелице, а о его чувствах, сильных, нежных, неиссякаемых и нескончаемых, как невиданная бесконечная фигура в абстрактной задаче по геометрии. Как он мог не рассмотреть это чувство в себе тогда, давно. Как смог не понять себя? Дима вспомнил, как выслеживал Таню, как видел ее прогуливающуюся с тем мужчиной, веселую, беззаботную. Вспомнил, как ему стало больно и нестерпимо существовать. За нанесенные ей душевные раны Зарецкий платил теперь вполне адекватным наказанием. В обстановке его комнаты властвовал меланхоличный темно-фиолетовый цвет, а черные штрихи оттеняли все, к чему он прикасался в своей новой, но настолько же хрупкой, как и до этого, жизни. Все мысли в его одиноких часах свободного времени были о ней, о том, как он мог бы провести это время, будь он с ней, и о том, что она могла делать в этот самый момент, и о том, может ли она тоже думать о нем. Почему-то ему казалось, что во сне Татьяна должна была сохранить свою необычную любовь к нему, и всегда внутренне чувствовать ее.
     Зарецкий помнил, что ему необходимо рано вставать, он быстро забрался под одеяло. Тихое еле заметное движение в углу комнаты совсем не напугало его, он даже не заметил страшных блестящих в лунных лучах клыков, продолжая кормить свое воображение мыслями о безразмерной бесконечной любви и предстающими перед ним образами Татьяны. Постепенно они стали превращаться в нечто более осязаемое, и он понял, что окончательно заснул, уходя в тот мир, который он никогда не был в состоянии вспомнить на следующее утро. Наверное, этот мир был настолько идеальным и желанным, что его мозг просто не мог дать возможность памяти запечатлеть даже самые маленькие его частички, боясь, что никогда после этого его хозяин не захочет просыпаться.
     Пробуждение было легким и быстрым. Как всегда, опережая будильник на добрые десять минут, Зарецкий выскочил на свой балкон, по ширине захватывающий сразу две комнаты. В это ясное утро, грозившее перерасти в очередной прекрасный день, он собирался сам встречать прилетающих из Бангкока русских туристов. Лениво потягиваясь на балконе, вглядываясь в береговую линию через успокаивающий зеленый цвет прекрасного садика, раскинувшегося под окнами, он ловил искорки света, играющие на утренней приветливой зыбкой поверхности Сиамского залива. Его черная майка мало отличалась цветом от необыкновенно густых коротко подстриженных волос, а глубоко посаженные красивые глаза с избытком выражали те чувства, которым не суждено было появиться на совершенно неподвижном лице. Крепкие руки с белой нежной кожей твердо держались за поручень балкона, выдерживая облокотившееся на них стройное тело. Высокий лоб сморщился, в глазах внезапно пробежала тень тяжелых воспоминаний.
     В этих воспоминаниях, конечно, правили совсем не мысли о судьбах, и не о тех, кто в состоянии их изменить, и далеко не о предательстве и обманутых величайших чувствах на земле и свернутом в прозрачное позолоченное колечко, таинственно восседающем на его указательном пальце правой руки локоне светлых волос, и даже не воспоминания о родителях или любимом городе. Его преследовали мысли о любви, которой он не смог разглядеть в себе вовремя, чувству, которое съедало его, заставляя снова и снова вспоминать пляшущие бровки-галочки на милом, добром и таком нужном ему сейчас лице. Почему же человек никак не научится ценить то, что имеет? Получая от жизни все хорошее, как должное и зацикливаясь на чем-то плохом, что есть у каждого в разных объемах, мы забываем, как хороша жизнь. Как хорошо то, что вокруг нас сейчас, как хорошо это может быть для кого-то другого, не имеющего всего этого. Если только можно было вернуться в то утро первого сентября… Одиночество подбивало на углубление в эти мысли, однако, это действовало благотворно на его работу. Окунаясь в деловую часть своей жизни более чем с головой, он достигал невиданных для других результатов, а мысли тем временем снова не давали наслаждаться тем, чем он бы мог довольствоваться тут.
     Татьяна снова предстала перед его глазами, взбивая мокрые волосы и шаловливо улыбаясь ему. Он постарался отогнать ее образ прочь, обещая возвратиться к нему вечером и оставляя для работы это обязанное быть добрым утро. Поворачивающаяся полукругами шея приятно хрустнула, и он, приготовившись к утренней гимнастике, зашел обратно в комнату, в которую пробивались светлые приветливые лучи. В неосвещенном дальнем углу что-то грозно рыкнуло и зашевелилось. У любого, чьему взору предстала бы эта уродливая тварь, отказали бы нервы. Диме казалось, что любой бы бросился наутек от одной мысли о том, что ему приходилось наблюдать каждый день. Рыжая свалянная шерсть воняла в это радостное утро, казалось, еще резче, чем обычно, шуршащие насекомые бегали по ней, не прекращая, страшные язвы покрывали все тело, а длинные грязные когти шумно скребли пол.
     - Просыпайся, соня! – нежно оборачиваясь к чудовищу, проговорил Зарецкий. Он перепрыгнул через разобранную кровать и кинул в него полотенцем.
     - Гррр, - грозно прорычало чудовище в ответ, благодарно принимая тряпку.
     Зарецкий ухмыльнулся через силу. Они нашли возможность существовать вместе после того, как это существо спасло его, вытолкнув с шоссе той страшной ночью прямо перед едущей машиной. После этого им не нужно было слов для того, чтобы понять мысли друг друга. Каждый из них уважал зависимость существования одного от другого, и они терпели, кое-как общаясь и пытаясь не надоедать и не выводить из себя вынужденного партнера.
     Через час Зарецкий, оставив своего постоянного спутника в снимаемом им прелестном домике, уже направлялся к аэропорту, мельком пробегая список прибывающих туристов. Среди ничего не значащих фамилий он вдруг остановился глазами на одной. Он несколько раз перечитал ее, потом задумался, осматривая мелькающие мимо пейзажи, но не смог поверить в то, что было напечатано на бумаге. Неожиданно высохшие губы требовали воды, но Зарецкий не чувствовал этого. Он видел только одну фамилию, вбитую среди других черными маленькими буквами в таблицу прибывающих под номером двадцать. Водитель что-то пробубнил, но этим смог только создать фон для мыслей о необратимости встречи с чем-то давно забытым, но до сих пор нестерпимо желанным. Когда говоривший подошел к Зарецкому и потрогал его за плечо, тот прислушался к его словам и обернулся. Они уже приехали в аэропорт. Захватив необходимые вещи, он влетел в зал встречающих, хотя понимал, что до прибытия самолета осталось еще как минимум полчаса. Ожидание казалось невыносимым, и он снова выбежал на воздух, не в силах совладать с собой. Мысли завели свои необъяснимые неописуемые хороводы в его голове, наполняя ее фантазиями и воображаемыми событиями, заставляя его то выбегать под солнце, то прятаться в относительной прохладе зала встречающих.
     Вместо получаса, казалось, прошел целый год, когда прилетевшие начали появляться в зале. Среди немногочисленной толпы первопроходцев часть отделилась и направилась в его сторону. После стандартных приветствий, записей и животрепещущих разговоров о погоде они расположились рядом с Димой, оглядываясь, будто на экскурсии. Они всегда так делали, выискивая экзотику даже здесь, и, конечно, что бы они не увидели, оказывалось экзотикой, даже проходящий мимо русский с куском блина с мясом показался бы им еще одним доказательством контрастности этого необычного края.
     Дима отсеивал прибывающих через мелкое сито своего зоркого взгляда. Вот ковыляет высокая несуразная женщина, за ней плетется толстенький маленький мужичонка, дальше – крепыш с откровенной рожей бандита, за ним – еще двое таких же, они любят держаться стайками. Прибывающие задавали свои глупые вопросы, но Зарецкий был не так внимателен, любезен и гостеприимен, как обычно. Он будто не замечал окруживших его клиентов. Вот молоденькая девочка бежит вприпрыжку, заставляя своего краснеющего кавалера плестись с тремя чемоданами в тесных рамках соседства с другой парой, более сдержанной и, очевидно, более искушенной. А вот нарочито грациозная блондинка, держа за руку страшно скандального ребенка, с интересом осматривает окружающих людей. Они неспешно направляются к нему, и рядом с ними необыкновенно красивая брюнетка, вынужденная скучающе выслушивать разносторонние эпитеты в адрес окружающих людей от своей нескромной подруги. Зарецкий вдохнул воздух в очередной раз и никак не мог его выдохнуть. Сердце будто забилось в конвульсиях, требуя кислорода, а дыхательная система просто отказывалась работать. Она была такой женщиной, которую нельзя не заметить в толпе. Кроме незаурядных внешних данных, она обладала сногсшибательным взглядом необыкновенно больших выразительных карих глаз. В них скользила какая-то невыносимая скорбь, что придавало красавице сказочный романтичный образ. Окружающие наверняка подумали, что она была чем-то похожа на человека, привлекшего ее внимание, встречающего их группу. Это был взгляд, открытый и вместе с тем какой-то таинственный, неумело прячущий какую-то внутреннюю боль. Блондинка моментально поняла, что заинтересовало ее спутницу, и довольно начала рассматривать молодого красавца.
     - Здравствуйте. Мы Семеновы и Шульковинина, нам сказали, что будут встречать вот с такой табличкой, как у вас, только не сказали, насколько симпатичный будет встречающий.
     Остальные туристы скептически захмыкали.
     - Мы не последние? – кокетливо продолжала блондинка.
     - Еще нет, - не отрывая взгляда от молчаливой брюнетки, нехотя вымолвил Зарецкий.
     - Ну что? Вы не рассчитываете нас пока развлекать? – оживляя обстановку, снова вступила молодая мамаша, нервно одергивая беспорядочно снующего взад и вперед малыша. Подождав ответ некоторое время, она, недоуменно пожав плечами, продолжила, - ну а какую музыку, например, тут у вас сейчас слушают?
     - Не знаю толком. Я не модник в таких вопросах. Мне нравится Sade, правда, двухлетней давности. А из нового, конечно, UP Питера Гэбриела.
     - Ну что же, - опасливо бросив в ответ беглый взгляд и поворачиваясь к своей необыкновенной спутнице, она укоризненно бросила фразу, очевидно, более всего обращенную именно к ней, - тогда среди нас вы найдете родственную душу.
     - Я знаю, - спокойно ответил мужчина, продолжая жадно ловить каждую искорку во взгляде новоявленной туристки, - и на этот раз я ее никуда не отпущу.
     Он увидел что-то в безмолвном ответе ее глаз, что позволило ему лишний раз убедиться в этом, ведь Зарецкий был прав, любовь чувствует все, независимо от внешности и поверхностности, настоящая любовь знает, что происходит внутри, она чувствует самое сокровенное и всегда ведет нас к правильным поступкам и счастливому будущему.