– Басс, – сказала Памела, заглянув в комнату, где муж смотрел, как на экране компьютера бьются созданные им полчаса назад рыцари неизвестной страны.
     – Басс, – повторила Памела, потому что Себастьян не отрывал взгляда от не очень удачной компьютерной анимации, – ты можешь меня выслушать?
     Себастьян Флетчер повернулся к жене:
     – Я тебя всегда внимательно слушаю, моя милая, – сказал он, улыбаясь, но улыбка не обманула Памелу. Муж вторую неделю бился над пятиминутным клипом, придумывая положения, движения, выражения лиц персонажей – он был недоволен собой, и шеф его тоже был недоволен, а то, что заказчика показанные отрывки вполне устроили, ничего не значило: и Себастьян, и Мэтью Грин, его начальник, прекрасно понимали, что работа только начинается, и потребуется еще не одна неделя, чтобы, глядя на движения персонажей, можно будет сказать сакраментальное: «И вот хорошо весьма».
     – Я нашла синяк на спине Элен, чуть ниже левой лопатки, – сказала Памела.
     Себастьян нажатием клавиши остановил изображение, битва превратилась в неподвижную картинку, батальное полотно, нарисованное торопливой рукой не очень старательного художника.
     – А…другие? – спросил Себастьян.
     – Тот, что появился в понедельник, совсем исчез, – сказала Памела, – а позавчерашний еще виден, но, когда я нажимаю, уже почти не болит – во всяком случае, Элен не жалуется. Но этот, новый…
     – Я тебе говорил, Пам, нужно было сразу обратиться к врачу, – сердито сказал Себастьян. – Может, это какая-то болезнь крови, и мы теряем время…
     – А если нет? – устало проговорила Памела, разговор этот происходил не впервые, и новых аргументов у нее не было, она сама ужасно боялась, но так и не могла оценить – чего больше: того, что у дочери может оказаться редкая болезнь крови (конечно, редкая, разве у многих детей вдруг обнаруживаются на теле кровоподтеки?), или того, что Элен кто-то бьет в детском саду, а миссис Бакли может подумать… О Господи!
     – Пам, – сказал Себастьян, – завтра я сам отвезу Элен в детский сад и поговорю с…
     – Нет! – вскричала Памела. – Помнишь, что она сказала, когда у Элен пропал пакет с завтраком? «У нас этого произойти не могло, вы должны, миссис Флетчер, лучше следить за девочкой…»
     – Я прекрасно помню, что сказала эта дура, – с досадой отозвался Себастьян. – У них в саду никогда не бывает происшествий. Но если кто-то бьет нашу Элен, то только там, других вариантов нет.
     – А если это болезнь?
     – Пам, – решительно сказал Себастьян, – давай все-таки покажем Элен миссис Балмонт. Она пошлет девочку на анализ крови…
     – И если это не болезнь, Басс, ты можешь себе представить, что начнут говорить о нас в городе?
     – Существует врачебная тайна… – начал Себастьян и замолчал под свирепым взглядом жены.
     – Так, – сказал он. – Давай что-то решать, Пам. Или – или. Или мы показываем Элен врачу, или я разговариваю с миссис Бакли.
     Оба решения были плохими.
     – А если… – проговорила Памела, глядя мужу в глаза и заставляя его не отводить взгляд. – Если ты поговоришь с Фионой? Она могла бы проделать все анализы так, что никто…
     – Пам! – воскликнул пораженный Себастьян. – Ты хочешь, чтобы я…
     – Другого выхода нет, не правда ли, дорогой?
     Памела сказала это со странной интонацией – одновременного осуждения, прощения, необходимости и единственности предложенного выхода.
     Года три назад у Себастьяна случился небольшой роман с доктором Фионой Беннетт, небольшой в том смысле, что не очень длительный, не очень бурный и, к счастью для семьи, благополучно закончившийся. Неизвестно, правда, что могло бы произойти, будь у Памелы другой характер. Однажды она застала мужа с этой женщиной – ничего предосудительного, они сидели на скамейке в больничном парке, у Басса были тогда проблемы с легкими – слишком много курил, – доктор Беннетт назначила ему курс физиотерапии и убедила бросить курить, чего Памеле не удалось за годы семейной жизни. Памела заехала в больницу по дороге с работы, шла к главному корпусу по боковой аллее, где больше тени, и увидела… Мирная беседа, но у Басса так сияло лицо… Памела повернулась и ушла, и вечером ничего не сказала мужу, хотя слова вертелись на языке разные, в том числе такие, каких Памела никогда в жизни не произносила вслух.
     Всю ночь она лежала без сна и думала, а утром сказала:
     «Если у нас не будет ребенка, мы долго не продержимся».
     Так они оказались связаны одной нитью – их приемная дочь Элен и доктор Беннетт, которая, скорее всего, ничего не знала о давнем утреннем разговоре.
     – Пожалуй, – пробормотал Себастьян, – это действительно выход. Правда, я уже столько времени не видел мисс Беннетт…
     Памела промолчала. Она не была уверена в том, что муж говорит правду, но и в том, что он лжет, у нее не было ни малейшей уверенности.
     – Договорились, – сказал Себастьян, запуская программу анимации, – завтра же позвоню. Уверяю тебя, дорогая, это, скорее всего, ерунда, о которой не стоит беспокоиться.
     Сам он так не думал.
    
     * * *
     Элен появилась в их жизни чуть больше года назад – немного грустный, хрупкий, нежный и очень отзывчивый ребенок. Памела и Себастьян были женаты седьмой год, любили друг друга еще со школы, оба не сомневались, что поженятся, как только получат аттестат, но все оказалось сложнее: у Пам умер отец, а Басс поступил в компьютерный колледж, с утра до вечера учился, а вечерами приходилось подрабатывать, и только ночи и уик-энды, да и то не всегда, оставались для встреч с его любимой Памелой. Они не то чтобы охладели друг к другу в те годы, но стали понимать: любовь – самое ценное, что есть в их жизни, но состоит жизнь на самом деле из мелочей, и если с ними не справиться…
     Поженились они, когда Себастьян устроился в фирму «Орион» и сделал первый свой мультимедийный клип. Памела работала в супермаркете кассиршей, уставала, конечно, но, в общем, не больше мужа, и все было в порядке, когда выяснилось – на четвертом году семейной жизни, – что детей у них быть не может. Странным образом ни Памела, ни Себастьян не были виновны в этой, как сказали им врачи, генетической аномалии – и у Пам, и у Басса с любым другим партнером все прекрасно получилось бы, но вот друг с другом… Какие-то гены оказались рецессивными, а результат… И ничего нельзя было поделать, разве что развестись и начинать жизнь сначала.
     «Есть два выхода, – сказал им врач, с которым они консультировались в клинике святого Чарлза. – Первый: донорская сперма от другого мужчины, который»…
     «Нет!» – одновременно воскликнули Памела и Себастьян, и доктор, не сбавляя темпа, перешел ко второму варианту:
     «Тогда вам остается одно: взять на воспитание ребенка, лучше в младенческом возрасте, чтобы ощущения материнства и отцовства могли формироваться наиболее естественным образом»…
     Так они и поступили. Правда, прежде чем в их доме появилась Элен, прошло еще чуть больше года, время было нервным, иногда обоим казалось, что напрасно они ввязались в эту историю, но, когда Памела увидела среди сидевших рядком на маленьких стульчиках русских детишек странную тихую девочку со светлыми косичками и удивительно пронзительным умоляющим взглядом огромных черных глаз, все ее сомнения не то чтобы рассеялись – Памеле показалось, что их никогда и не было, они с Басом мечтали о такой дочери, и разве не знаком судьбы было то, что именно в этом заволжском городишке со странным, только в России и возможным названием Римско-Корсаковск, которое и выговорить невозможно, не приняв предварительно по-русски «сто грамм на грудь», оказалась девочка, которую Памела уже много раз видела в своих снах – именно ее, Памела не сомневалась в этом, именно такую, светленькую, с косичками и огромными черными глазами?
     Оформление документов оказалось процедурой предельно забюрократизованной, пройти этот путь самостоятельно Памела и Себастьян никогда не сумели бы. Слава Богу, все взяла на себя русская посредническая фирма, и, хотя Басс был уверен, что большая часть заплаченных ими денег ушла на взятки чиновникам и какие-то не очень, возможно, законные юридические процедуры, но сделано все было – надо отдать должное – достаточно быстро. За девочкой, которую в России звали Еленой Петровной Ершовой, Себастьян ездил один, без жены, готовившей дом к приему ребенка.
     Он привез с собой подарки – как же без них? – и, когда Леночку привели в кабинет директрисы детского дома, до тошноты приторной Ларисы Авдеевны, Себастьян достал из пакета огромного белого доброго Годзилу с черными глазами, такими же, как у Лены, только стеклянными, пустыми и холодными. Девочка, никогда в жизни не видевшая таких дорогих игрушек, не удостоила подарок даже взглядом, она прошла через всю комнату, глядя только на Себастьяна, уткнулась носом ему в колени, обняла за ноги и сказала:
     «Папа».
     Себастьян знал к тому времени немало русских слов – две сотни наверняка, – но сразу все забыл, он только и смог взять девочку на руки, прижать к себе и почувствовать, как быстро бьется ее сердце…
     «Леночка очень привязчивая, – то ли с неодобрением, то ли со скрытым намеком сказала директриса. – Вы уж ее любите, не обижайте, а то ведь»…
     Когда Себастьян вернулся с Элен в Хадсон, Памела ждала их на вокзале, муж нес девочку на руках, потому что она уснула по дороге из Нью-Йорка. Он передал ребенка жене, и Элен – Себастьян стал называть ее на свой манер, как только они пересекли границу России, – не проснувшись, обняла Памелу за шею, потерлась о нее носом и что-то пробормотала.
     «Мне послышалось, – спросила Памела, – или она назвала меня мамой?»
     «А как ей еще тебя называть, милая?» – улыбнулся Себастьян и полез обратно в вагон – за вещами.
    
     * * *
     Себастьяну нужно было время, чтобы подготовиться к разговору: Фиону он не видел больше двух лет, расстались они тогда без сожаления, оба были уверены, что больше не увидятся – им стали не нужны эти встречи, и с какими словами обратиться сейчас к бывшей любовнице, Себастьян не знал, всякое слово могло оказаться деструктивным, разговора не получится, и к какому врачу тогда обращаться, он не имел ни малейшего представления.
     Утром по дороге на работу Себастьян отвез Элен в детский сад, убедился, что синяк под лопаткой невозможно заметить, если не снять с девочки обтягивающего платьица, и в фирме, уже сидя за компьютером, продолжал думать о том, что скажет Фионе, и поймет ли она его правильно.
     В одиннадцать, будто что-то подтолкнуло его изнутри, Себастьян набрал номер телефона, который, как оказалось, он прекрасно помнил, и, услышав знакомое «Это доктор Беннетт», произнес:
     – Фиона, это Себастьян, извини, что я тебя беспокою…
     – Господи, Басс! – отозвалась доктор Беннетт с такой откровенной радостью, что Себастьяну стало не по себе: неужели он ошибся, неужели их встречи были для Фионы гораздо важнее, чем она старалась изобразить? – Басс, я так рада тебя слышать!
     И сразу, без перехода, очень серьезным, даже отчужденным голосом:
     – Извини, я сейчас занята, перезвоню тебе, как только освобожусь.
     Трубку Фиона положила, не дожидаясь ответа.
     Себастьяну пришлось два часа – до самого обеда – мучить себя вопросом: позвонит или нет? И что делать, если не позвонит?
     Звонок раздался ровно в час, и на этот раз голос у Фионы был в меру приветлив, в меру заинтересован и в меру отстранен:
     – У тебя ко мне дело, верно?
     – Д-да, – отозвался Себастьян, – именно дело. Фиона, понимаешь, у нас с Пам…
     – Давай, – прервала его доктор Беннетт, – встретимся в кафе «Джорди», это напротив клиники, у меня будет сорок минут времени, и ты все объяснишь.
     – Когда…
     – Я там буду через пять минут.
     – Я не успею раньше, чем за…
     – Ты все еще в «Орионе»? Значит, двадцати минут тебе достаточно.
     Себастьян не сказал бы, что за два прошедших года Фиона сильно похорошела. Она стала строже, она иначе теперь смотрела, она вообще стала другим человеком, к которому невозможно было применить прежние понятия о красоте. Все, что думал раньше Себастьян о Фионе, не имело отношения к этой женщине, уверенной в себе, смотревшей на него скорее с медицинским любопытством, нежели с женским интересом. «Но ведь она действительно была рада меня услышать», – сказал себе Себастьян и подумал, что, возможно, сильно ошибся.
     Они заняли столик у окна, Фиона только кивнула официанту, и он сразу принес обоим по стакану апельсинового сока, яичницу с беконом и черный кофе с лимонной долькой.
     – Я здесь каждый день обедаю, – сказала Фиона, – мои вкусы хорошо известны… Рассказывай, не теряй времени. Что случилось? С тобой или с Памелой?
     Чтобы рассказать с самого начала историю об удочерении девочки из России, Себастьяну понадобилось больше времени, чем он рассчитывал, и когда он лишь подошел к сути разговора, часы показали два, Фиона слегка покачала головой, пришлось прекратить дозволенные речи.
     – Ты торопишься, – огорченно сказал Себастьян, – а я еще не добрался до главного.
     – Главное ты уже сказал, – мягко произнесла Фиона. – Главное: вы с Памелой счастливы друг с другом и с этой девочкой. Остальное менее существенно.
     – Тебе нужно идти?
     – Неважно. Рассказывай, что случилось с Элен. Наверняка не с вами. Итак?
     – Недели полторы назад Пам обнаружила на левой руке Элен довольно большой кровоподтек. Мы спросили ее: «Кто-то ударил тебя в детском саду?» «Нет», – ответила она, и мы не стали допытываться. Через пару дней синяк пожелтел, как положено, и исчез. А на следующий день вечером я увидел кровоподтек у Элен на ноге, там, где сама она заметить его не могла. И на этот раз девочка утверждала, что ни в саду, ни на улице никто ее пальцем не тронул. Этот синяк через несколько дней прошел так же, как и первый. А вчера появился третий – под левой лопаткой, – и мы с Пам решили…
     – Да, я понимаю, – задумчиво сказала Фиона. – Если Элен никто не бил, то это может быть болезнью крови. Нужно обратиться к врачу, а вы боитесь это сделать, потому что анализы могут оказаться хорошими. Если Элен здорова, значит, кто-то ее все-таки ударил, и врач обязан сообщить об этом в полицию…
     Себастьян кивал головой, он не хотел слышать того, что говорила Фиона, он и Памела думали об этом дни и ночи, он надеялся, что Фиона сделает иной вывод, она всегда находила неординарные решения, почему сейчас мысль ее двигалась по той же колее, из которой не выбраться?
     – А если учесть, что не так давно осудили уже вторую женщину, убившую приемного ребенка из России, – продолжала Фиона, не замечая волнения Себастьяна, – то легко представить, чем все это может обернуться для вас с Памелой.
     Себастьян молчал.
     – Ты хочешь, чтобы я сделала анализ крови неофициально, в лаборатории клиники? – спросила Фиона после непродолжительного молчания.
     Себастьян кивнул.
     – Ты надеешься, что девочка здорова, верно? Если анализ это подтвердит…
     – Пожалуйста, – взмолился Себастьян. – Давай не будем обсуждать, что произойдет потом. Я хочу знать, что с Элен!
     – Завтра в семь тридцать, – сказала Фиона, – подъезжайте к шестым воротам кампуса. Я вас встречу. Основной анализ будет готов к вечеру, для детального понадобится около недели… Извини, Басс, мне действительно пора.
     – Я знал, что ты не откажешь, – пробормотал Себастьян, помогая Фионе надеть плащ.
     – Пожалуйста, – поморщилась Фиона, – только без сантиментов.
    
     * * *
     Доктор Беннетт позвонила Себастьяну на мобильный телефон, когда он показывал менеджеру практически уже готовый клип компьютерной игры «Цивилизация стасиса». Ответить Себастьян не мог и взволновался так, что скомкал объяснение идеи финала, на вопросы отвечал, не думая, и, похоже, завалил презентацию.
     – Учтите наши замечания, Флетчер, – сказал Мэтью Грин, генеральный менеджер фирмы, – и покажите клип завтра. Идея хорошая, но, кажется, вы сами не очень понимаете всех ее достоинств.
     Достоинства собственной идеи Себастьян понимал прекрасно, но сейчас думал о другом и, выйдя из кабинета, сразу набрал номер Фионы.
     – Что… – начал он, забыв поздороваться.
     – Ничего, – сообщила Фиона, – кровь нормальная. Я, конечно, проведу полный анализ, но девять шансов из десяти, что и он ничего не покажет. Девочка здорова.
     – Не понимаю, – пробормотал Себастьян. – А не может ли это быть болезнью не крови, а кожи? Слишком чувствительная, например. Достаточно тронуть…
     – Ты сам сказал, что никогда прежде у девочки не было кровоподтеков, верно? – с хорошо слышимым раздражением в голосе сказала Фиона. – Или вы с Памелой к ней за весь год ни разу не прикасались?
     Себастьян вспомнил, с какой страстью тискала Памела девочку при каждом удобном случае, и вынужден был признать, что Фиона, конечно, права: если бы у Элен была слишком нежная кожа, синяки должны были появиться еще год назад.
     Может, они и появлялись, а он не замечал? Нет, исключено, уж Памела непременно обратила бы внимание, купая Элен.
     – Почему ты молчишь? – спросила Фиона.
     – Думаю, – сказал Себастьян. – Ударить Элен могли только в детском саду.
     – Ты ее спрашивал?
     – Она утверждает, что никто никогда ее не бил. Но ее могли запугать…
     – Ты хочешь поговорить с воспитательницей?
     – Н-нет, – протянул Себастьян, представив, что скажет миссис Бакли, если хотя бы намеком дать ей понять, будто в ее саду дети бьют друг друга до синяков.
     – О’кей, – сказала Фиона. – Держи меня в курсе событий, хорошо?
    
     * * *
     – Знаешь что? – предложила Памела, когда вечером, уложив Элен спать, они сидели на кухне и пили чай с конфетами (Себастьян хотел налить себе коньяка, но Пам отобрала бутылку, сказав, что принимать решение нужно на трезвую голову). – Я завтра возьму отпуск на три-четыре дня и прослежу, что делают дети в саду. Погода сейчас хорошая, много времени они проводят на воздухе, я могу сидеть на бульваре, оттуда прекрасно видно, что происходит за решеткой сада, а меня увидеть невозможно, ты знаешь, какие там большие кусты…
     – Хорошо, – пожал плечами Себастьян. – Но ты же не сможешь следить за каждым движением Элен. Как можно быть уверенным…
     – Я буду стараться, – твердо сказала Памела, и Себастьян не стал спорить – он давно убедился в том, что, когда жена начинает говорить безапелляционным тоном, лучше не сопротивляться и ждать развития событий.
     На следующий день синяк на спине Элен пожелтел и стал почти незаметен. Памела отвезла девочку в сад, поговорила с миссис Бакли о погоде и новой системе развития детской фантазии и отправилась на работу, где без проблем получила отпуск на три дня. За свой счет, естественно. И с обещанием поработать сверхурочно, если возникнет производственная необходимость.
     На бульвар перед детским садом Памела вернулась, когда детей выпустили поиграть – малыши с визгом катались с горки, лепили «пироги» в песочнице, играли в прятки и другие игры, смысл которых Памела не сразу поняла. Мальчик возраста Элен изображал из себя, должно быть, горного козла и упал с громким воплем, перешедшим в надрывный рев. Миссис Бакли и молодая воспитательница, которую, насколько помнила Памела, звали Катрин, подняли малыша, успокоили, и он опять принялся бегать, будто ничего не случилось. Вполне вероятно, что на ноге или руке у него появились не один, а несколько синяков.
     «Дети так неосторожны, – подумала Памела, – а мы с Бассом из мухи делаем слона».
     Она знала, что это не так – просто пыталась себя успокоить. Пока другие малыши бегали и действительно набивали себе синяки и шишки, их Элен сидела рядом с Катрин, ходила за ней, как привязанная, с детьми общалась мало, за два часа, оставшихся до обеда, никто ее и пальцем не тронул, а потом детей увели в дом, площадка опустела, а там, внутри, могло происходить все, что угодно, и фантазия подсказывала Памеле, как во время тихого часа какой-нибудь нахальный мальчишка подходит к их дочери и… Что?
     Вечером Элен сидела рядом с Себастьяном у компьютера и смотрела, как на экране рождались и исчезали медведи, крокодилы и странные ушастые Чебурашки, звери, популярные в России и совершенно не известные зоологам в Соединенных Штатах.
     – Тебя кто-нибудь обижает в саду, моя милая? – время от времени спрашивала Памела, подходя сзади и обнимая Элен за хрупкие плечи.
     – Нет, мама, – неизменно отвечала девочка, и в груди Памелы возникало сладкое чувство, которому она даже не пыталась дать рациональное объяснение.
     – Может, тебя ударил злой мальчишка? – как бы невзначай спрашивал Себастьян.
     – Нет, папа, – отвечала девочка, пытаясь перелезть со своего стульчика на колени Себастьяну.
     Вечером, купая Элен, Памела внимательно осмотрела ее худенькое тельце: большой кровоподтек под коленкой уже почти не был виден, а тот, что появился вчера – под лопаткой, – побледнел и пожелтел, и, по словам Элен, ей уже совсем не было больно. Ну, почти. Если сильно нажать, то чуть-чуть…
     Элен всегда засыпала быстро – должно быть, уставала за день, положишь в кроватку, а она уже посапывает, положит ручки под голову и спит до утра. Памела несколько раз вставала ночью, поправляла у девочки одеяло и не могла отойти – смотрела, как сладко Элен спала, время от времени бормоча во сне что-то непонятное. Может, по-русски, на котором Памела успела выучить пару сотен слов во время поездки в странный городок Римско-Корсаковск, название это она выговоривала с трудом, знала, конечно, что был такой русский композитор, современник то ли Чайковского, то ли Прокофьева, но и Чайковский с Прокофьевым были для Памелы такой же абстракцией, как Древний Рим с его Колизеем и Капитолием.
     Утром Памела раздумывала над тем, имело ли смысл тратить еще один день, занимаясь бесполезным делом и теряя при этом деньги, на которые можно было купить Элен плюшевого медведя, стоившего даже на распродаже у Ховера почти сто пятьдесят долларов.
     – Пам, – странным голосом позвал из ванной Себастьян, воевавший с Элен с утра, чтобы она почистила зубы.
     – Да, милый, – рассеянно отозвалась Памела, думая о своем.
     – Посмотри, – сказал Басс.
     На правом плече девочки расплывался новый большой кровоподтек.
     – Когда? – поразилась Памела. – Вечером ничего не…
     – Значит, ночью, – сказал Себастьян. – Ты заходила к Элен два или три раза…
     – Я ничего не видела! Только включала ночник, поправляла одеяло – и все.
     Элен захныкала, ей надоело стоять на стульчике перед раковиной и водить по зубам жесткой щеткой.
     – Позвони Фионе, – сказала Памела. – Сейчас же. Я не повезу Элен в детский сад. Посмотри – этот синяк невозможно не увидеть. Миссис Бакли…
    
     * * *
     Что сказала бы миссис Бакли, так и осталось не известным. В восемь «шевроле» Себастьяна подкатил к восточному входу в кампус, доктор Беннетт ждала в кафе, где обычно завтракали преподаватели медицинского колледжа. Лекции уже начались, и сейчас здесь было пусто.
     – Это Памела, – представил жену Себастьян. – Доктор Беннетт.
     – Очень приятно, доктор, – сухо сказала Памела, но, поняв, что сейчас не время для выяснения давно закончившихся отношений, перешла к делу. – Сегодня ночью на плече Элен появился еще один…
     – Позвольте, – мягко, но решительно прервала Фиона, – я посмотрю сама, хорошо? Иди ко мне, Элен, ты не боишься, что я сделаю тебе больно?
     Доктор Беннетт подвела девочку к окну и долго разглядывала синяк, будто это было экзотическое тропическое растение.
     – Ну что? – не вытерпел Себастьян после нескольких минут напряженного молчания.
     – Хочешь мороженого, Элен? – спросила доктор Беннетт. – Шоколадное или фруктовое?
     Усадив девочку на стул рядом с Себастьяном и сделав знак официанту, Фиона повернулась к Памеле:
     – Уверяю вас, – сказала она, – девочка здорова. Я сделала полный анализ крови. Единственное нарушение – немного пониженный гемоглобин, но это естественно, принимая во внимание условия, в которых она провела первые годы своей жизни. Этот синяк – и наверняка, другие тоже – результат… м-м…
     Фиона смутилась, стараясь подыскать слова, не обидные для Флетчеров, но правильно описывавшие суть дела.
     – Ты хочешь сказать, что Элен били? – прямо спросил Себастьян.
     – Если ты внимательно приглядишься, то увидишь, что кровоподтек по форме похож на три пальца… ну, как если бы ты взял девочку за плечо и сильно…
     – Я? – возмутился Себастьян. – О чем ты говоришь?
     – Я не имею в виду тебя лично, просто…
     – Вчера вечером, – резко сказала Памела, – кровоподтека на плече Элен не было, я буду утверждать это даже на Страшном суде. Ночью я трижды входила в детскую, но к Элен не прикасалась, в этом я тоже готова присягнуть.
     – Девочка спит спокойно? – поинтересовалась Фиона. – Не кричит во сне? Ей не снятся кошмары?
     – Она несколько раз что-то пробормотала, кажется, по-русски, – вспомнила Памела. – А вообще… Нет, спала спокойно.
     – Элен разговаривает с вами по-русски?
     – В первое время, но дети очень быстро учат язык, – вмешался в разговор Себастьян, – и уже месяца через три после переезда Элен перестала вставлять в свою речь русские слова. Я уверен, она уже и думает по-английски.
     – Понятно, – протянула Фиона.
     Элен сосредоточенно ела мороженое и не обращала внимания на разговоры взрослых.
     – Вы не будете возражать, – сказала Фиона, – если я поговорю с девочкой наедине? Басс знает, – обратилась она к Памеле, – мое медицинское образование включает и подготовку психолога.
     Памела хмуро посмотрела на мужа и произнесла неприязненно:
     – По закону при разговоре с детьми должен присутствовать один из родителей.
     – Конечно, – кивнула Фиона. – Проблема в том, что в вашем присутствии реакции Элен могут оказаться несколько иными, чем… Я не настаиваю, просто предлагаю, потому что, мне кажется, это может дать результат.
     – Пам, – сказал Себастьян. – Я думаю, доктору Беннетт можно доверять.
     – Конечно! – воскликнула Памела. – Можно доверять!
     Она смяла лежавшую на столе салфетку и швырнула на пол.
     – О Господи, – пробормотала Памела, – извините, я…
     – Не нужно извиняться, – участливо сказала Фиона. – Я понимаю…
     – Хорошо, – согласилась Памела. – Где вы хотите разговаривать? Мы с Бассом будем рядом, в соседней комнате.
     – У меня кабинет в терапевтическом корпусе. Элен доест мороженое, и мы отправимся.
    
     * * *
     – Почему так долго? – нервно сказала Памела. – О чем она может разговаривать с маленьким ребенком вот уже полтора часа?
     Себастьян сжал руку жены, он и сам беспокоился – не за Элен, естественно, Фиона позаботится, чтобы девочка чувствовала себя комфортно, его беспокоило состояние Памелы. Неизвестно, о чем она думала и что скажет, когда Элен с Фионой выйдут, наконец, из кабинета.
     Дверь распахнулась, и в коридор выбежала разгоряченная Элен, размахивавшая бумажным самолетиком.
     – Мама! – закричала он, бросаясь к Памеле. – Папа! Посмотрите! Он летает до потолка! Может и выше, но потолок не пускает!
     – Элен, – пробормотала Памела, прижимая к себе девочку, – с тобой все в порядке, милая?
     – Конечно, – вместо девочки ответила вышедшая следом доктор Беннетт. – Замечательная у вас дочь, Памела. И твое воспитание, Басс, тоже сказывается – Элен очень хорошо для ее возраста рисует…
     – Но… – сказал Себастьян, напряженно глядя в лицо Фионе. В отличие от жены, он разбирался в том, что означала каждая интонация его бывшей подруги, и видел, что сказанное было прикрытием слов, не произнесенных вслух.
     – Не знаю, – призналась Фиона. – Определенно одно: она не могла сама себя ударить.
     – Стигматы? – спросил Себастьян.
     – Я думала о такой возможности, – медленно произнесла Фиона. – Не похоже, Басс. Ваша Элен – совсем не тот психологический тип. К тому же, стигматы никогда не появлялись у маленьких детей. Надо быть взрослым фанатиком… Нет-нет, это не стигматы, успокойся.
     – Успокойся! – нервно воскликнул Себастьян. – Ты не можешь сказать, больна Элен или здорова. Что нам делать? Должна ли она ходить в детский сад? Должен ли кто-то из нас – я или Пам – постоянно с ней находиться и следить…
     – Пожалуйста, Басс, не паникуй, хорошо? Дней через десять я сделаю еще один анализ крови, и мы с Элен – если за это время ничего не произойдет – поговорим еще раз.
     – Нет, – твердо сказала Памела, вставая и заставляя мужа подняться. – Никаких бесед я больше не позволю. И никаких анализов. Элен и без того напугана.
     – Но, Пам… – слабо запротестовал Себастьян.
     – Все, – отрезала Памела. – Пойдем, Басс.
     У двери Себастьян обернулся в надежде на то, что встретит взгляд Фионы и поймет то, что доктор Беннетт не хотела говорить вслух: ждут ли их тяжелые дни или можно надеяться на лучшее? Фиона не смотрела в его сторону. Похоже было, что она вообще никуда не смотрела – то ли о чем-то сосредоточенно думала, то ли, напротив, старалась отогнать от себя мысли, приходившие ей в голову против воли.
    
     * * *
     Воскресные дни семейство Флетчеров провело на берегу Гудзона – просыпались рано, Памела будила девочку, и они отправлялись к реке, ставили палатку, завтракали, а потом до самого вечера бегали по жесткой траве, кувыркались, прятались друг от друга за деревьями, в воду не заходили и Элен не пускали – впрочем, она не очень-то и стремилась, – весна была довольно прохладной, а вода в Гудзоне – холодной, будто река вытекала из Северного Ледовитого океана.
     Домой возвращались только ночевать – Себастьян предлагал остаться в палатке до утра, но Памела не согласилась: холодно, и, к тому же, ночью по Гудзону шли в сторону Нью-Йорка грузовые суда, тарахтели дизели, на борту играла музыка, а в сотне метров от пляжа проходила вдоль берега железная дорога, где движение грузовых поездов было оживленным именно по ночам – нет, cпать лучше дома. Собственно, какая проблема, до дома и ехать-то всего десять минут, неудобно, конечно, каждый раз раскладывать палатку и вещи, а вечером все собирать и грузить в машину, ну так что, для чего, в конце концов, в доме мужчина?
     Элен за два дня хорошо загорела, сдружилась с девочкой четырех лет, приезжавшей на пляж с родителями из Гринпорта. Синяки сошли, Памела несколько раз в день осматривала дочь, ничего не находила и совсем успокоилась.
     Утром в понедельник ее настроение изменилось – круто и надолго.
    
     * * *
     – Я не понимаю, Басс, что это, я не понимаю… – повторяла Памела, а Себастьян смотрел на ночную рубашку Элен и понимал не больше жены. Девочка тоже ничего не понимала в происходившем, она кривила губы и готова была заплакать, как только папа с мамой начнут ее наказывать – неизвестно за что, ничего она плохого не сделала, хорошего, впрочем, тоже, только проснулась, мама разбудила ее, откинула одеяло, а потом как закричит, и сразу примчался папа с наполовину намыленной щекой, и теперь они оба смотрели на нее, будто она, никого не спросив, включила телевизор и попала на программу, смотреть которую ей не разрешали.
     – Ты не входила к Элен ночью? – спросил Себастьян, и Памела мгновенно вскинулась, потому что более глупого вопроса муж, конечно, не мог придумать.
     – Входила! – крикнула она. – Дважды! Что из этого? Что ты хочешь сказать, Басс?
     – Ничего, – пробормотал Себастьян. – Прости…
     Ночная рубашка Элен была разорвана спереди от воротника почти до самого подола. Будто кто-то взял обеими руками и резко потянул в стороны. О том, что это сделала во сне сама Элен, не могло быть и речи. У нее и сил не хватило бы, но даже если бы хватило – очень неудобно сделать такое самому. И зачем?
     – Тебе хорошо спалось, милая? – ласково обратился к Элен Себастьян, опустившись на край постели.
     – Да, папа, – сказала Элен, успокоившись.
     – Что тебе снилось? Наверно, что-то очень красивое?
     – Нет, – сказала Элен, вспоминая. – Я не помню. Что-то…
     – Давай переоденемся, – сказал Себастьян. – И пора умываться, иначе мы опоздаем в детский сад.
     – Я не понимаю, Басс, – повторила Памела, когда Себастьян, умыв и переодев девочку, привел ее в кухню, где уже готов был обычный завтрак: тосты и чай с лимоном.
     – Я тоже, – сказал Себастьян. – Может, ты отвезешь Элен, а я по дороге на работу заеду к доктору Беннетт…
     – Ты рад в любое время встретиться со своей Фионой! – воскликнула Памела. – Хочешь на меня пожаловаться? Сказать, что жена страдает сомнамбулизмом, ходит по ночам и…
     – Тогда сделаем наоборот, – поспешно переиграл Себастьян. – Я отвезу Элен, а ты поезжай к доктору Беннетт…
     – Я? – Памела швырнула к ногам мужа полиэтиленовый пакет, в котором лежала аккуратно сложенная ночная рубашка, и выбежала из кухни, хлопнув дверью. Через пару секунд хлопнула и входная дверь – Себастьян и Элен остались дома одни.
     – Почему мама сердится? – спросила девочка, откусывая от тоста маленькие кусочки. – Мама торопится на работу?
     – Да… – рассеянно проговорил Себастьян, поднял с пола пакет и положил на край стола. – Доедай быстрее, пожалуйста. Перед тем, как поехать в детский сад, мы заедем к тете Фионе, хорошо?
    
     * * *
     – Отвези девочку и возвращайся, – сказала Фиона, внимательно осмотрев разорванную почти надвое рубашку. – Ты можешь опоздать на работу?
     – Да, – кивнул Себастьян.
     Миссис Бакли была, конечно, недовольна, когда Себастьян привез Элен в сад с почти часовым опозданием. Предпочтя ничего не объяснять, он лишь поздоровался с воспитательницей и поспешил обратно в клинику, по дороге несколько раз набирая номер мобильного телефона Памелы. «Оставьте сообщение», – требовал автоответчик, и Себастьян нервно нажимал на кнопку отключения. Черт побери, разве Памеле безразлично, что сказала доктор Беннетт по поводу сегодняшнего происшествия? Как может Пам в такое время отключать аппарат?..
     – Ты все мне рассказал? – спросила Фиона, когда Себастьян вошел в кабинет. – Я имею в виду: может, кто-то из вас – ты или Памела, – ночью…
     – Нет, – отрезал Себастьян. – Я не лунатик, если ты это имеешь в виду. А Памела… Господи, Фиона, ты серьезно считаешь, что она может… Зачем?
     – Я просто спросила, Басс, – пробормотала Фиона. – Нужно исключить все возможности. Кровоподтеки и этот сегодняшний случай… Все происходит ночью, верно? Попробуй сделать одну из двух вещей: или пусть Элен несколько ночей спит вместе с вами, или поставь в ее спальне видеокамеру, сейчас есть миниатюрные, непрерывная записи в инфракрасных лучах…
     – Господи! – с отвращением сказал Себастьян. – Как в той гнусной истории с няней, избивавшей ребенка…
     – Я совсем не это имела в виду! – запротестовала Фиона.
     – Я понимаю, – пробормотал Себастьян. – Пожалуй, пусть лучше Элен поспит в нашей постели.
     – Ты похудел, Басс, – неожиданно сказала Фиона. – У тебя все в порядке с Памелой?
     – Да, – помедлив, ответил Себастьян. Почему-то ему хотелось сказать что-то другое, но он толком не знал – что, и еще ему захотелось сказать те слова, что легко слетали с его губ несколько лет назад, но сейчас он этих слов вспомнить не мог, старался, но не получалось, наверно, дух Памелы следил за ним и не позволял даже думать о чем-то, что могло бы нарушить установившийся покой.
     – Да, – повторил Себастьян, – у нас с Памелой все в порядке.
    
     * * *
     – Ты ее не можешь забыть, вот и все! – бушевала вечером Памела. Элен слушала крики, забившись в угол большого кресла в папиной комнате, ей хотелось, чтобы мама подошла и взяла ее на руки, а папа закончил рассказывать сказку о маленьком мальчике, который потерялся в лесу и разбрасывал камешки, чтобы его быстрее нашли.
     – Послушай, Пам, – пытался успокоить жену Себастьян, – ты прекрасно понимаешь, что нам больше не к кому обратиться. Если бы Элен была нашей родной дочерью…
     – Я о том и говорю! Ты не относишься к Элен, как к родной!
     – Пам!
     – Ты мог ее ударить! Она вечно мешает тебе работать, и ты…
     – Прекрати! – крикнул Себастьян и сразу сбавил тон. – Пам, пожалуйста… Пусть сегодня Элен спит с нами, хорошо? Фиона сказала…
     – Фиона! – вскинулась Памела.
     – Доктор Беннетт, – поправился Себастьян. – Нужно, чтобы Элен постоянно была под нашим наблюдением.
     – Хорошо, – неожиданно уступила Памела. – Элен, дорогая! – крикнула она, и девочка мгновенно примчалась, почувствовав, что ссориться папа с мамой больше не будут – по крайней мере, сегодня.
     – Солнышко, – сказала Памела, – сегодня ты будешь спать вместе с нами, ты довольна?
    
     * * *
     – Ничего, – сказал Себастьян, позвонив Фионе с работы. – Элен спала спокойно, а я просыпался раз десять, и сейчас голова у меня, как чугунная болванка. И знаешь, я бы не хотел, чтобы девочка привыкла спать в нашей постели. Говорят, это не очень…
     – Да-да, – согласилась Фиона. – Тогда… Скажи, ты принципиально против телекамеры?
     – Нет, – сказал Себастьян. – Надо сначала убедить Памелу, а она настроена против всего, что исходит от тебя, понимаешь…
     – Так скажи, что это твоя идея.
     – Но я уже… Неважно. Я сделаю это. Ничего другого не остается, верно?
    
     * * *
     Камеру в детской Себастьян установил, когда вечером Памела с Элен отправились в магазин – пешие прогулки до соседнего квартала успели стать традицией, которой Себастьян воспользовался, не желая спорить с женой и, главное, опасаясь, что он этот спор проиграет. Он прикрепил маленький шарик с темным глазом к висевшей под потолком консоли телевизора, Элен любила смотреть перед сном анимационные фильмы и хорошо засыпала под глупые, но веселые похождения пузатых разноцветных персонажей, похожих на воздушные шары. Запись шла на компьютерный диск, телеметрия передавалась по радио – в инструкции было написано, что радиус действия устройства не превышает ста футов, действительно детская, по сути, игрушка.
     Памела с девочкой вернулись, когда Себастьян просматривал на экране компьютера первые отснятые кадры. Он поспешно закрыл изображение и крикнул:
     – Вам помочь?
     – Обойдемся, – отозвалась Памела, и в голосе жены Себастьян расслышал (возможно, ошибочно) оттенок неприязни.
     – Пам, – сказал он, когда Элен уложили спать, и в детской погасили свет, – пожалуйста, мы не должны с тобой ссориться, особенно сейчас…
     – Мы и не ссоримся, – сказала Памела, повернувшись к мужу спиной, – а сердиться я могу только на себя. Не надо было соглашаться… Я же знаю, достаточно мужчине увидеть свою старую пассию…
     – Пам, – с горечью проговорил Себастьян, – если на тебя это так действует… Но Элен нужно кому-то показать, верно? С кем-то проконсультироваться…
     Плечи Памелы едва заметно вздрагивали, и у Себастьяна хватило ума обнять жену, повернуть ее к себе лицом и поцеловать в покрасневшие глаза. Может, если бы он сказал еще хоть слово, события развивались бы иначе, но все закончилось ласками, прощением (надолго ли?) и, наконец, глубоким сном до утра. Часа в три Себастьян, правда, проснулся от резкого звука – возможно, это был звук из его сна; во всяком случае, полежав в полной тишине, нарушаемой только слабым, на пределе слышимости, тиканием часов в гостиной, Себастьян заснул опять, положив руку на плечо жены. Памела что-то пробормотала во сне, но руку не сбросила, а утром Себастьян проснулся с ощущением, будто ночью произошло нечто, что он видел, чувствовал и… совершенно забыл.
     У Памелы было хорошее настроение, она вызвалась отвезти Элен в детский сад, а Себастьян так и не решился рассказать жене о работавшей всю ночь телекамере. Проследив в окно, как зеленый «форд» жены выезжает со стоянки и скрывается за поворотом Уоррен стрит, он поспешил в кабинет и запустил ночную запись на быстрый просмотр.
     Больше всего Себастьян хотел, чтобы ничего не происходило. Изображение было неподвижно, почти полтора часа Элен лежала под одеялом, свернувшись калачиком, потом повернулась на бок, одеяло сползло, прошло еще полчаса, Себастьян подумал, что надо ускорить перемотку, зачем терять время, видно же, что девочка мирно спит…
     В первое мгновение Себастьян не понял, что произошло. Только что Элен спала, повернувшись на правый бок и свесив с кровати руку почти до пола. Если бы она проснулась и встала, камера, конечно, это зафиксировала бы.
     Только что Элен спала, а в следующую секунду на экране остались только слабые очертания кровати и сбившаяся в комок простыня.
     По кадрам. Вот Элен – спит, рука свесилась, деталей не различить, в комнате темно, свет только из окна, камера очень чувствительная, но все-таки недостаточно, чтобы увидеть выражение лица девочки – белесое пятно, которого нет на следующем кадре, через семнадцать сотых долей секунды.
     Господи, что же это? Где девочка? Еще кадр. Еще. Неподвижное изображение: скомканная простыня, постель…
     Себастьян перещелкивал кадры автоматически, разум в этом не участвовал, разум его был поражен вирусом паники, Господи, Элен пропала, ее нет, что теперь делать, куда обращаться, не скажешь же в полиции, что девочка исчезла, когда спала в своей кровати… Себастьян не думал о том, что четверть часа назад Памела повезла девочку в детский сад, и, значит, никуда она не исчезла и исчезнуть не могла… Что делать? Что делать?
     Он пропустил десятиминутный отрывок и почувствовал, что напряжение сползает с него, как незастегнутые брюки. В чем дело, собственно? Вот она, Элен, лежит в своей ночной рубашечке, простыня сбита, рука свешивается почти до пола… Ничего не случилось, ровно ничего.
     А как же?..
     Себастьян отмотал изображение на десять минут назад – пустая кровать, все-таки пустая! – и перевел программу на покадровый просмотр с интервалом в десять секунд.
     Элен возникла в кадре через три минуты и двадцать секунд после исчезновения. Оказалась там же и в той же позе, будто почти четырехминутный интервал не имел к ней никакого отношения, будто почти четыре минуты были вклеены в пленку искусным оператором… Какую пленку? Не было никакой пленки, и никто не мог «вклеить» изображение в цифровой файл.
     «Надо было, – подумал Себастьян, – посмотреть, не появился ли на теле Элен еще один синяк. Почему я не посмотрел? Если миссис Бакли обнаружит»…
     Он позвонил жене днем – справиться, все ли в порядке. В первые годы после женитьбы они часто перезванивались, сообщая друг другу обо всем, что происходило. Потом – как ни странно, с появлением в их жизни Элен – дневные звонки становились все реже, а в последнее время прекратились, если не случалось чего-то, требовавшего быстрого совместного решения.
     – Все в порядке, – сообщила Памела и сразу спросила: – Что случилось, Басс? Почему ты…
     – Ничего, – быстро ответил Себастьян. – Просто хотел услышать твой голос. Ты сама заедешь за Элен?
     – Конечно, мы же с тобой договорились, – в голосе жены звучала тревога, но новых вопросов она задавать не стала, а Себастьян решил ничего по телефону не рассказывать, лучше вечером, когда Элен уснет, а телекамера в ее спальне включится опять и…
     И что?
     Не дай Бог, если…
     Если – что?
     Вечером Элен вела себя, как обычно, баловалась, рассказывала, как Катрин (Катлин, – произносила девочка) смотрела с ними анимацию про Покемонов («Зачем она показывает детям эту гадость?» – возмутилась Памела). Потом жена искупала Элен, отнесла девочку в спальню, и дочь быстро уснула, она всегда засыпала, едва голова ее касалась подушки.
     – Ну, – сказала Памела, выйдя к мужу, – теперь скажи, что тебя весь день угнетает, и почему ты ничего мне не сказал, когда звонил на работу.
     – Пам, я не…
     – Пожалуйста, Басс, – поморщилась Памела, – я немного тебя все-таки знаю… Ты хочешь сказать и не решаешься. Это связано с твоей… с доктором Беннетт?
     – Вовсе нет, почему ты решила? – возмутился Себастьян. – Это Элен. Я боюсь за нее, Пам. И за нас с тобой. Если об этом прознают в органах опеки…
     – О чем? О кровоподтеках? Их больше нет – вторую неделю ни одного. И сегодня не было, я очень внимательно смотрела. Если ты об этом…
     – Пойдем, – вздохнул Себастьян и, взяв жену за руку, повел в кабинет.
     Полчаса спустя, просмотрев запись по секундам, супруги сидели рядом на диване, держали друг друга за руки и совершенно не представляли, что теперь делать.
     – Элен будет спать со мной, – решила Памела. – Всегда. В нашей кровати. А ты ложись в гостиной на диване.
     – В нашей спальне нет…
     – Мне не нужна в спальне камера, – резко сказала Памела. – Я сплю достаточно чутко, чтобы почувствовать, лежит ли Элен рядом. Знаешь, Басс, всякий раз, когда ты поднимаешься ночью, чтобы выпить воды или сходить в туалет, я это знаю, не открывая глаз и, может, даже не просыпаясь.
     Себастьян предпочел бы более надежное документальное свидетельство, запись, которую можно показать… кому?.. неважно, кому-нибудь… но спорить с женой у него не было ни сил, ни желания, и он устроился в гостиной перед телевизором, воспользовался случаем и досмотрел до конца матч «Филадельфии» с «Буффало», подключив наушники, чтобы вопли болельщиков и комментаторов не доносились до спальни. Наверно, поэтому крик Памелы показался ему не таким драматичным – в наушниках это был и не крик вовсе, а просто громкий звук, совпавший, к тому же, с моментом, когда «Буффало» засадили в ворота соперников пятый гол и стадион взорвался неистовыми воплями.
     Себастьян стянул наушники, прислушался, но услышал только тиканье часов на стене. «Померещилось», – подумал он, и в это время крик раздался опять, не крик, а вой смертельно напуганного животного, оборвавшийся на самой высокой ноте. Впоследствии Себастьян не мог вспомнить, как оказался в спальне – это должно было занять какое-то время, но кадры воспоминаний совместились: только что он сидел перед телевизором, сжимая в руке наушники, а в следующее мгновение был в спальне и пытался сдержать Памелу, вскочившую с постели и пытавшуюся промчаться мимо него к двери. Жена вырывалась из его рук, исцарапала Себастьяну лицо и плечи, кричать она уже не могла, только всхлипывала тихо и часто, а Элен ничего этого не видела, она спала, прикрытая общим одеялом, лежа на правом боку, как ее учили, и улыбаясь чему-то во сне.
     – Я не могу здесь, – проговорила Памела, немного успокоившись. Себастьян хотел принести ей воды из холодильника, но она не пожелала оставаться одна, ни в спальне, ни где бы то ни было, и пошла с мужем, крепко вцепившись в его запястье. Половину стакана Памела пролила себе на ночную рубашку, руки ее не дрожали, но каждое движение давалось с трудом.
     – Что случилось, родная? – спросил Себастьян, когда понял, что жена способна уже не только плакать и смотреть на него безумными от страха глазами.
     – Я не могу здесь больше, – повторила Памела. – Я никогда не лягу в эту постель. Я никогда не…
     – Расскажи, – попросил Себастьян, жалея о том, что оставил телекамеру в детской.
     – Я уснула почти сразу после… после Элен… Что-то мне снилось, не помню. Вдруг почувствовала, что на меня кто-то смотрит. Тяжелый взгляд, как камень. Я проснулась… знаешь, как просыпаешься вдруг, если приснился кошмар. Только мне сначала показалось, что все наоборот – я бодрствовала, а сейчас заснула и увидела кошмарный сон… Будто я в постели с марсианином, у него огромный зеленый разинутый рот… лицо, как тыква… а больше я не… и взгляд… у взглядов не бывает запаха или вкуса… а у этого был – затхлый запах, как на болоте, и на вкус он… будто надкусил гнилой лимон… Я закричала и думала, что сейчас проснусь… А он смотрел и протягивал ко мне что-то… не руки… не лапы… я не знаю, что это было… Я кричала и не просыпалась, а потом вдруг поняла, что и не сплю вовсе, и что это Элен… Клянусь тебе, Басс, это была наша девочка, я не могла дышать, а она… вдруг… это… не знаю, Басс, будто склеили пленку… Смотрю: она лежит себе, как ни в чем не бывало, спит и сопит во сне, я забыла почистить ей нос вечером, и ей трудно было дышать… Может, она телепат, Басс? Может, ей снились кошмары, и этот сон передавался мне…
     – Сейчас я это узнаю, – пробормотал Себастьян и направился в спальню. Памела держала его за руку, но он высвободился и вошел, оставив жену в гостиной.
     Элен спала, сбросив одеяло и свернувшись калачиком. Себастьян подошел ближе и увидел то, что и ожидал: ночная рубашка девочки была разорвана от горла до подола, будто кто-то огромный пытался надеть ее на себя.
     Себастьян опустился на край кровати, потому что ноги его не держали.
    
     * * *
     – Тебе больше не с кем посоветоваться, кроме как с твоей любимой Фионой? – с тихим напряжением в голосе сказала Памела, собирая утром Элен, чтобы отвезти в детский сад.
     – Пам, пожалуйста…
     – Я вижу, как вы друг на друга смотрите. И я помню, как ты являлся домой после полуночи и заявлял, что проводил время с друзьями в баре.
     – Послушай, – пробормотал Себастьян, – у меня действительно нет другой возможности… Мы же не хотим огласки, верно?
     – Нет! – отрезала Памела. – И потому я думаю: может, не нужно отвозить девочку в детский сад? Вдруг она… ее… В общем, мало ли что можно случиться, и что тогда…
     – Я думал об этом, – медленно произнес Себастьян. – Если сейчас забрать Элен из детского сада, это вызовет у миссис Бакли нездоровый интерес. Верный повод для органов опеки поинтересоваться: что произошло в семье? Придут, станут расспрашивать…
     – Да, – вынуждена была согласиться Памела. – Ты прав. Но к доктору Беннетт я поеду с тобой. Отвезу Элен, вернусь и поедем. Предупреди на работе, что задержишься.
    
     * * *
     – Послушайте, ребята, – сказала Фиона, сцепляя и расцепляя пальцы. – Это уже не по моей части – то, что вы рассказываете. Вы уверены, что…
     – Что Пам не померещилось? – перебил Себастьян, а Памела бросила в сторону доктора Беннетт уничтожающий взгляд, способный поставить на место любого, даже Президента Соединенных Штатов, если ему придет в голову усомниться в правдивости ее слов. – У тебя есть где посмотреть запись?
     – Конечно. Басс, ты записал на диск или нужно искать видеомагнитофон?
     – На диск.
     – Тогда без проблем. Давай.
     – Это не тот случай, о котором рассказала Пам, – предупредил Себастьян. – Это позавчерашний, когда Элен спала у себя…
     – Да, я помню, – отозвалась доктор Беннет, думая о чем-то своем.
     – Можно, я не буду смотреть? – спросила Памела и пересела на низкую кушетку для больных, откуда не виден был экран компьютера.
     – Господи… – пробормотала Фиона несколько минут спустя. – Я слышала о таких случаях, но всегда думала, что это чепуха, обман.
     – Слышала? – быстро переспросил Себастьян. – Когда? От кого?
     – Басс, ты что, газет не читаешь? В таблоидах типа «Сан» об этом пишут чуть ли не каждый месяц! Правда, пишут они еще и о телепатах, полтергейсте, хилерах, летающих тарелках, всякий бред, какой может прийти в голову, я думала, что и люди-оборотни тоже…
     – Элен – оборотень? – вскочила с места Памела. Только сейчас, когда слово было сказано, ей пришла в голову эта мысль и поразила настолько, что Памела сделала то, чего никто от нее не ожидал: подошла к мужу, стоявшему за спиной сидевшей в кресле перед компьютером Фионы, и влепила ему звонкую пощечину, от которой голова Себастьяна дернулась, как у куклы. Себастьян попытался схватить жену за руки, но Памела вывернулась и бросилась к двери, выкрикивая слова, в которых только Басс и мог уловить смысл:
     – Ты! Поехать в Россию! Псих! Дура!
     Дверь за Памелой захлопнулась с гулким стуком.
     Себастьян бросился было следом за женой, но Фиона, не вставая, перехватила его руку и сказала жестко:
     – Сядь.
     Себастьян упал на стоявший рядом с кушеткой стул и сказал голосом, в котором звучала безнадежность:
     – Ну откуда я мог знать, что…
     – О чем она говорила, Басс? – спросила Фиона.
     – Надо ее остановить! Она может поехать за Элен и…
     – Успокойся, – сказала Фиона. – Никуда она не поедет. Посидит в кафетерии на первом этаже и выпьет кофе или что-нибудь покрепче, чтобы успокоить нервы. И подождет, когда ты спустишься, чтобы продолжить скандал, смысла которого я не понимаю.
     – Ты думаешь…
     – О чем она говорила?
     – Это я предложил взять на воспитание девочку из России, – объяснил Себастьян. – У нас не было детей…
     – Я знаю, пропусти, – быстро сказала Фиона.
     – ...Я смотрел по телевизору передачу о том, как трудно живется маленьким детям в детских домах России. По-моему, такие передачи делают специально на деньги посреднических бюро. То есть, это я сейчас так думаю. А тогда… Мне стало их жаль, такие были прекрасные лица… И такие несчастные… Я сказал Памеле: посмотри, вот где мы можем взять себе девочку, чтобы она была только нашей, это будет стоить денег, но у нас есть сбережения, мы можем себе позволить… И агентство тоже выбрал я сам. И город, куда мы потом поехали… Ужасное название: Римско-Корсаковск. Это я потом узнал, что был такой русский композитор.
     – Понятно, – прервала Себастьяна Фиона, – и теперь жена обвиняет тебя в том, что именно из-за тебя… Глупо. Это истерика, Басс, твоя жена должна прийти в себя. Пусть посидит в кафе, а мы поговорим…
     – Почему ты так уверена, что Пам…
     – Можешь мне поверить, – отмахнулась Фиона. – Итак, что ты намерен предпринять сейчас?
     – А что можешь сказать ты – как врач?
     – Ничего, – покачала головой Фиона. – Уверяю тебя, Басс, Элен – самая обычная девочка. Есть у нее, конечно, отклонения от нормы, но сейчас невозможно найти ребенка, у которого не было бы тех или иных отклонений. То, что ты показал, и то, что рассказала твоя жена, к медицине не имеет отношения.
     – А к чему? Ты тоже хочешь сказать, что она…
     – Глупости! – отрезала Фиона. – Оборотень? В газетах об этом много пишут. Кинг обожает такие ситуации. В беллетристике масса подобных сюжетов. Но поверь мне, Басс, в медицинской литературе – верить я могу только ей, а не беллетристике или таблоидам, – не описаны случаи, подобные тому, что происходит с Элен.
     – Что же это тогда? – потерянно спросил Себастьян.
     – Мы оба с тобой в мистику не верим, не так ли?
     – Не знаю… – пробормотал Себастьян. – Я готов поверить во что угодно…
     – Значит, – заключила Фиона, – это природное явление. Физическое явление.
     – Физическое? – удивился Себастьян. – Скорее биологическое, разве нет?
     – Нет, – отрезала Фиона. – Биологии неизвестны исчезновения людей. Если не говорить о мифах и сказках.
     – А физике известны? – Себастьян решил, что Фиона не хочет брать на себя ответственность, ничего она не может понять в случившемся и посоветовать ничего не может, и терять лицо не хочется, что еще ей остается сказать?
     – Не знаю, – сказала Фиона. – В физике я не специалист. Но у меня есть знакомый…
     – Нет, – сказал Себастьян. – Ни за что.
     – Послушай, Басс, надо что-то делать! Что-то понять! Разве ты этого не хочешь?
     – Нет, – повторил Себастьян, – только не это.
     – Басс, – Фиона наклонилась через стол, погладила Себастьяна по руке, говорила с ним, как с несмышленым ребенком, не понимающим, что взрослые хотят ему только добра, – Басс, мы зашли в тупик. Твоя жена не выдержит еще одной такой ночи, ты сам знаешь. Я уверена – Дин будет держать язык за зубами…
     – Значит, его зовут Дин? – с горечью произнес Себастьян.
     – Черт возьми, Басс, – не выдержала Фиона, – ты сам бросил меня, сказал, что должен выбрать и выбрал, это было твое решение, а я должна была все эти годы смотреть на твои портреты и страдать от одиночества?
     – Ни о чем таком…
     – Давай будем взрослыми людьми. Твоя Памела до сих пор смотреть не может в мою сторону. Кому от этого легче? Уж точно – не Элен.
     – Дин, – повторил Себастьян. – Хорошо. Он физик? Как удачно!
     – Очень удачно, – сухо сказала Фиона. – Вообще-то Дин Форестер делает докторат в Колумбийском университете, тема у него… погоди-ка, я ведь выучила наизусть, каждое слово что-то на самом деле означает, только не для меня… Вот. «Вариативное развитие волновых функций в задаче Эверетта для многомерных физических пространств».
     – Из чего следует, что твой… друг… действительно физик, – мрачно резюмировал Себастьян.
     – Вообще-то он скорее математик, – сообщила Фиона. – Во всяком случае, по диплому. А докторат решил делать… Неважно.
     – Давно ты с ним…
     – Пожалуйста, Басс!
     – Но мне действительно интересно! Ты сказала – он работает в Колумбийском университете, это, как-никак, другой город…
     – Мы познакомились, когда Дин приезжал в Хадсон в прошлом году – читал для студентов в колледже лекцию о современной физике. Я там оказалась случайно: у одной из студенток обнаружили… Впрочем, это не имеет значения. Так получилось, что мы с Дином познакомились…
     – И он не уехал в свой Нью-Йорк…
     – Басс, прекрати говорить со мной таким тоном!
     – Извини… Так этот Форестер, по-твоему, сможет что-то понять?
     – По крайней мере, – сказала Фиона, – дальше него это не пойдет. А умная голова не может оказаться лишней.
     – Хорошо, – согласился Себастьян. – Когда приезжает твой дружок?
     – Если я ему сейчас позвоню, Дин будет к вечеру. Ты можешь приехать ко мне… ну, скажем, в шесть часов?
     – К тебе? Если Пам узнает…
     – Приезжайте вместе. И с девочкой.
     – Пам ни за что не согласится.
     – Послушай, Басс, что для нее – и для тебя! – сейчас самое важное? Ревновать по-глупому или…
     – Хорошо, – поспешно сказал Себастьян, поднимаясь. – Я постараюсь это устроить. Дин Форестер… Наверно, сорокалетний лысый кабинетный червь, а?
     – Прекрати, Басс, – устало сказала Фиона.
    
     * * *
     Как Себастьян и предвидел, Памела наотрез отказалась переступать порог дома «этой женщины». В кафетерии он жену не застал – по-видимому, придя в себя после разговора с доктором Беннетт, Памела поехала на работу, и Себастьян сначала позвонил ей на мобильный («Абонент временно недоступен…»), а потом по номеру, который следовало набирать лишь в крайних случаях, потому что начальник очень не любил, когда его сотрудники в рабочее время занимали линию личными разговорами.
     – Нет, – сказала Памела, молча выслушав мужа. – Никогда.
     – Если ты не хочешь идти домой к доктору Беннетт…
     – Басс, я не хочу, чтобы в это вмешивался кто бы то ни было. Я была против доктора Беннет – и не только потому, что это твоя бывшая любовница. А теперь ты хочешь вмешать еще какого-то… Завтра о нас будет говорить весь Хадсон, послезавтра – весь штат, через неделю о нас с тобой появится статья в «Сан».
     – Ты не права, – продолжал настаивать Себастьян, зная, впрочем, что не сможет убедить жену по телефону, когда она говорит, прикрывая трубку ладонью, чтобы никто, не дай Бог, не услышал ни одного слова.
     – Я перезвоню тебе на мобильный, – сказал Себастьян. – Кстати, почему ты его выключила?
     – Потому что не хотела слышать твой голос, вот почему!
     – Ты его уже услышала. Включи телефон, я тебе перезвоню. А еще лучше: давай встретимся в обед, как это бывало, в кафе Марка Антония.
     В кафе «Вермонт» на углу Первой улицы и Вишневой аллеи Себастьян и Памела встречались лет восемь назад, когда между ними ничего еще не было, кроме робкого чувства, которому каждый из них тогда пытался найти иное объяснение. Содержал кафе Дик Вермонт, как две капли воды похожий (особенно если смотреть в профиль) на гипсовую копию статуи римского консула Марка Антония, стоявшую в городском художественном музее.
     – Хорошо, – согласилась Памела.
    
     * * *
     – Ты плохо выглядишь, – сказал Себастьян. – У тебя круги под глазами, но главное – у тебя нехороший взгляд. Посмотри мне в глаза. Ты боишься.
     – Ты позвал меня сюда, чтобы сказать об этом? – спросила Памела. – Мы не можем поговорить вечером дома? Если вообще есть о чем разговаривать.
     Они сидели за столиком у окна, за которым на небольшой лужайке бегали и, должно быть, во все горло кричали дети, игравшие то ли в догонялки, то ли в новую игру, о правилах которой Себастьян не имел представления. Это были чужие дети, но Себастьяну казалось, что в каждом из них он видит какую-то из черт их любимой Элен: у одной девочки была такая же курточка, у другой – такие же светлые волосы, у того мальчика – знакомые движения рук, а другого – удивительно похожий наклон головы. Себастьян с трудом перевел взгляд на Памелу.
     – Доктор Беннет считает, – сказал он, – что мы должны проконсультироваться у Дина Форестера.
     – Это еще кто? – хмуро спросила Памела.
     – Физик, – пояснил Себастьян, сам, впрочем, не убежденный в том, что им нужен именно физик, а не психиатр или, на худой случай, психолог. – Он работает в Колумбийском университете. Не смотри так на меня, Пам, ты сама понимаешь, что внезапное исчезновение Элен и, тем более, появление этого… существа…
     – При чем здесь физика? – непонимающим голосом спросила Памела.
     Себастьян начал, разгибая пальцы, перечислять причины, по которым именно физик может хотя бы попытаться объяснить происходящее с Элен. Фиона привела, как он помнил, девять доводов, сейчас он насчитал семь, но на Памелу ни один из аргументов не произвел впечатления. Выслушав мужа, она сказала, отодвинув тарелку с недоеденным салатом:
     – Нет. Больше никаких врачей. Никакой доктора Беннетт. Никаких ее знакомых, даже если это лауреаты Нобелевской премии. Элен – наша дочь. Наша дочь, понимаешь? И я не хочу, чтобы о ней ходили разговоры. Она больше не пойдет в детский сад. Я буду с ней все время. Я уйду с работы – надеюсь, твоего заработка хватит, чтобы прокормить нас троих. Если будет нужно, снимем более дешевую квартиру.
     – Но, Пам… – растерянно произнес Себастьян. Он представил себе, как однажды ночью жена проснется от того, что в шею ее вцепятся тонкие, но сильные пальцы странного существа… – Вспомни, как ты сама… Если опять случится что-нибудь такое…
     – Все, Басс, – твердо сказала Памела. – Извини, мне пора на работу. Я скажу, что завтра не выйду.
     – Ты точно…
     – Я решила, Басс. Увидимся вечером. Да… Я сама заберу Элен из детского сада.
     Памела быстрым шагом вышла из кафе, Себастьян с ощущением надвигавшейся беды смотрел, как жена шла к машине. Ему не нравилась ее походка – не легкая, как обычно, а тяжелая, вразвалку, будто на плечи Памелы давил тяжелый груз, и она, чтобы не терять равновесия, искала взглядом куда поставить ногу. Себастьяну захотелось подбежать к жене, подхватить ее, обнять, говорить все те слова, что он без устали повторял, когда они только начали встречаться, слова, позабытые за годы супружества, но, видимо, единственно необходимые, он хотел…
     Но пока Себастьян только хотел сделать то, что представлялось ему нужным, Памела села в машину и скрылась за углом. Себастьян остался сидеть перед двумя чашками самого лучшего кофе в городе.
     Он выпил обе.
    
     * * *
     Вечер прошел, как обычно. Памела готовила ужин и подавала на стол, Себастьян играл с Элен в мяч в ее комнате, внимательно следил за реакцией девочки и не нашел никаких отклонений, это был нормальный ребенок, ничем не отличавшийся от миллионов других трехлетних детей, так же вскрикивавший, когда мяч пролетал над головой, и так же бурно радовавшийся, если удавалось попасть мячом в грудь папе.
     – Элли, – сказал Себастьян, – что вы сегодня делали в саду?
     – Не помню, – крикнула Элен, вытаскивая мяч из угла. – Миссис Бакли сказала…
     – Что сказала миссис Бакли? – напомнил Себастьян минуту спустя, потому что Элен и не думала продолжать, мяч интересовал ее гораздо больше, чем слова воспитательницы.
     – Что я умная! И что я буду красавица, когда вырасту!
     – О, – пробормотал Себастьян. – Она, конечно, права. Больше она ничего не говорила?
     – Идите ужинать! – позвала Памела, и разговор прервался.
     – Надеюсь, – осторожно сказал Себастьян, поливая соусом куриную ножку, – ты не сделала такой глупости и не объявила шефу об уходе?
     – Пока нет, – сухо сказала Памела. – Сначала я использую отпуск – мне положены десять дней за этот год, – а потом… Начнутся каникулы, детский сад все равно закроют до сентября.
     – Ты все продумала, – обиделся Себастьян. – Со мной ты советоваться не собираешься?
     Памела не ответила. Элен начала хныкать – ей не хотелось есть суп с цветной капустой, – и внимание Памелы переключилось на девочку. После ужина Себастьян удалился в свой кабинет и до полуночи работал, стараясь свести последние версии анимационного ролика к самому приемлемому варианту. Он слышал, как шумели в детской Элен и Пам, девочка смеялась, все там было в порядке, жена, наверно, права, не нужно сейчас водить дочку к миссис Бакли, все равно неделя до каникул, и тогда Пам и Элен будут проводить все время вдвоем, а он, наоборот, все время будет работать, потому что потерю заработка жены придется компенсировать, иначе действительно не обойтись без смены квартиры, а это травма для детской психики – не исключено, что Элен еще не вполне оправилась после переезда из России…
     – Басс, – заглянула в комнату Памела, – Элен спит, я тоже устала…
     Она помедлила.
     – Вот что… Я уложила Элен к нам в постель. Там не хватит места для троих. Ты… Может, ляжешь на диване в гостиной?
     – Как скажешь… – Басс не стал скрывать своей обиды и разочарования.
     – Спокойной ночи, – сказала Памела и закрыла дверь.
     В половине двенадцатого, когда Себастьян, закончив обработку пятиминутного ролика и записав файл, собрался выключать компьютер, со стороны спальни послышался сначала странный звук, будто кто-то с натугой передвигал тяжелый шкаф, а потом тишину ночи разорвал пронзительный крик – не человека, не животного, не птицы даже, а какого-то существа, о котором можно было сказать только то, что если оно не было исчадием ада, то, значит, – порождением чего-то еще более страшного, если такое вообще возможно.
     Себастьян вскочил – то есть, ему показалось, что он вскочил и побежал к двери, – но обнаружил вдруг, что сидит перед компьютером, смотрит в экран ничего не понимающим взглядом и не может сделать ни единого движения. Даже рукой пошевелить – был ли это неожиданный паралич, а может, психическая невозможность совершить хоть какое-то действие? К тому же, и мысль застыла, Себастьян сидел и повторял одно и то же: «Не надо… Не надо…»
     Странное это состояние продолжалось, возможно, несколько секунд, а, может, минуту или больше.
     А потом он встал – легко, будто ничто его и не держало, – и направился в спальню, потому что знал: уже можно. Сейчас он не увидит ничего страшного, все – что бы это ни было – уже закончилось, и если открыть дверь…
     Он открыл дверь и увидел в свете глядевшей в окно полной луны привычную идиллическую картину: Памела спала, лежа на боку и подложив руки под щеку, а Элен сбросила одеяло, лежала на спине, раскинув руки, и ей, похоже, снилось что-то приятное, а может, не снилось ничего, просто на лице девочки сохранилось выражение удовольствия – от маминого присутствия рядом или от чего-то еще, понятного только детям.
     Себастьян стоял на пороге и думал о том, что страшный вопль неземного существа не мог ему почудиться. Такое почудиться не может – даже больному сознанию, а он все-таки был в здравом уме и не ожидал ничего подобного. Он стоял и не мог заставить себя войти. Стоял, должно быть, долго – пока луна не пересекла оконный проем, и в спальне стало совсем темно, слышно было только двойное спокойное дыхание.
     Себастьян лег на диване в гостиной, не раздеваясь, и думал, что не уснет до утра, но почему-то погрузился в сон мгновенно, снилось ему что-то очень важное, такое, что способно было объяснить, подсказать, но утром, открыв глаза, он не помнил ничего, кроме ощущения ясности, явившегося ему ночью и исчезнувшего с первыми лучами солнца.
     Он приготовил себе кофе и сэндвич, подождал, пока проснутся Пам или Элен, но обе спали так крепко, будто приняли снотворное, и Себастьян уехал на работу, оставив на столе записку: «Я вас люблю!».
     Дикий ночной вопль казался ему теперь порождением сна – скорее всего, он на какое-то время заснул перед компьютером, ему приснился кошмар, вот он и…
     Очень хотелось в это верить.
    
     * * *
     Фиона позвонила, когда Себастьян не мог ответить: шел показ программ в кабинете шефа. Звонила не только Фиона, Пам звонила тоже, и Себастьян едва дождался окончания показа, вышел в коридор и перезвонил домой.
     – Я вчера погорячилась, – сказала Памела. – Тебе было очень неудобно в гостиной? Извини, Басс, мы проспали…
     – Ничего, – пробормотал Себастьян. – Я к вам заглянул, вы так крепко спали… Все в порядке?
     – Конечно, – сказала Памела. – Сейчас мы пойдем гулять в парк.
     – Будь осторожна, – вырвалось у Себастьяна.
     – Я всегда осторожна, – сухо произнесла Памела.
     Пока Себастьян думал – звонить ли Фионе, она позвонила сама.
     – Надо встретиться, – сказала она голосом доктора Беннетт. – Очень срочно и очень важно. Когда ты сможешь?
     – С Памелой?
     – Один, – отрезала Фиона. – Мне не нужны новые истерики.
     Себастьян хотел было назвать кафе Марка Антония, но вовремя подумал о том, что и Памела может повести туда Элен поесть мороженого.
     – На набережной, – сказал он, – когда сворачиваешь с Ферри стрит, есть…
     – Знаю, – перебила Фиона. – Была там пару раз. В час тебя устроит?
    
     * * *
     Себастьян пришел минут на десять раньше срока – он не знал, зачем его позвала Фиона, и все утро строил гипотезы одна другой нелепее. В кафе на террасе с видом на Гудзон он занял крайний столик, сел лицом к двери и потому, когда Фиона появилась под руку с высоким крепким мужчиной, Себастьян увидел их сразу, и настроение его, и без того близкое к мрачному, испортилось окончательно.
     – Это Дин, – представила мужчину Фиона. – А это Басс, познакомьтесь, и давайте не будем ходить вокруг да около. Дин, говори.
     – Г-хм… – прокашлялся физик, настороженно глядя на Басса – интересно, подумал Басс, рассказала Фиона своему новому приятелю об отношениях, которые… Нет, прервал он собственную мысль, женщины – не мужчины, победами на любовном фронте не хвастаются, но почему тогда взгляд у Форестера такой странный, будто он не знает, чего ожидать от Басса в следующий момент?
     – В принципе, – продолжал Форестер, – Фиона мне рассказала… Это очень интересно… Насколько я понял, физически девочка совершенно здорова… Поэтому я подошел к этому…
     – Дин, – прервала друга Фиона, положив ладонь ему на руку. Он тут же прикрыл ее другой рукой и погладил, вызвав у Басса ощущение не то чтобы раздражения, но неопределимой внутренней неудовлетворенности. – Дин, я знаю, как ты любишь поговорить, давай короче, у Басса не времени.
     – Короче, – на мгновение задумался Дин и, тут же перестроившись, заговорил отрывистыми фразами, похожими на математические определения: – Я внимательно изучил запись. Сделал предварительные выводы. Для окончательного решения проблемы необходимо провести эксперимент. С этой целью я принес аппарат «Видео-спринт», который необходимо установить в спальне девочки.
     Дин наклонился к стоявшей у его ног сумке и достал коробочку размером чуть поменьше коробки сигарет. Из коробочки он извлек нечто, похожее на маленький – с небольшую сливу – мячик, от которого отходил длинный тонкий провод, заканчивавшийся обычной клеммой USB-подключения.
     – Что это? – спросил Басс. – Телекамера? У меня есть…
     – Это не телекамера, – покачал головой Дин, – это цифровой фотоаппарат с ускоренной съемкой. Шестьдесят тысяч кадров в секунду.
     – Сколько? – поразился Басс.
     – Шестьдесят тысяч.
     – Зачем? Вы уже видели кадры, которые… Вы сказали о выводах. Какие выводы?
     – Я не могу их обсуждать, не имея достаточной информации, – мягко сказал Дин, пряча камеру в коробочку и протягивая через стол Бассу. – Вы уже снимали вашу дочь на видео. Почему не хотите сделать то же самое еще раз?
     – Как этим пользоваться? – спросил Басс.
     – Подключите к компьютеру, все остальное камера сделает сама – инсталлирует программу, проведет съемку в нужном режиме…
     – В спальне недостаточно освещения…
     – Во-первых, это не имеет значения, а во-вторых, мне не нужна съемка именно ночью. Я бы скорее хотел иметь минуту-другую дневных съемок – скажем, после того, как ваша дочь возвращается из детского сада…
     – Элен больше не ходит в сад, – сообщил Басс, и Фиона нахмурилась.
     – Что-то случилось? – спросила она.
     – Памела не хочет… В общем, она сейчас дома с девочкой.
     Фиона покачала головой, но не стала комментировать.
     – Вам не обязательно говорить жене об этом приборе, – поняв колебания Басса, сказал физик. – Даже желательно, чтобы она не знала. Вы сможете?..
     – Давайте, – согласился Басс. В конце концов, не сам ли он установил в детской телевизионную камеру? Что хотел увидеть физик такого, чего еще не видел Басс? Как Элен исчезает и появляется? Как становится жутким созданием, будто из фильма «Красавица и чудовище», где Элен, хрупкая, милая, умная, могла бы играть обе главные роли?
     – Позвоните мне, когда на экране появится сообщение «Память заполнена», – попросил Дин. – Это может произойти очень быстро – не исключено, что через пару минут после того, как ваша дочь войдет в поле зрения.
     – Откуда программа может знать, что нужно включиться?
     – О! – отмахнулся Дин. – Вы же программист, это элементарно. Там записаны опознавательные изображения Элен, и камера будет включаться всякий раз, когда именно девочка, а не кто бы то ни было иной, окажется в поле зрения. При любом освещении, на этот счет можете не беспокоиться.
     – Я не… – Басс положил коробочку в боковой карман пиджака и перевел взгляд на Фиону, внимательно слушавшую разговор мужчин. – Ты предупредила Дина о том, что…
     – Конечно, – кивнула Фиона. – Можешь не беспокоиться. Но… У тебя проблемы с Памелой, верно, Басс?
     – Ничего, – пробормотал Себастьян. – Она хочет сама побыть с девочкой, да и лето наступает, детский сад все равно закрывается до сентября.
     Фиона кивнула.
     – Басс, – сказала она. – В любом случае ты должен знать одно: Элен здорова. Совершенно здорова.
     Себастьян встал и, кивнув обоим, вышел из кафе. Ну не мог он видеть, как они сидят, будто голубки, держа друг друга за руки. Почему? Почему ему было не все равно? Почему, вместо того, чтобы думать об Элен и о Памеле, он думал о том, как Фиона с этим Дином сейчас, скорее всего, отправятся к ней домой, а там…
     Странно устроена человеческая память. Все ведь прошло. Все прошло потому, что он сам так хотел, и пока Фиона была одна, его совершенно к ней не влекло, но достаточно было увидеть рядом с ней мужчину, и память взбунтовалась, и не только память…
     Хватит, сказал себе Себастьян, но, как не можешь не думать о белом слоне, когда приказано о нем не думать, так и он думал о Фионе весь день и особенно вечером, когда жена отправилась с Элен к Гудзону смотреть на закат, а он, оставшись, наконец, дома один, приладил в детской аппаратик Форестера – не на то место, где, как знала Памела, прежде находилась видеокамера, а совсем в другое, на которое она вряд ли даже подумает обратить внимание.
    
     * * *
     Придя на следующий день с работы, Себастьян обнаружил в правом верхнем углу компьютерного экрана иконку с надписью «Память заполнена». Когда, интересно, камера успела сделать нужное количество снимков? Спала Элен эту ночь с Памелой, а Себастьян опять расположился на диване в гостиной, утром они еще не проснулись, когда он уходил, и, похоже, днем Элен если и заходила в свою комнату, то очень ненадолго, судя по тому, что не успела устроить обычный беспорядок…
     Себастьян позвонил по номеру, оставленному Форестером, и полчаса спустя передал ему коробочку, которую физик небрежно бросил в сумку и сказал:
     – Я с вами свяжусь.
     – Привет Фионе, – пробормотал Себастьян неизвестно по какой причине.
     – Что? – не расслышал Форестер, но Себастьян только покачал головой.
    
     * * *
     – Мы едем с Элен в кино, – сказала Памела после прошедшего в молчании ужина. – Если хочешь, можешь присоединиться.
     – Динозаврики! Динозаврики! – закричала девочка и завертелась вокруг Себастьяна, хватая его за руки, – это была игра, которой еще недели две назад оба предавались с веселым упоением всякий раз, когда Себастьян возвращался с работы. Полнометражный анимационный фильм о добрых динозаврах шел в открытом кинотеатре на заправке у большого моста через Гудзон.
     Ничего в последние дни не происходило. Себастьян ложился в гостиной, по ночам просыпался и прислушивался к тишине, всегда наполненной непонятными звуками. В спальне все было, кажется, спокойно, и Себастьян засыпал, чтобы через час проснуться опять, утром вставал с тяжелой головой, он не знал, как Памела с Элен проводили день, жена давно уже ничего не рассказывала, а он почему-то не спрашивал; впрочем, не «почему-то», как-то он задал этот невинный вопрос, а в ответ услышал холодное: «Вряд ли тебе интересно»...
     – Да, конечно, – заторопился Себастьян. – Давно мечтал посмотреть «Динозавра».
     – Еще с детства, – ядовито заметила Памела. – Если ты поедешь с нами, то поведи машину, я сегодня устала.
     «От каких забот?» – хотел спросить Себастьян, но придержал язык – не хватало поругаться перед поездкой в кино, и без того не блестящее настроение будет окончательно испорчено.
     В машине Элен принялась баловаться, подпрыгивая на сидении и повизгивая от восторга. Памеле пришлось взять девочку на руки, чего, вообще-то, делать было нельзя, но Себастьян не стал вмешиваться, надеясь, что по дороге им не встретится дорожный патруль.
     Все действительно обошлось. К тому же, удалось занять место недалеко от экрана, Памела с Элен вышли из машины и сели на привезенные с собой пластиковые стульчики, а Себастьян остался за рулем, он действительно еще год назад хотел посмотреть эту анимацию – не для удовольствия, а по профессиональным соображениям, – но сейчас мысли его витали в других эмпиреях, и приключения древних рептилий он смотрел краем глаза, больше следя за тем, как бурно реагировала Элен и как настороженно и внимательно смотрела на девочку Памела. Она, – понял Себастьян, – все время ждала от Элен какого-нибудь сюрприза, все время была настороже – видимо, и по ночам тоже, лежала в их супружеской постели без сна и ждала: вот сейчас, сейчас… что?
     Себастьяну хотелось выйти из машины, обнять Пам и сказать, что он ее любит больше, чем когда-либо, и она не должна думать, что…
     Зазвонил телефон, и Себастьян поднес аппарат к уху, почему-то пригнувшись, чтобы не увидела Памела, которая, впрочем, не смотрела в его сторону.
     – Добрый вечер, Себастьян! – услышал он. – Это Дин Форестер, прошу прощения, если беспокою не вовремя.
     – Ничего, – пробормотал Себастьян. – Вам удалось что-то…
     – Когда мы сможем встретиться? – спросил физик. – Пожалуй, есть кое-что интересное.
     Что он имеет в виду? – подумал Себастьян. Нейтральное слово «интерес» не могло иметь к Элен отношения. Форестер должен был сказать «важно» или, наоборот, «ничего существенного»; «интересное» могло относиться к какой-нибудь физической теории или математическому уравнению, но не к живой девочке.
     – Завтра мы можем встретиться у Марка Антония… – начал Себастьян, но физик перебил его:
     – Нужно увидеться сегодня. Завтра утром я уезжаю в Нью-Йорк и хотел бы до отъезда прояснить кое-какие вопросы.
     – Но… – растерялся Себастьян, – мы сейчас в кино, потом поедем домой, я не хотел бы, чтобы жена знала…
     – Да-да, – нетерпеливо сказал Форестер, – я понимаю. Вы могли бы ненадолго отлучиться после того, как отвезете жену и девочку. Или это для вас затруднительно?
     Скорее всего, в вопросе не содержалось никакого подвоха, но все равно в сердце неприятно кольнуло.
     – Хорошо, – сказал Себастьян. – Я подожду, пока они заснут… Около полуночи не будет для вас слишком поздно?
     – Я ложусь в три, – сообщил Форестер. – Как только сможете, приезжайте ко мне, я живу в отеле «Реймонд», номер двести двадцать шесть, портье будет предупрежден.
     Себастьян спрятал телефон и поймал брошенный искоса взгляд жены – ей, конечно, не было слышно ни слова, но именно это наверняка и пробудило в Памеле подозрения, и если он теперь попробует уехать из дома…
     А что делать?
     Фильм закончился, он оказался длинным, и к концу Элен клевала носом. Себастьян сложил и спрятал в багажник стулья.
     – Понравилось? – спросил он.
     – Динозаврик хороший, – пробормотала Элен и заснула, прикорнув в углу сидения.
     – Кто-то тебе звонил? – небрежно поинтересовалась Памела.
     – Дин Форестер, – сообщил Себастьян. – Мы с ним учились в одном классе. Сейчас он работает в Колумбийском университете. Физик. Приехал домой на пару дней, предлагает встретиться.
     – Ты мне раньше не рассказывал о Форестере, – сказала Памела.
     – Ну… Ты обо мне еще многого не знаешь.
     Не нужно было этого говорить, Памела отреагировала мгновенно:
     – Неужели у тебя был кто-то еще, кроме Фионы?
     – При чем здесь… – возмутился Себастьян, но продолжать не стал, не нужны ему были сейчас пререкания. Он свернул на тихую и провинциальную Третью улицу, мягко, чтобы не проснулась Элен, остановил машину у входа в дом и сказал, обернувшись к жене:
     – Идите спать, а я ненадолго съезжу к Дину, хорошо? Выпьем пива, поболтаем, и я вернусь…
     – Зачем? – напряженным голосом сказала Памела. – Можешь не возвращаться.
     Она подняла на руки спящую Элен.
     – Послушай, Пам, – сказал Себастьян, ощущая бессильное бешенство. – Что происходит? Почему я не могу встретиться со старым школьным…
     – Твой приятель не может потерпеть до завтра?
     – Завтра он возвращается в Нью-Йорк.
     – И вспомнил о тебе в самый последний момент? Хороша дружба…
     – Послушай, Пам!
     – Послушай, Басс! Ты мог бы придумать и более естественный предлог. Например, перед домом твоей Фионы опустилась летающая тарелка, и тебе страсть как хочется посмотреть. Пожалуйста. Только не требуй от меня, чтобы я в это поверила.
     Памела с трудом (мешала Элен, которую она держала на руках) открыла ключом дверь, надавила плечом и исчезла в темноте прихожей. Дверь со щелчком захлопнулась, и Себастьян остался на улице, почему-то ощущая свое одиночество так остро, как еще никогда в жизни. Может, послать к черту Форестера, войти в спальню, лечь рядом с женой, обнять ее, сказать, как он ее на самом деле любит, только ее и Элен, и никого больше на всем белом свете, без них он никто, человеческий обрубок, мы не должны ссориться, особенно сейчас, когда с нашей девочкой происходит что-то странное, пойми, я все тебе расскажу, все, о чем скажет Форестер, но сначала я должен выслушать это сам, потому что я за вас отвечаю перед Всевышним и не хочу волновать тебя попусту, понимаешь…
     В спальне на несколько секунд зажегся свет и погас; видимо, уложив Элен в постель, Памела решила раздеваться в темноте, как она это обычно делала. Сейчас она сбрасывает с себя кофточку, заводит руки за спину, чтобы расстегнуть бретельки бюстгальтера, и ее грудь…
     «Черт, – подумал Себастьян, – может, позвонить Форестеру и сказать, что я не могу приехать?»
     Глупо. Что, в конце концов, важнее? Ревность Памелы, не имеющая под собой никакой почвы, или все их будущее, которое зависит сейчас, возможно, от того, что удалось узнать Форестеру?
     Себастьян сел за руль и включил двигатель.
     Померещилось ему или действительно он увидел мелькнувшее в спальне за приспущенной шторой бледное лицо Памелы?
    
     * * *
     – Я даже не знаю, с чего начать, – виновато сказал Форестер после того, как Себастьян выпил предложенную ему рюмку бренди и закусил долькой лимона. Пива, как оказалось, физик не пил и в номере у себя не держал. Себастьяну почудился сначала запах легких духов, какими обычно душилась Фиона, но никаких других материальных следов ее пребывания он не обнаружил, а запах мог почудиться, потому что он ожидал увидеть здесь Фиону, но ее не оказалось, и разговор пошел сразу о деле.
     – У меня, – продолжал Форестер, – нет проекционной аппаратуры, так что пока вам придется поверить мне на слово. Потом, если вы приедете ко мне в Нью-Йорк, я вам – и вашей жене, если ее нервы способны это выдержать – все продемонстрирую, конечно…
     – Что с Элен? – прервал Себастьян физика. – Она действительно… оборотень?
     – Глупости! – возмутился Форестер. – Вам же Фиона сказала: ваша дочь совершенно нормальная в физическом отношении девочка. И хватит о медицине, я физик, и говорить мы будем о физике. Так вот, у меня были четыре группы изображений, полученных с частотой шестьдесят тысяч кадров в секунду. Первая группа: двадцать два часа тринадцать минут и девять секунд, продолжительность пятьсот тридцать микросекунд, всего тридцать два кадра. Второй сет: семь часов двадцать шесть минут и…
     – Не надо подробностей, – взмолился Себастьян. – Минуты, секунды… Что получилось?
     – Это очень важно! Я хочу, чтобы вы поняли: камера включалась четырежды, причем в разное время суток, это значит, что феномен не зависит от того, спит ваша дочь или нет, находится ли она в плохом настроении или хорошем… Впрочем, это еще нуждается в уточнении, но по первому впечатлению нет зависимости между физическим или душевным состоянием девочки и происходящими с ней явлениями. Это подтверждается и вашими рассказами о том, что вы видели сами…
     «Он никогда не подберется к сути, – думал Себастьян. – То ли сам ничего не понял, то ли боится говорить. Как врач, который не хочет быть первым, кто сообщит больному, что у него рак»…
     – Перейдем к первой группе, – продолжал Форестер. – На первом кадре видно, как девочка стоит с поднятой рукой. Между рукой и головой появляется яркое сияние бело-голубого оттенка, что и привело к включению камеры, глаз не успевает фиксировать, потому что вспышка продолжается чуть больше двух стотысячных секунды, на следующем кадре вспышки нет, но нет и девочки, а вместо нее камера показывает…
     – Оборотень! – выдохнул Себастьян, представляя себе, как…
     – Дался вам оборотень, – с досадой сказал физик. – Перестаньте об этом думать! Следующий кадр показал женщину лет сорока, рост пять футов четыре дюйма, волосы русые, нос прямой… Да вы и сами увидите, когда приедете в мою лабораторию в университете. Я не успел провести достаточно надежного сравнения, это лучше бы сделать вам самому или вашей жене, если она, конечно, окажется в состоянии… В общем, мне кажется, что женщина в кадре – это ваша Элен. Такая, какой она будет лет через тридцать пять-сорок. Кстати, странная одежда. Брюки, но сейчас таких не носят, да и раньше…
     – Вы хотите сказать…
     – Погодите! Женщина видна всего на двух кадрах, потом она исчезает, и на семи кадрах не видно вообще ничего… То есть, ничего, кроме комнаты и предметов на заднем плане. Если еще несколько миллисекунд ничего бы не происходило, то камера выключилась бы. Но десятый кадр показал Элен точно в той же позе, что на кадре номер один, что естественно, поскольку десять кадров – это меньше двух десятитысячных секунды, Элен даже пошевелиться не успела…
     – Вы хотите сказать, что эта женщина…
     – Вы можете дослушать, Себастьян? Вторая серия кадров появилась спустя три часа и сорок восемь минут. Это вечер, девочка играла в своей комнате, ваша жена была с ней. Насколько я понял, они играли в мяч, и поэтому ваша жена наверняка внимательно следила за действиями Элен. Но, судя по всему, ничего странного не заметила. Так?
     – Наверно, – согласился Себастьян. – У нас с Памелой в последние дни отношения очень… я бы сказал… напряженные. Но если бы что-то случилось с Элен, я думаю, что…
     – Хорошо, – прервал Форестер. – Вторая серия – это шестнадцать кадров, общая длительность меньше трех десятых миллисекунды. Гораздо ниже порога человеческого восприятия. Там было два… скажем так, явления. Сначала – на первом кадре – яркая вспышка. На втором кадре – некое… м-м… знаете, старина, я не возьмусь, пожалуй, описать это существо словами… Будете у меня – увидите.
     – Вы могли бы сделать отпечатки, разве нет? – мрачно поинтересовался Себастьян. – И не нужно было бы долго объяснять…
     – Я не успел, – виновато развел руками Форестер. – Понимаете, Себастьян, это сверхскоростная съемка, каждый кадр нуждается в компьютерной обработке, его так просто не напечатаешь… То есть, напечатать не проблема, проблема что-то потом на фотографии разглядеть. Я все, конечно, сделаю, но требуется время… Вас не интересует, что…
     – Интересует! – воскликнул Себастьян. – На самом деле меня ничто на свете не интересует больше, чем эти ваши фотографии! Но я хочу видеть сам, а вы так долго и, извините, нудно описываете, что…
     – Понял, – улыбнулся Форестер. – Я все время забываю, что вы не физик, и вам эти числовые данные… Короче: во второй серии снимков Элен сначала обратилась в некое животное… извините, Себастьян… почему-то в одежде, что странно. Похоже на стоящего на двух лапах тапира. Очень отдаленно, впрочем… Я просто не знаю, есть ли на самом деле такие животные…
     – Годзилла, – сказал Себастьян.
     – Годзилла? – поднял брови Форестер. – М-м… Пожалуй. Да, похоже. На третьей серии – это утром следующего дня, девочка пришла в свою комнату за игрушками, – половину миллисекунды в кадре был мужчина лет двадцати пяти, очень, кстати, похожий на Элен, я бы даже сказал, что это мог быть ее старший брат… Если бы не одежда. Это, знаете… Так одевались при дворе короля Георга. Может, во времена Виктории, я слаб в исторических деталях. Но вы меня поняли, это примерно конец девятнадцатого века… И в четвертой серии получилось дважды. Четвертая серия – это в половине второго, видимо, когда ваша жена, погуляв с девочкой, привела ее домой. Сначала все та же женщина, что была в первой группе кадров. И практически сразу – интервал около одной шестидесятитысячной секунды – странный предмет, похожий на металлическую бочку высотой фута четыре. Треть миллисекунды – и все. В том смысле, что больше ничего подобного не было, камера фиксировала…
     – Ради Бога, – взмолился Себастьян. – Что это значит? Вы говорите, что Элен не оборотень…
     – Обычная девочка, – кивнул физик.
     – Обычная!
     – Конечно. Меня скорее – как физика – смущает то обстоятельство, что во время каждого из этих… м-м… превращений не было звуковых эффектов. Вспышка света, которую глаз не успевает заметить, – это да. Но должно быть… ну, что-то вроде хлопка: предмет некоторого объема в течение доли миллисекунды замещается предметом большего или меньшего объема, и воздух в комнате должен или сжаться, освобождая место, или расшириться, заполняя возникшую пустоту. Хлопок. Может, так и было, и звук просто не успевал восприниматься сознанием – сознанием вашей жены, я имею в виду, ведь она в двух случаях из четырех тоже была в комнате рядом с девочкой. И ничего не только не видела, но и не слышала.
     – Ничего не видела, – повторил Себастьян. – Вы сами сказали: превращение… Я и говорю: оборотень.
     – Далось вам это слово! – воскликнул Форестер. – Ни в кого ваша дочь не превращалась и превращаться не могла, мы с вами не в сказке живем, а в Соединенных Штатах в начале двадцать первого века.
     – Не понимаю, – раздраженно сказал Себастьян.
     – Как же вам, черт возьми, объяснить… Вы так эмоционально на все реагируете…
     – А как бы вы реагировали на моем месте?
     – Не знаю, – искренне признался физик. – Знаете что, давайте я попробую с самого начала, а вы, если не будете понимать, спрашивайте.
     – У меня сейчас голова не варит, – пожаловался Себастьян. – Я вообще не уверен, что Памела пустит меня домой, когда я вернусь. Она решила, что я не по делу, а на свидание… Ночь, куда может пойти мужчина?
     – Не понимаю, – пожал плечами Форестер. – Впрочем, может, потому что я не был женат, и мне не приходилось объясняться по каждому поводу.
     – О, – горько усмехнулся Себастьян. – Вам это еще предстоит. Фиона тоже не из тех, кто…
     – Да-да, – прервал Себастьяна Форестер, не желая обсуждать тему своего будущего брака с Фионой. – Давайте я очень коротко… Учтите, я вовсе не утверждаю, что прав, это гипотеза, но она объясняет все – или практически все – факты, которые нам известны. Вы слышали об Эверетте?
     Вопрос был задан неожиданно, и Себастьян даже не расслышал фамилию.
     – О ком? – переспросил он.
     – Хью Эверетт Третий, – пояснил Форестер. – Физик, он умер четверть века назад. В пятьдесят шестом защитил диссертацию ветвлениях волновых функций и создал новый подход к проблемам квантовой механики.
     Себастьян пожал плечами. Квантовая механика его не интересовала.
     – Впоследствии, – продолжал Форестер, – идеи Эверетта перенесли из области квантовомеханических явлений на макроуровень и создали философию многомирия. Мультиверс – так это сейчас называется. Если в двух словах: существует не одно мироздание, а бесконечное множество. Как они возникают, сейчас для нас неважно. Они существуют. Более того, похоже, что миры, составляющие Мультиверс, взаимодействуют друг с другом. Бесконечное множество миров и бесконечное число – и типы! – взаимодействий. Нет миров, совершенно независимых, – все связано.
     – Я читал что-то такое у Азимова, – сказал Себастьян. – Или у Саймака? Когда-то я увлекался фантастикой, но перестал читать, окончив школу. Не до фантазий стало, роботы и параллельные миры стали меня раздражать, нужно было деньги зарабатывать, а эти сказки…
     – Никаких сказок! – отмел возражение Форестер. – Себастьян, не сбивайте меня с мысли и сами не сбивайтесь. Вы хотите понять, что происходит с Элен?
     – Хочу, но… При чем здесь Эверетт, Третий или Четвертый, при чем здесь какой-то Мультиверс…
     – Мультиверс не какой-то, мы все в нем живем и каждый день получаем тому доказательства, на которые не обращаем внимания. Скажите, у вас когда-нибудь исчезали бесследно предметы, о которых вы точно знали, что положили их на видное место? Или, может, появлялись вдруг предметы, которых никогда не было в вашем доме? Вы встречали на улице человека, вроде бы умершего год или десять лет назад?
     – О чем вы говорите? – пробормотал Себастьян. – Мало ли что с кем случается… Память – странная штука, знаете ли.
     – Значит, с вами такое бывало?
     – Со мной… – Себастьян помедлил. Он никому не рассказывал о том, что случилось летней ночью, когда он с двумя приятелями гулял по берегу Гудзона, им было по тринадцать лет, каникулы только начались, погода была еще не совсем летней – прохладно, сыро, они прошли до второго пакгауза, и Билли, самый грузный, но и самый пугливый среди них, заявил, что пора домой…
     – Не знаю, как вы это объясните, – сказал Себастьян, мысленно ругая себя за неожиданную и ненужную откровенность, – но был со мной такой случай. Мне было тринадцать, лето… Вы знаете три больших пакгауза ниже улицы Чермена, там грузятся суда, идущие на север…
     – Да, – сказал Форестер.
     – Это было часов в одиннадцать вечера. Я стоял спиной к пакгаузам, лицом к дороге. Вдруг сзади что-то заскрипело, будто кто-то шел по гравиевой дорожке, но я точно знал, что там асфальт, и мне почему-то стало так страшно, что я не мог заставить себя обернуться…
     – Вы были один? – быстро спросил Форестер.
     – Втроем. Билл с Гэри уже вышли на шоссе, я видел их в свете фонаря, а звук был сзади. Я не мог обернуться и крикнуть не мог тоже, Гэри стал мне махать и звать, а сзади меня позвали: «Эй, Басс, ты что здесь делаешь в такое время?» Меня будто силой повернуло в сторону пакгаузов, там – в проходе между бетонными стенами – стоял человек… Я его сразу узнал: это был отец, и я ответил: «Да мы уже домой собрались, и время сейчас не такое позднее». Сказал и только после этого понял, что… Понимаете, Дин, отец умер, когда мне было семь, я его таким и запомнил, каким он явился мне в тот вечер. Светлые брюки, рубашка навыпуск, цвета я различал плохо, было слишком темно… «Иди домой», – сказал он. «А ты?» – спросил я. Дурацкий вопрос, верно? Но ничего другого мне в голову не пришло. «Иди, – сказал он, – я скоро». Повернулся и пошел между пакгаузами.
     – А вы?
     – Что я? Потоптался на месте, Гэри и Билл кричали мне с противоположной стороны шоссе, чтобы я поторопился, а… он… я его уже не видел, он скрылся в тени. Мне было страшно идти туда, я же знал, что отца нет, что это призрак, а идти за призраками опасно, они могут затащить… ну, не знаю куда, мне ведь было тринадцать, я просто боялся, вот и все. Вернулись домой, а мама мне говорит: «Знаешь, Басс, ты сейчас так похож на своего отца, просто вылитый Дэнни». И я не сказал ей о том, что было, я никому не сказал, а почему я сейчас рассказываю это вам, я и сам не понимаю. Ясно ведь, что мне просто привиделось.
     – И прислышалось?
     – Наверно. Это не мог быть отец. Во-первых, потому что он умер. А во-вторых…
     – Разве недостаточно «во-первых»? – мягко спросил Форестер.
     – Наверно… Но тогда меня больше всего поразило знаете что? Не то, что я увидел человека, похожего на отца. Не то, что он назвал меня по имени. Он… Этот человек был черным, вот что!
     – Простите? – нахмурился Форестер. – Черным? Он стоял в тени, вы сами сказали, так каким же он мог вам…
     – Вы не понимаете? Это был афроамериканец, у него была коричневая кожа, и это был мой отец, потому что у него было такое лицо, и такая одежда, и говорил он его голосом, и так же переставлял ноги, и вообще – я его узнал, но это не мог быть он, потому что… Ну, вы понимаете.
     – Да… Почему вы не сказали матери?
     – О чем? Я всю ночь не спал, а потом решил, что обознался. Я часто думал об отце, что удивительного в том, что в полумраке какой-то черный мужчина показался мне на него похожим.
     – А сейчас вы подумали, что это могла быть склейка?
     – Склейка? – переспросил Басс.
     – Есть такой термин в эвереттике, – пояснил Форестер. – Когда два мира Мультиверса на какое-то время – обычно, короткое – соприкасаются, и тела или предметы из одного мира могут оказаться в другом. На самом деле каждый из нас переживает ежедневно огромное количество склеек, потому что миров в Мультиверсе бесконечно много, и, хотя вероятность соприкосновений чрезвычайно мала, но когда миллиарды миров постоянно проходят друг сквозь друга…
     – Вы думаете, что в одном из этих миров мой отец действительно был афроамериканцем? – с сомнением произнес Себастьян.
     – Я не знаю, – пожал плечами Форестер. – Это ведь вы рассказали мне, верно? Собственно, почему бы нет?
     – Почему бы нет… – повторил Себастьян. Матери действительно нравились черные мужчины, ее к ним тянуло, он даже помнил, как отец незадолго до смерти кричал на свою любимую Мири, что она совсем потеряла стыд и при живом муже заглядывается на негров. А потом отца не стало, и его любимая Мири перестала смотреть на мужчин – белых, черных, желтых… Мать умерла в прошлом году: она успела увидеть внучку…
     Мысль о дочери вернула Себастьяну нить разговора.
     – Мы о чем говорим? – спросил он. – При чем здесь склейки, Эверетт и тот афроамериканец, которого я принял за отца? Какое все это имеет отношение к Элен?
     – Прямое, – сказал Форестер. – Знаете, Себастьян, в определенном смысле вам повезло. Или мне. Или нам обоим. Повезло, что мы встретились. Два последних года я делаю в университете докторат… Вы знаете, что это такое?
     Себастьян пожал плечами, он ждал продолжения.
     – Я занимался кое-какими вопросами эвереттики, в частности, этими самыми склейками. Собирал факты, подобные тем, о которых мы сейчас говорили. Кстати, Себастьян, вы позволите включить ваш рассказ в мою базу данных?
     – Ради Бога, – пробормотал Себастьян. – Послушайте, Дин, почему вы ходите вокруг да около? Вы можете мне прямо сказать: что с Элен?
     – Я могу предположить, – потерев ладонью о ладонь, что, похоже, было признаком смущения, сказал Форестер. – Конечно, я считаю, что мое предположение – самое вероятное из возможных… Видите ли, Себастьян, есть множество миров, в которых мы с вами существуем. Ну, скажем так, не совсем мы, но чрезвычайно похожие личности – похожие во многих случаях до такой степени, что никакой медицинский или психологический анализ не обнаружит разницы… Если ваше сознание вдруг переместится – я говорю, естественно, о чисто теоретической возможности – в мозг вашего аналога в мире Икс, вы – я не исключаю этого – даже не поймете, что оказались в ином пространстве-времени: в том мире все будет точно то же, что в нашем. За исключением, может быть, какой-нибудь малости, которая к вам и отношения имеет. Но там вы можете быть не тридцатилетним мужчиной, а семидесятилетним стариком. Или, наоборот, мальчишкой десяти лет.
     – Вы хотите сказать…
     – Погодите, Себастьян, я еще ничего не сказал. Теперь смотрите: есть огромное количество миров в Мультиверсе, есть огромное число склеек нашего мира с другими, физически столь же реальными, и наши с вами аналоги существуют во множестве миров… Склейки могут быть самыми разными: в нашем мире вдруг оказывается предмет или живое существо из другой ветви – и наоборот. Или человек получает возможность время от времени видеть не то, что происходит вокруг него в нашем мире, а то, что происходит в мире Икс, где он тоже существует. А еще возможны случаи, когда человек слышит происходящее в другом мире…
     – Другом измерении… – пробормотал Себастьян, вспомнив о прочитанном когда-то фантастическом рассказе.
     – Что вы сказали? Нет, при чем здесь другие измерения? Каждый из эвереттовских миров четырехмерен, как наш. Впрочем, наверное, среди множества ветвей Мультиверса есть миры с десятью или сотней измерений. Не думаю, что между ними возможны склейки, хотя, это, конечно, должно стать предметом теоретического исследования, пока этим никто не занимался, и потому трудно сказать что-то определенное… Нет, давайте говорить о мирах, подобных нашему, их тоже огромное – возможно, бесконечное – количество. И представьте себе человека, способного жить последовательно в каждом из тех миров, где он физически существует.
     – Но Элен…
     – Не торопитесь! Скажем, в какой-то момент происходит склейка, и вы меняетесь с вашим аналогом из мира номер два. Если миры достаточно близки по большинству параметров, может так оказаться, что вы не ощутите подмены, но будете удивлены – какие-то детали покажутся вам незнакомыми, цвет обоев в гостиной вдруг изменится, или жена перестанет пилить вас за то, что вы слишком много времени проводите с друзьями, или… В общем, возможны варианты. Вы можете остаться в мире номер два навсегда, ваша судьба станет другой, и вы, может быть, решите, что в нужный момент сделали нужный выбор… Может оказаться, что, прожив в мире номер два сутки или неделю, вы – при очередной склейке – вернетесь обратно или, напротив, окажетесь в третьем мире, и вновь ощутите изменение в судьбе, объяснив его собственным выбором, свободой воли, которая на самом деле к случившемуся не будет иметь никакого отношения...
     – Теперь допустите, – продолжал Форестер, повышая голос, он не мог усидеть на месте и принялся ходить по комнате, останавливаясь перед Себастьяном, чтобы оценить его реакцию, – допустите, что склейки происходят с частотой не раз в неделю или в месяц, а каждую секунду. Даже чаще – каждую тысячную или миллионную долю секунды. Наше сознание обладает инерцией восприятия. Чтобы мозг осознал происходящее, должно пройти несколько сотых долей секунды. Если два события происходят с меньшим интервалом времени, вы не сможете их разделить, они для вас сольются в одно событие.
     – Двадцать пятый кадр?
     – Что вы сказали? Конечно, именно эффект двадцать пятого кадра. Вы его не замечаете, но запоминаете подсознательно, двадцать пятый кадр воздействует на вашу психику, заставляет принимать решения… А если склейки – и ваши перемещения в другой мир – происходят с гораздо большей частотой? Каждую тысячную долю секунды? Или миллионную? Поймете вы, что именно происходит? И поймете ли, что с вами вообще происходит что-то? Если раз в час или раз в день вы будете миллионную долю секунды проводить в мире номер два – ощутите ли вы это? Ощутит ли ваш двойник во втором мире, что время от времени попадает в наш? Вы можете всю жизнь прожить, не представляя, что живете двойной, тройной или даже вдесятеро усложнившейся жизнью – ведь с равной частотой вы можете оказаться в склейке с миром номер три, четыре, десять или тысяча семьсот сорок семь…
     – Это происходит со всеми? – спросил Себастьян.
     – Конечно, – кивнул физик. – Вы сами рассказали о встрече с умершим отцом.
     – Это было… – прошептал Себастьян, – это было, как наваждение. Галлюцинация. У всех случаются галлюцинации, если сильно устанешь или взволнован, или вообще психика не в порядке…
     – Вы были в тот вечер уставшим, взволнованным, или ваша психика была не в порядке?
     – Сейчас мне трудно вспомнить, – подумав, сказал Себастьян. – Может быть…
     – Мы всегда находим объяснение, – усмехнулся Форестер. – Мы всегда находим объяснение, доступное нашему сознанию. Галлюцинации. Померещилось. Чьи-то козни.
     – Вернемся к Элен, – угрюмо сказал Себастьян. – Она – из другого мира?
     – Нет, конечно, – удивился Форестер. – Но она, по-видимому, живет во многих мирах, ее психика к этому приспособлена. Впрочем, девочка может и сама не ощущать, что очень малую долю секунды проводит не в нашем мире, а каком-то другом, и там она представляет собой другое существо. Не девочку трех лет, а… Возможно, там она тоже Элен Флетчер, но успела уже прожить большую часть жизни… Тот мир может быть в точности, как наш, но сдвинут вперед по времени… Я иногда думаю…
     Форестер замолчал, пошарил в карманах, нашел завалявшуюся в складках конфету, аккуратно ее развернул, смял фантик и бросил через всю комнату в мусорное ведро, стоявшее у телевизионного столика, попал точно в центр, удовлетворенно хмыкнул, сунул конфету в рот и, обернувшись к окну, принялся смотреть в черноту безлунной ночи, где не мог увидеть ничего, кроме собственного отражения в стекле.
     – Иногда вы думаете… – напомнил Себастьян. Разговор затягивался, смысла все это не имело, идеи Форестера, возможно, были физически изящны, возможно, даже объясняли все факты вместе и каждый в отдельности, но не могли иметь к реальности никакого отношения. И помочь Элен не могли.
     – Иногда я думаю, – сказал Форестер, не оборачиваясь, – что каждый из нас где-то там… может быть вовсе и не человеком, и не зверем даже, а чем-то совсем не материальным… чьим-то желанием… чьей-то мечтой… идей, возникшей, как озарение…
     – Впрочем, – перебил он сам себя, – не слушайте, Себастьян, это я так…Пытаюсь разобраться, до каких пределов разнообразия может дойти физическое состояние Мультиверса. Но мы говорим о…
     – Об Элен, – быстро сказал Себастьян.
     – Да, – Форестер повернулся и посмотрел Себастьяну в глаза. – Ваша дочь – вполне нормальный ребенок. Просто она проживает сразу множество жизней.
     – И что… делать?
     – Ничего, – твердо сказал Форестер. – Поймите, Себастьян, это нормально. Так устроено мироздание. А мы – его часть.
     – Синяки, – сказал Себастьян. – Откуда синяки? Если все хорошо, все нормально, как это объяснить? Ей было больно? Если Элен кто-то ударил… пусть не здесь, а в другом мире, где она, как вы говорите, живет так же, как в нашем… Что с этим делать?
     – Почему с этим нужно что-то делать? Разве девочка говорит, что ей больно? Если бы вы не обратили внимания…
     – Но почему? – воскликнул Себастьян. – Если в другом мире кто-то ударил ту Элен, которая живет там, почему синяки остались на теле нашей девочки?
     – Вы так и не поняли? – с налетом раздражения спросил Форестер. – Вы не поняли, что во всех мирах – в нашем, в том числе, – живет единое существо, человек по имени Элен Флетчер, это не разные личности, а одна. Понимаете? Склейки могут не происходить вообще. Могут происходить часто, но продолжаться так мало времени – миллионную долю секунды, – что вы не успеваете ничего ощутить, и ни один прибор этого не регистрирует по той простой причине, что никому в голову не приходит ставить такие опыты. Но есть и такие склейки, когда взаимодействие продолжается достаточно длительное время, чтобы… ну, чтобы Элен физически оставалась в другом мире столько, чтобы… ее там, возможно, действительно ударили…
     – И не один раз, – передернув плечами, бросил Себастьян.
     – И не один раз, – согласился Форестер. – Мы понятия не имеем, о каком из миров идет речь, какие там у Элен родители…
     – Погодите! – воскликнул Себастьян, ужаснувшись от мысли, неожиданно пришедшей ему в голову. – Родители, говорите вы?
     – Ну… – смутился физик. – У вас там может быть… гм… иной характер. Ничего нельзя сказать заранее, а экспериментального материала недостаточно.
     – Вам Фиона говорила, что Элен – наша приемная дочь? – спросил Себастьян.
     – Н-нет, – покачал головой Форестер.
     – Так вот, – сказал Себастьян. – Девочку мы с Памелой взяли из российского детского дома. Мы не знаем, кто ее родители. Подозреваем, что мать от девочки отказалась. А отец… Если верно то, что вы говорили, Дин… О том, что в другом мире события могут идти не так, как в нашем… Может, там Элен – ее, кстати, в России звали Лена, Елена – осталась жить с матерью и отцом, и они ее действительно били… бьют… это ведь происходит сейчас, верно?
     – Я не думал о такой возможности, – медленно произнес Форестер, перекатывая конфету языком, речь его стала невнятной, Себастьяна это раздражало, но, видимо, физик всегда так поступал, чтобы успокоить нервы. – Я думал… Неважно. Наверно, вы правы, Себастьян. И Элен… склейки, во время которых ее били… Она могла запомнить. В отличие от тех, что мне удалось фиксировать, эти склейки продолжались наверняка не миллисекунды, а больше. Не думаю, что минуты… Тогда Элен точно запомнила бы и рассказала вам. Может, секунду-другую – чтобы удар успел зафиксироваться на теле, но ситуация сохранилась лишь в подсознательной памяти… Послушайте, Себастьян, вы должны поговорить с дочерью… с Элен.
     – Она ребенок…
     – Я понимаю, но мы все равно должны разобраться. Ради нее же, ведь ей со всем этим жить, верно? Хороший психотерапевт сможет методом гипноза…
     – Представляю, что скажет Пам, – дернул плечом Себастьян.
     – Попробуйте убедить жену! Собственно, вы просто обязаны ее убедить!
     – Не могу поверить, – медленно произнес Себастьян после долгого молчания. – Наверно, вы правы. Я вспоминаю сейчас кое-какие эпизоды своей жизни. Что-то происходит, необъяснимое, но ты проходишь мимо и говоришь: да ну, показалось.
     – Вы вспомнили что-то еще, кроме?..
     – Ради Бога, Дин, не смотрите на меня, как на живой материал для вашего доктората!
     – И в мыслях не было, – запротестовал Форестер.
     – Да, как же…И вот еще, – решительно сказал Себастьян, – я хочу сам увидеть ваши расшифровки. Почему вы мне их не показали? У вас есть запись. Почему вы не привезли?..
     – Привез, – отозвался Форестер, глядя в сторону. – Видите ли, Себастьян… Во-первых, здесь, в отеле нет…
     – Нет видеомагнитофона? – перебил Себастьян.
     – Запись цифровая. Впрочем, это, конечно, не главное.
     – Вы не хотели, чтобы я видел. Да?
     – Да, – кивнул Форестер. – Вам было бы тяжело.
     Себастьян поднялся.
     – Поздно уже, – сказал он. – Даже не знаю, что придумать для Памелы. Она точно не поверит, что я где-то пью с приятелями…
     – Как вы намерены поступить?
     – Как я могу поступить? – медленно произнес Себастьян. – Эти ваши теории… Я хочу, чтобы Элен… и мы с Памелой… были счастливы. Очень простое желание. Я хочу, чтобы в нашей жизни все было просто. Понимаете? Я не хочу, чтобы об Элен говорили. Надеюсь, вы…
     – За кого вы меня принимаете? – резко сказал Форестер. – Даже Фиона не знает о моих результатах и нашем разговоре.
     – Спасибо… – пробормотал Себастьян.
     – Послушайте… Вы понимаете, что долго скрывать это не удастся? Ваша жена опять что-то увидит… Или в детском саду…
     – Элен больше не ходит в детский сад.
     – Это плохо! Лишний повод для разговоров. Не мне за вас решать, Себастьян, но…
     – Мне нужно подумать, – сказал Себастьян и пошел к двери. Он не помнил, как оказался на улице и попрощался ли с Форестером, а может, так и ушел, не подав ему руки. Ночь была на удивление холодной для этого времени года, и Себастьян продрог до костей, а может, дрожь била его по другой причине, и ночь ничем не отличалась от прочих? В машине он включил обогреватель и к дому поехал в объезд, через Восьмую улицу. Когда Себастьян ставил машину на стоянку, ему показалось, что в спальне на мгновение вспыхнул и погас свет. Ключ в замок не влезал, и Себастьяну понадобилась целая минута, чтобы понять, что другой ключ вставлен с противоположной стороны.
     – Черт, – пробормотал он. Если в спальне был свет, значит, Пам еще (или уже) не спала, и звонок ее не разбудит. Себастьян мог себе представить, с каким выражением лица жена откроет дверь, ему не хотелось выяснять отношений, особенно – сейчас.
     – Черт, – повторил он и вернулся к машине. Как-то лет восемь назад ему приходилось спать на заднем сидении, они с приятелями устроили летом автопробег от Хадсона до Чикаго, ночевали неподалеку от мотеля – какой-то бес в них вселился, могли спать нормально, в постелях, но им захотелось романтики. Романтика Себастьяну не понравилась, утром у него ныли все кости, а ноги не желали разгибаться.
     Он оставил приспущенными стекла, но быстро замерз и закрылся в машине, как в гробу – такое сравнение, во всяком случае, пришло ему в голову, когда он засыпал, скрючившись и опустив до пола руку…
    
     * * *
     Проснулся Себастьян с восходом солнца, перебрался на переднее сидение и подождал, когда в кухне распахнется окно, и Памела выглянет, чтобы определить, как нужно сегодня одеваться.
     Он попробовал сначала еще раз открыть дверь ключом (вдруг Пам успела вытащить свой?), а потом начал трезвонить, не опасаясь уже, что разбудит жену или Элен.
     Памела открыла минуты через три, встала в проеме двери, уперев руки в бока, в точности, как в фильмах о ревнивых женах, и сказала голосом, похожим на клокотание лавы в жерле вулкана:
     – Ты мог бы остаться у нее насовсем, дорогой. Решил приехать за вещами?
     – Послушай, Пам, – миролюбиво начал Себастьян. – Все очень серьезно, я говорил с Форестером…
     – Как по-джентльменски! – воскликнула Памела. – Вы с Форестером разобрались, наконец, кто останется с этой… Я понимаю, все очень серьезно…
     – Ничего ты не понимаешь! – вспылил Себастьян и, отодвинув жену рукой, вошел в прихожую. Должно быть, он не рассчитал движения: Памела, не удержавшись на ногах, упала на стоявший у стены обувной ящик, крепко ударившись спиной.
     – Господи, извини, я совсем не… – Себастьян бросился поднимать Памелу, но она поднялась сама и молча пошла в спальню. У них никогда не было скандалов, они не умели кричать друг на друга, и Себастьян стоял посреди холла, бессильно сжимая кулаки и не представляя, как заставить Памелу сесть и послушать, просто послушать – его, а не себя.
     Из спальни послышались голоса Памелы и Элен; жена, похоже, уговаривала девочку что-то сделать, а та сопротивлялась – хотела спать, судя по тону. Себастьян запер входную дверь, вытащил ключ, положил в карман и принялся ждать.
     Памела вышла минут десять спустя, в одной руке она держала чемодан, с которым они в прошлом году ездили на Ниагару, а другой рукой вела Элен, на спине которой был детский рюкзачок, купленный для летних прогулок и еще ни разу не использованный. Девочка увидела Себастьяна, кинулась к нему, но, будто собачка на поводке, остановилась и захныкала.
     – Отойди, пожалуйста, – ледяным голосом сказала Памела.
     – Послушай, Пам, – Себастьян понимал, что должен подобрать точные слова и произнести их один раз, потому что второго не будет, – не делай глупостей, пожалуйста. Все очень серьезно.
     – Да уж куда серьезнее, – презрительно сказала Памела. – Отойди от двери, дай нам выйти.
     – Элен живет в нескольких мирах, – сказал Себастьян. – Это доказал Дин Форестер, он пригласил меня к себе, чтобы обсудить…
     – Ты больше ничего не мог придумать?
     – Позвони Дину и спроси…
     – Он, конечно, подтвердит, что угодно. Дай пройти, Себастьян, не устраивай сцен.
     – Кто здесь, черт побери, устраивает сцены! – взорвался Себастьян. – Почему ты не хочешь слушать? Я люблю тебя, понятно? Я всегда тебя любил! И Элен! Нет ничего между мной и Фионой и никогда не было!
     – Никогда? – подняла брови Памела.
     – Не придирайся к словам! Если тебе так противна моя физиономия, то уйду я! Кому станет лучше? Я ухожу, Пам, я так больше не могу.
     Себастьян повернулся к двери, и в этот момент заверещал звонок – громко и долго. Человек, стоявший по ту сторону, не отрывал пальца от кнопки.
     – Это еще что… – пробормотал Себастьян, достал из кармана оба ключа и принялся тыкать ими в скважину по очереди, пока, наконец, дверь не распахнулась и на пороге не возникла широкая фигура сержанта Варли Холидея, за спиной которого стояли две незнакомые женщины. Себастьян прекрасно знал Холидея, полицейский работал здесь лет тридцать – во всяком случае, еще в глубоком детстве Себастьян бегал от него, когда залезал с приятелями на пустую пристань, куда вход был запрещен. Сержант был на их свадьбе с Памелой – не для того, чтобы следить за порядком, Себастьян позвал его, потому что без этой колоритной фигуры не представлял себе торжества. Встречаясь на улице, они всегда обменивались приветствиями и шутками, Холидей хлопал Себастьяна по плечу, отчего тот с трудом сохранял равновесие, и передавал привет Памеле, «самой красивой женщине на моем участке, кроме моей Сэнди, конечно, хотя она этого и не слышит»…
     – Здравствуйте, мистер Флетчер, – с чувством некоторого замешательства произнес Холидей. – Извините, но я выполняю свой долг.
     – В чем дело, Варли? – удивился Себастьян.
     – Вот это… – Холидей отошел в сторону, и вперед выступили женщины: одной было лет шестьдесят, другой под сорок, и обе выглядели так, как должны выглядеть представительницы официальных организаций: длинные, до пят, темные юбки, белые закрытые блузки с длинными рукавами, на лицах решительное выражение – отражение необходимости и важности порученной им миссии.
     – Это, – продолжал сержант, – Диана Монтегю и Сара Вайнбок, они из ВИЦО, комиссия по опеке…
     – Здравствуйте, Диана, я вас хорошо помню, вы со мной беседовали, когда мы с Элен вернулись из России, – из-за спины Себастьяна сказала Памела и встала рядом с мужем, поставив на пол чемодан и продолжая крепко держать Элен за руку. Старшая из женщин чопорно кивнула и произнесла, глядя на Памелу, а не на Себастьяна:
     – Вы не забыли нашей беседы, верно, дорогая?
     – О, конечно! – с чувством сказала Памела.
     – Мы можем войти? – с налетом раздражения спросила оставленная без внимания Сара Вайнбок.
     – Вообще-то мы сейчас уходим, – вежливо произнесла Памела. – Мы с мужем на работу, а Элен нужно отвезти в детский сад.
     – Да? – притворно удивилась Сара. – Девочка уже несколько дней не посещает сад без всякой причины. Она не больна – врачей вы не посещали. А миссис Бакли обратилась в органы опеки еще неделю назад, представив фотографии девочки, которая, судя по всему, подвергается в последнее время насилию, а точнее говоря – побоям с вашей стороны, о чем свидетельствуют...
     Говорила Сара быстро, прервать ее монотонную речь казалось так же невозможно, как разорвать густую липкую тянучку, но слово «побои» вывело Памелу из ступора.
     – О чем вы говорите? – воскликнула она.
     – Сержант, – сказала Сара, – может, вы убедите миссис Флетчер впустить нас в дом? Или мы так и будем стоять на улице?
     – Но, мисс, у меня нет соответствующего… – Холидей был смущен и не скрывал этого. – Они могут…
     – Я знаю, что они могут, а чего – нет, – отрезала мисс Вайнбок и, обойдя Холидея, вошла в прихожую. Памела и руки поднять не успела, как мисс Вайнбок оказалась рядом с Элен и торжествующе ткнула пальцем в ее предплечье. – Посмотрите, сержант, если это не след от удара, то я никогда не видела, как бьют детей!
     Чуть выше локтя на левой руке Элен красовался большой синяк, похожий на те, что появлялись раньше, и о происхождении которых Памела не могла сказать ничего, а Себастьян, хотя и имел уже на этот счет свое мнение, не видел смысла излагать его в этой компании.
     Напуганная резкими движениями мисс Вайнбок, Элен захныкала и обеими руками ухватила Памелу за юбку.
     – Да, – вмешалась стоявшая в стороне Диана Монтегю, – как вы это объясните, миссис Флетчер? И еще… Я так понимаю, что вы с девочкой намерены уйти от мужа? Во всяком случае, об этом вы сами минуту назад…
     – Вы подслушивали! – вскричала Памела. – Вы, две гнусные твари, стояли под моей дверью и подслушивали! А вы, Холидей, вы-то, черт возьми, почему позволяли им…
     – Мэм, – пробормотал смущенный сержант, – извините, но вы так громко говорили, что слышно было от стоянки… Я вовсе…
     – Этот чемодан, – обличала Диана Монтегю, – почему он здесь? Миссис Флетчер, вы понимаете, что органы опеки не могут оставить…
     – Что? Что вы говорите? – Памела отступила на шаг и спрятала Элен за спину, а Себастьян, еще не пришедший в себя после скандала с женой, лишь переводил взгляд с одной женщины на другую.
     – На первом этапе вам с мужем надлежит явиться к нам для беседы, – заключила мисс Вайнбок, – сегодня в одиннадцать, улица Шировер, семь. Сержант, вручите повестку, пожалуйста.
     Холидей сунул руку в боковой карман кителя и достал сложенную вчетверо бумагу, которую и протянул Себастьяну со словами:
     – Не обижайтесь, дружище, я только выполняю свой долг: сопроводить и вручить, ни на что другое у меня нет полномочий, так что…
     – Да-да, о чем вы, Варли… – пробормотал Себастьян, расписался на клочке бумаги, вернул сержанту, а повестку уронил на пол, и Памела тут же наступила на нее ногой.
     Мисс Вайнбок повернулась и молча вышла на улицу, а госпожа Монтегю бросила на Памелу испепеляющий взгляд и заявила вместо прощания:
     – В одиннадцать, пожалуйста. Оба. И девочка тоже.
     Холидей хотел что-то сказать, но промолчал, пожал плечами и вышел следом за женщинами.
     Дверь с грохотом захлопнулась.
    
     * * *
     Себастьян отнес чемодан в спальню и оставил у стены. Памела стояла у окна в гостиной и смотрела на улицу, а Элен, поняв, что у родителей неприятности, тихо играла с куклами в своей комнате.
     – Может быть, ты, наконец, выслушаешь меня и не будешь придумывать то, чего нет на самом деле? – спросил Себастьян, обращаясь к спине Памелы.
     Решив, что молчание означало согласие слушать, Себастьян, тщательно подбирая слова, рассказал о своем разговоре с Форестером. Слушала Памела или нет, понять было трудно, но, когда Себастьян замолчал, она все так же молча повернулась и пошла в кухню, не глядя на мужа. На пороге помедлила и сказала в пустоту:
     – Я приготовлю сэндвичи. Собери свои вещи. Только то, без чего не можешь обойтись. Если все так, как ты сказал, нам нужно отсюда уехать. Хотя бы на время. Эти нас в покое не оставят.
     – А куда…
     – Я собиралась погостить у тети в Фениксе.
     – У Джанины?
     – Да, она сейчас одна, дядя Сом в Европе по делам фирмы, места у них достаточно.
     – Мне нужно договориться на работе, – пробормотал Себастьян.
     – Не сообщай, куда едешь, – предупредила Памела.
     – За кого ты меня…
     Не дослушав, Памела вышла в кухню и закрыла за собой дверь.
    
     * * *
     В одиннадцать часов они сидели в поезде, резво бежавшем в сторону Олбани. Прямого до Феникса из Хадсона не было, да это и к лучшему, – решил Себастьян, – если их будут искать, то не смогут сразу взять правильный след. Элен спала у Памелы на руках и чему-то улыбалась. Памела обнаружила еще один небольшой синяк на спине у Элен, чуть пониже правой лопатки, и длинную кровоточившую царапину на левой ноге, под платьицем, хорошо, что дамы из опекунского комитета не обратили на царапину внимания, иначе…
     Что могло означать это «иначе», Памела так и не додумала, мысли ее, если это были на самом деле мысли, а не эмоции, выраженные словами, двигались по кругу – от паники к решимости и обратно; ее раздражало, что Себастьян молча смотрел в окно, думая о чем-то своем, когда надо было думать о будущем, о том, что делать на новом месте, ведь все равно их найдут, в Америке находят даже убийц, умеющих скрываться от правосудия, а уж супружескую пару с ребенком отыщут обязательно, и Элен могут у них отнять, – сейчас, когда они сбежали, отнимут точно, и Басс не любоваться пейзажами должен, а решать, что им делать, если…
     Но и эту мысль Памела была не в состоянии додумать до конца.
     Себастьян почувствовал ее взгляд, обернулся и сказал:
     – Надо позвонить Форестеру.
     – Чтобы он сообщил, где мы находимся?
     – Во-первых, – сказал Себастьян, – я не скажу ему, куда мы направляемся. Во-вторых, он никому ничего не сообщит, он за нас в любом случае. В-третьих…
     – Как ты можешь быть в нем уверен? Ты этого человека совсем не знаешь.
     – В ком-то нужно быть уверенным!
     – Ты был уверен в своей Фионе, и что? Почему эта… все рассказала своему новому любовнику?
     – Пожалуйста, Пам, не будем об этом, хорошо?
     – Не будем о чем?
     – Я позвоню Форестеру, – твердо сказал Себастьян и достал из кармана телефон. На дисплее высветилось сообщение: «7 непринятых звонков». Номера телефонов были блокированы, и Себастьян подумал, что их, скорее всего, ищут дамы из комитета. Может, они даже успели, не дождавшись, когда супруги Флетчер явятся на прием, вновь посетить их квартиру и убедиться в том, что хозяева исчезли в неизвестном направлении, нарушив все правила об усыновлении и попечительстве?
     Себастьян набрал номер мобильного телефона Форестера. Физик отозвался не сразу, и голос у него был странным, будто придушенным, Себастьян даже решил, что нужно прервать разговор, но Дин сказал быстро:
     – Извините, Флетчер, сейчас говорить не могу, я на лекции. Перезвоню, как только закончу, о’кей?
     – Я не знал, что он преподает, – сказал Себастьян, пряча телефон. – Действительно, скоро весенняя сессия…
     Он оглянулся на жену: Памела дремала, прижимая к себе девочку, и Себастьян прикрыл одеяльцем, которое он достал из чемодана, плечо Элен: рядом с кровоподтеком видна была свежая царапина, будто кто-то провел острым когтем.
     Минуту назад царапины не было, Себастьян мог в этом поклясться.
    
     * * *
     Форестер позвонил, когда поезд отошел от перрона в Олбани.
     – Вы в порядке, Себастьян? – спросил физик. – Я, наверно, обрушил на вас слишком много информации. Когда вы будете у меня?
     – Вряд ли мы у вас будем, – сказал Себастьян, прикрывая телефон ладонью, чтобы не слышала Памела.
     В нескольких словах он пересказал случившееся и услышал прерывистый вздох Форестера.
     – Плохо, – сказал Дин. – Найти вас – пара пустяков, если эти дамы заявят в полицию, а они так и сделают, можно не сомневаться. У вас последняя модель «Самсунга», верно? Значит, ваше местоположение определяется с точностью до сотни метров, вы об этом знаете?
     – Черт, – сказал Себастьян. – Я выброшу телефон, когда мы закончим разговор.
     – У вашей жены такая же модель?
     – Я выброшу и ее аппарат.
     – Как мы будем держать связь?
     – Когда мы приедем в… На ближайшей крупной станции я куплю новые телефоны.
     – О’кей, – одобрил Форестер.
     – У Элен на плече несколько минут назад появилась царапина, будто от какого-то когтя, – сообщил Себастьян. – И еще одна царапина на ноге, но я не знаю, когда она появилась – вчера, во всяком случае, ее не было. Памела считает, что это происходит, когда девочка спит…
     – Не обязательно, – сказал физик. – Я не обнаружил никакой значимой корелляции… Послушайте, Себастьян, не знаю, куда вы направляетесь и не собираюсь спрашивать, но подумайте: может, приедете ко мне в Нью-Йорк? В большом городе спрятаться проще, чем где бы то ни было. И я бы хотел поработать с Элен, вы понимаете, как это важно…
     – Спасибо, Дин, – с чувством произнес Себастьян, – но вы наверняка будете одним из тех, к кому придут из полиции: найдут Фиону, а потом вас.
     – Наверно… – Форестер помедлил. – Может, вы правы, Себастьян, а может, и нет. За Фиону ручаюсь – она ничего не скажет, у нее есть основание: врачебная тайна. Подумайте.
     – Я подумаю, – сказал Себастьян и отключил связь.
     Оба телефона он выбросил в приоткрытое окно туалетной комнаты.
     Памела и Элен все еще спали, когда поезд подошел к перрону Фултонвилла. Памела потянулась и пробормотала, с трудом разлепив глаза:
     – Где мы?
     – Фултонвилл, – сообщил Себастьян. – Ты знаешь, я выбросил оба наших мобильника, потому что…
     – Правильно! – кивнула Памела. – Я хотела тебе об этом сказать… Мне приснилось, будто в разных своих жизнях Элен…
     – Это не разные жизни, – перебил Себастьян. – Это Элен… Она одна, понимаешь, но в разных мирах живет по-разному. Впрочем, – добавил он, – может, я все-таки чего-то не понял. Форестер предложил, чтобы мы поехали к нему, в Нью-Йорке, мол, спрятаться легче…
     – Глупости! – решительно отозвалась Памела. – Он хочет заниматься своей наукой, вот что. Сделать из нашей девочки подопытную…
     – Скажи, Пам, – осторожно проговорил Себастьян. – Мы ведь тоже хотим знать, что происходит с Элен. Как жить дальше, если не будем этого знать?
     – А как мы жили раньше? Может, так было всегда, а мы не замечали или не обращали внимания? Может, так происходит со всеми нами? Кто-нибудь фотографировал тебя со скоростью шестьдесят тысяч кадров в секунду? Нет? И меня тоже. И никого. Может, мы все такие? Может, каждый из нас живет в разных мирах, и где-то мы с тобой совсем иные? Может, где-то мы уже старые и помним все, что с нами произошло, и эту историю помним тоже…
     – Вряд ли, – не очень уверенно сказал Себастьян. – Как бы то ни было, я хочу разобраться, кто и где бьет нашу девочку. Ты об этом подумала? Ведь кто-то ее бьет, причем регулярно и жестоко.
     Памела еще крепче прижала к себе Элен, девочка проснулась, и когда глаза ее начали раскрываться, когда тело было еще расслаблено, а сознание пробивалось в реальность сквозь толпу подсознательных образов, что-то почудилось Себастьяну на короткое мгновение, будто действительно проявился двадцать пятый кадр кинофильма, возник и исчез, он не мог бы сказать, было ли это на самом деле – скорее всего, ничего и не было, Элен открыла глаза и потянулась, улыбнулась Памеле, а потом перевела взгляд на Себастьяна и ему улыбнулась тоже, а он улыбнулся в ответ, но все равно не мог забыть тот кадр, что мелькнул и сгинул.
     – Что с тобой? – с беспокойством спросила Памела. – Ты увидел привидение?
     – Нет, ничего, – Себастьян провел ладонью по лицу. – На следующей станции нам выходить. В Сиракузах пересадка на Феникс.
     Памела затеребила девочку, причесала ей волосы, повела в туалет умыться, а Себастьян, оставшись в купе один, смотрел в окно, как в плохое зеркало, и видел не проплывавшие мимо фермы, не собственное бледное отражение в стекле, перед его глазами стоял кадр, вырезанный из неизвестного фильма, картина, которую он никогда не забудет: на короткое мгновение Элен представилась ему старухой лет восьмидесяти. Старуха была вредной, злопамятной, никого не любила, кроме себя, почему-то Себастьян был в этом абсолютно уверен, он запомнил не столько внешность бабушки, сколько ее внутреннюю суть, которую и видеть не мог, он знал, что эта бабуля-божий одуванчик издевается над собственными внуками, но вряд ли сумел бы сказать, как уложены ее седые волосы и в какое платье она была одета, да и было ли на ней вообще платье – может, какое-то подобие балахона, но и этого он не помнил тоже, но уверен был, что древняя эта старуха тоже была его любимой дочерью Элен – в каком-то из ее миров, в какое-то мгновение ее жизни, в каких-то обстоятельствах, позволивших мирам соединиться и разойтись вновь.
     Себастьян помассировал себе виски, сказал «Всё, не надо об этом думать» и открыл дорожную сумку, в которой лежал пакет с едой: он и сам проголодался, наверняка Элен с Памелой тоже голодны, а идти в вагон-ресторан не хотелось, и вообще выходить из купе следовало как можно реже.
     Элен пришла после умывания бодрая, а Памела выглядела так, будто не спала несколько ночей.
     – Там, – сказала она, – по коридору ходит человек, на вид типичный полицейский, правда, не в форме.
     – Он заглядывает в купе? – забеспокоился Себастьян.
     – Если дверь открыта, то да, и что-то спрашивает. В закрытые купе не суется.
     В дверь постучали.
     – Я поговорю с ним, – бросил Себастьян и, выйдя в коридор, быстро закрыл за собой дверь.
     Мужчине было на вид лет сорок, одет он был в хороший костюм долларов за двести, и галстук не из дешевых. На полицейского, что бы ни говорила Памела, не похож. Скорее, на бизнесмена с Уолл-стрит или на телеведущего, и это было бы самое ужасное на свете, если бы оказалось именно так.
     – Слушаю вас, – вежливо сказал Себастьян.
     – Мое имя Генри Лоумер, – представился мужчина. – А вы, если не ошибаюсь, Себастьян Флетчер?
     – В чем дело? – не отвечая на вопрос, проговорил Себастьян.
     – Вот мое удостоверение, – сказал Лоумер и сунул под нос Себастьяну карточку, на которой вместо ожидаемого «Полиция округа…» Себастьян прочитал: «Частное детективное агентство «Лоумер и Лазарис».
     – Я, – продолжал Лоумер, спрятав удостоверение во внутренний карман пиджака, – буду сопровождать вас с женой и дочерью до пункта вашего назначения. Чтобы с вами, не дай Бог, ничего не случилось в дороге.
     – Не понимаю, – начал сбитый с толка Себастьян. – Вы не из полиции?
     – Вы же видели, – с ноткой обиды в голосе произнес Лоумер.
     – Но я не…
     – Вы, конечно, хотите знать, кто меня нанял. Это не секрет – Дин Арчибальд Форестер. Вам это имя знакомо?
     – Да, конечно…
     – Значит, – заключил Лоумер, – все в порядке.
     – Но зачем это Дину? – продолжал недоумевать Себастьян. – И как вы нас нашли, мы никому…
     – Возвращайтесь, пожалуйста, в купе, – мягко сказал Лоумер. – Если вам что-нибудь понадобится, дайте знать, я буду в коридоре. Когда приедем в Сиракузы, будете выполнять мои распоряжения, договорились? Там у вас пересадка?
     – Да, но…
     – Все будет в порядке, мистер Флетчер, – ободряюще сказал Лоусон и взглядом указал Себастьяну на дверь.
     – Послушай, Пам, – сказал Себастьян, вернувшись в купе и заперев дверь на задвижку, – ты знаешь, кто это? Частный детектив, которого за каким-то чертом нанял Форестер, чтобы он нас сопровождал. Ты представляешь, сколько это стоит?
     – Он не из полиции?
     – В том-то и дело, что нет. Или нагло врет, но не похоже. В любом случае, нам от него не отделаться.
     – У этого типа наверняка есть телефон, – сказала Памела. – Попроси. Позвони Форестеру и…
     – Черт, – сказал Себастьян. – Тупею на глазах. Почему я сам не догадался?
    
     * * *
     – Да, это я нанял детектива, – сказал Дин. – Извините, Себастьян, по-моему, вы делаете глупость. Нельзя, чтобы с вами… с Элен… что-то случилось.
     – Для вас Элен, как подопытный кролик, – с горечью произнес Себастьян. – Вы хотите посадить ее перед камерой и снимать, снимать…
     – Вы не хотите узнать, кто бьет вашу дочь? – спросил Форестер. – Вы действительно этого не хотите? И не хотите, чтобы это прекратилось?
     – А вы… знаете? – помедлив, сказал Себастьян, прижимая телефон к уху и отворачиваясь от детектива, демонстративно смотревшего в окно.
     – Да, – помедлив, ответил Форестер, и у Себастьяна сложилось впечатление, что Дин выдает желаемое за действительное.
     – Кто? – тем не менее спросил он, понимая, что не получит ответа.
     – Не по телефону, – вздохнул физик. – Если бы вы приехали ко мне, я бы…
     – Извините, Дин, – сказал Себастьян. – Боюсь, это невозможно. Даже если бы я захотел, Пам ни за что не согласится.
     – Жаль, – сказал Форестер. – Во всяком случае, берегите девочку. Она…
     Дин замолчал, слышно было, как он дышит – не тяжело, а напряженно, будто думает о чем-то важном, и мысль волей-неволей перетекает в физическое действие, примерно так же, как идет из носика чайника пар, когда внутри закипает и начинает бурлить вода.
     – Что она? – спросил Себастьян. – Что вы, черт возьми, о ней узнали из этих фотографий?
     – Вы хотите, чтобы я вам рассказал по телефону?
     – Почему нет?
     – Слишком долгий разговор, и многого вы просто не поймете. Приезжайте, Лоумер вам поможет, и здесь мы…
     – До свиданья, Дин, – сказал Себастьян, нажал кнопку прекращения разговора и вернул телефон детективу.
     Лоумер хотел что-то сказать, но Себастьян вошел в купе и закрыл дверь перед его носом.
     – Ты объяснил Форестеру, что нам не нужен соглядатай? – спросила Памела.
     – Боюсь, у него другое мнение о том, что нам нужно, а чего нет, – пробормотал Себастьян. – Похоже, от Лоусона нам не избавиться.
     – Да какое он, черт возьми, имеет право? – возмутилась Памела. – На ближайшей станции сообщи в полицию о том, что нас преследует…
     – Ты действительно хочешь, чтобы я пошел в полицию?
     Памела прикусила язык, но возмущению ее не было предела, и, как обычно, злость свою она направила на Себастьяна.
     – А ты! Не можешь объяснить этому типу, что он нам мешает? Дай ему по шее, в конце концов!
     – Дядя пошел туда, где туалет, – сказала Элен. – Он там курит. Курить плохо, правда?
     – Плохо, – согласился Себастьян и взял девочку на руки.
     – Послушай, Элен, – сказал он, – почему ты думаешь, что дядя курит возле туалета? Ты же не видишь его, верно?
     – Вижу, – сказала Элен. – Не всегда. То вижу, то не вижу.
     – Сейчас видишь?
     – Нет. Сейчас я вижу тебя и маму.
     – А когда ты видишь дядю, то не видишь меня с мамой?
     – Нет, – пожала плечами девочка. – Как я могу вас видеть, вы здесь, а он там?
     – А как ты можешь видеть его, если он там, а мы здесь?
     Элен подняла на отца недоуменный взгляд.
     – Ну… – протянула она. – Я вижу. Когда бываю там. Только это так быстро…
     – Оставь Элен в покое, – резко сказала Памела, отбирая девочку у мужа. Она посадила дочь к себе на колени и вытерла ей салфеткой запачканные йогуртом губы.
     Себастьян вышел в коридор и аккуратно задвинул за собой дверь. Детектив стоял у окна и, похоже, был погружен в размышления – во всяком случае, обернулся он не сразу.
     – Скажите, – произнес Себастьян, – где вы были минут пять-шесть назад? Вы отсюда никуда не уходили, верно?
     – Вы спрашиваете, как следователь, – улыбнулся Лоусон. – Каюсь, я ходил в тамбур покурить. Если я был вам нужен…
     – Мне вы не были нужны, – отрезал Себастьян.
     Лоусон отвернулся.
     – Вы без вещей? – спросил Себастьян, чтобы сгладить собственную резкость. – Путешествуете налегке?
     – Вас это беспокоит? – улыбнулся детектив. – Кстати, через три минуты Сиракузы, вы готовы?
     – Да, – сказал Себастьян. – Вы можете сделать то, что я попрошу?
     – Если это не будет противоречить…
     – Не будет. Возьмите, пожалуйста, напрокат машину – на привокзальной площади наверняка есть бюро проката – и подъезжайте к выходу из зала ожидания. Думаю, четверти часа вам хватит.
     – Хотите дальше ехать на машине? – понимающе кивнул Лоусон. – Разумно.
     – Дальше? Нет, мы поедем в Нью-Йорк.
     Брови детектива поползли вверх.
     – Надо будет, – продолжал Себастьян, – позвонить Форестеру – вы позволите мне это сделать? – и сказать, что мы едем к нему, пусть встретит.
     – Разумно, – еще раз кивнул Лоусон. – Я сам позвоню мистеру Форестеру, о’кей?
    
     * * *
     Это был довольно потрепанный «шевроле», обивка в салоне оказалась непристойно рыжего цвета, Себастьян никогда не взял бы такую машину, но в ответ на его недоуменный взгляд Лоусон только пожал плечами, Элен с Памелой сели на заднее сидение, баул и саквояж положили в багажник, Себастьян хотел было сесть за руль, но детектив легко его отодвинул, и через минуту они мчались в неизвестном направлении – Себастьян выбрал бы дорогу на юг, но Лоусон почему-то вырулил на семьсот второе шоссе – в направлении Нью-Хейвена.
     – Все в порядке! – сказал он, предупреждая вопрос Себастьяна. – Мы выедем на скоростную трассу номер три, там ни одного светофора, и разрешенная скорость девяносто миль. Доедем за полтора часа.
     Себастьян обернулся: Элен сидела, прилипнув носом к стеклу, ремень безопасности натянулся, но девочка не обращала внимания, ее завораживали проносившиеся мимо деревья и рекламные щиты. Обычная девочка, Себастьян не замечал в ней ничего, что отличало бы ее от других, делало человеком не от мира сего.
     – Вы предупредили Форестера? – спросил Себастьян.
     – Да, – коротко отозвался Лоусон, глядя на дорогу. – Будем подъезжать, созвонимся.
     – Я не понимаю, – подала голос Памела, – почему ты решил… Ты даже со мной не посоветовался…
     В голосе жены Себастьян услышал обиду, что было естественно, и покорность, а это было совсем неестественно, противоречило характеру Памелы, как заморозки в летнюю жару.
     – Не было времени, дорогая, – сказал Себастьян. – Следи, пожалуйста, за Элен.
     – Послушайте, – произнес Лоусон, – это не о вас ли? Сделайте громче звук в приемнике.
     Себастьян повернул верньер.
     «…не первый случай, к сожалению, мы помним, как в прошлом месяце осудили Диану Кремптон, убившую своего приемного сына»…
     Голос показался Себастьяну знакомым.
     – Дура! – сказала Памела. – Ты что, не узнал? Это же миссис Бакли!
     «Вы думаете, что приемные родители девочки намеренно наносили ей побои? – спросил голос радиожурналиста. – Это так ужасно»…
     «У девочки на теле множество кровоподтеков! – голос воспитательницы возвысился до праведного пафоса. – Каждый день – новые! Девочка плакала, когда я спрашивала, бьют ли ее мама или папа, они так запугали ребенка, что она даже слово боялась произнести в их адрес!»
     – Вот гадина, – сквозь зубы сказала Памела. – Неужели эта тварь каждый день требовала от Элен…
     – Дай послушать! – прервал жену Себастьян.
     «Вы пробовали говорить с приемными родителями? Как они объяснили кровоподтеки на теле девочки?»
     «Никак! Они отказались отвечать на мои вопросы!»
     – Что? – вскричала Памела. – Какие вопросы? Она хоть раз со мной говорила на эту тему?
     «И тогда вы обратились в комитет по опеке?»
     «Я сама член местного комитета в Хадсоне, собрала коллег, и мы решили…»
     «Обратиться в полицию?»
     «Зачем так сразу? Наши представительницы отправились домой к этой парочке и, предвидя, с кем им придется столкнуться, взяли с собой представителя власти. Однако их и на порог не пустили! В квартире был полный разгром, просто ужас, в каких условиях пришлось жить бедной девочке!»
     «Не является ли это вашим упущением, миссис Бакли? Ведь органы опеки должны были тщательно все проверить, прежде чем давать семье разрешение на…»
     «Мы проверяли! Все было в порядке, но люди так меняются, мне и в голову не могло прийти, что такие спокойные, такие, я бы сказала, общественно значимые»…
     «Извините, миссис Бакли, – прервал журналист, – у нас сейчас реклама, а потом мы продолжим, и вы расскажете нам, чем закончилась эта леденящая душу история. Подумать только, бить трехлетнюю девочку! Не переключайтесь, мы с вами!»
     Зазвучала бодрая музыка, и Себастьян приглушил звук. Лоусон сидел за рулем с каменным выражением лица, Памела молчала, а Элен тихо напевала песенку, мотив которой показался Себастьяну странным, и секунду спустя он понял – почему: мелодия звучала прерывисто, будто запись, в которой непрофессиональный оператор умудрился сделать лакуны, во время которых звук на долю секунды исчезал, в записи это было вполне возможно, но в жизни…
     Себастьян поднял взгляд и посмотрел в зеркальце: Элен он не видел, а Пам…
     «Забери меня отсюда! – молил ее взгляд. – Забери! Куда хочешь! Пожалуйста!»
     Элен продолжала петь, и как ей удавалось прерывать звук чуть ли не каждую секунду, Себастьян понять не мог, он видел, как вцепился в рулевое колесо Лоусон, тоже время от времени смотревший в зеркальце, но, в отличие от Себастьяна, видевший там не Памелу, а Элен, и что-то в ее облике заставляло детектива…
     Себастьян обернулся и подумал, что у него, наверно, началось раздвоение, сознания: Элен сидела, сложив, как она любила это делать, ладони между колен, и, будто в киноленте, где меняются кадры из разных фильмов, вместо нее появлялась, через мгновение исчезала и еще через мгновение появлялась опять – будто картинка в стробоскопе – высокая рыжеволосая женщина, одетая в цветастое платье с открытой шеей и короткими широкими рукавами. Чем-то женщина напоминала маленькую Элен, она осматривалась с выражением детского интереса, то ли не понимала, где находится, то ли, напротив, все прекрасно понимала и вертела головой, чтобы запомнить увиденное, а Элен не понимала ничего – пела и смотрела на дорогу, исчезала и появлялась, и это обстоятельство ее совершенно не беспокоило.
     Лоусон остановил машину у обочины, обернулся и, не мигая, смотрел на превращения, которые все ускорялись, «зоны молчания» становились все короче, Элен и рыжеволосая женщина мелькали перед глазами, будто колесико стробоскопа ускоряло свое вращение, Памела отодвинулась от девочки и дергала ручку двери, но замок был блокирован, и у Памелы ничего не получалось.
     Реклама кончилась, призывы покупать освежающую зубную пасту «Корелл» сменились фанфарами, а потом голос журналиста, будто его и не прерывали на рекламную паузу, вскричал:
     «Подумать только, бить трехлетнюю девочку! Беззащитное создание! Но вы все же обратились в полицию»?
     «Это мой долг, – твердо сказала миссис Бакли. – Но семейка скрылась в неизвестном направлении. Девочку они увезли с собой…»
     «Можно ли назвать это похищением?»
     «В полиции так и квалифицируют! Объявлен федеральный розыск, и они, конечно, не скроются от правосудия, но больше всего меня беспокоит, как бы эта парочка не сделала чего-нибудь с бедной девочкой… Я надеюсь, что ваши радиослушатели…»
     «Да, конечно! Господа, слушайте внимательно! Если вы увидите или услышите что-то, позволяющее пролить свет и найти… Полиция и органы опеки ищут девочку трех лет, со светлыми волосами, заплетенными в две косички, глаза карие, лицо чуть удлиненное, откликается на имя Элен, одета в…»
     «Не надо, – перебила миссис Бакли, – они могли ее переодеть, вы только запутаете людей…»
     «Да, верно. С девочкой двое взрослых…»
     Памела справилась, наконец, с непокорной дверцей и вывалилась из машины, а Себастьян не мог не только пошевелиться, но и думать не мог тоже, вообще ничего не мог, только смотреть – похоже, и Лоусон находился в таком же состоянии, оба были загипнотизированы мельканием изображений, сменой фигур, частота совпадала, должно быть, с какими-то внутренними ритмами организма, так мелькание цветов на экране телевизора доводит некоторых людей до тяжелых приступов, в том числе эпилептических, Себастьян чувствовал, что ноги у него становятся ватными, голова – тяжелой, а пальцы вцепились в спинку кресла с такой силой, что фаланги готовы были сломаться от мышечного напряжения.
     Все кончилось в тот момент, когда Себастьян начал терять сознание, и перед глазами вместо сменявших друг друга Элен и рыжеволосой женщины возникли и начали расплываться разноцветные круги – быстрее и быстрее, и быстрее…
     Все.
     – Папа, – сказала Элен, – что с мамой? Маме плохо?
     Себастьян открыл глаза и встретился взглядом с девочкой. Взгляд был беспокойным. Обычная девочка. Обычная.
     По радио передавали музыку. Лоусона за рулем не было.
     – Сейчас, – пробормотал Себастьян, – сейчас, дорогая. Наверно, маму укачало, мы ехали слишком быстро.
     Он вышел из машины и увидел Лоусона – детектив стоял, согнувшись, на обочине спиной к шоссе. Памела сидела в сухой траве, прижав ноги к подбородку. Себастьян сбежал с насыпи, к брюкам сразу прицепились десятки приставучих колючек, он подошел к жене, присел рядом, обнял за плечи, она вся дрожала, и голос дрожал от напряжения, когда она спросила:
     – Это… Это теперь всегда так будет?
     – Не знаю, – признался Себастьян. – Пока все закончилось. Успокойся.
     – Закончилось? – с горечью сказала Памела. – Кто там, в машине? Кто остался? Эта женщина?
     – Элен. Наша Элен. Ей нужна ты, она спрашивает тебя, вставай, надо ехать.
     Памела тяжело поднялась, опираясь на его руку, и они пошли к дороге. Притормозила красная «хонда», и из окна выглянула дородная женщина средних лет.
     – Вам нужна помощь? – прокричала она визгливым неприятным голосом.
     – Нет, спасибо, – сказал Себастьян.
     – Как знаете, – сказала женщина, и «хонда» умчалась.
     Лоусон, будто ничего не произошло, сидел на водительском месте, руки на рулевом колесе, нетерпение во взгляде – что, мол, вы делаете, надо ехать, садитесь скорее.
     – Я сяду рядом с Элен, – предложил Себастьян Памеле, – а ты на переднее сидение.
     Не отвечая, Памела открыла переднюю дверцу. Себастьян опустился на сидение рядом с девочкой, и Элен сразу прижалась к нему, Себастьян обнял дочь, спросил:
     – Ты хорошо себя чувствуешь?
     – Я пить хочу, – заявила Элен.
     Себастьян налил кока-колу в одноразовый стаканчик, и Элен пила маленькими глоточками, она так любила, это была обычная Элен, к которой он привык, она или совсем уже забыла о том, что происходило минуту назад, или вовсе этого не помнила.
     Лоусон свернул тем временем с шоссе на двухрядную дорогу, Себастьяну показался странным выбор маршрута, но спрашивать детектива не было никакого желания: в конце концов, все пути вели в Нью-Йорк.
     – Дорогая, – сказал Себастьян тихо, – ты спала, тебе, наверно, что-нибудь снилось?
     – Я не спала, – покачала головой девочка. – Мы с Элен играли в прятки.
     – С… кем?
     – С Элен, – спокойно повторила девочка. – Она сказала мне, что это нечестно. Почему? Я же не нарочно.
     – Дорогая, – сказал Себастьян, – иногда ты говоришь очень непонятно. Тебе кажется, что я понимаю, а я… Ты играла в прятки с Элен?
     – Ну, я же сказала…
     – Элен – это кто?
     – Ты не знаешь? – удивилась девочка. – Элен – моя подружка. Только она взрослая. Так придумалось.
     – А… Ты хочешь сказать, что это твоя фантазия? На самом деле нет никакой взрослой Элен?
     – Есть, конечно! Как ты не понимаешь, папа? И Микки есть, и Большой Зеленый Годзилла…
     – Кто? – вырвалось у Себастьяна.
     – Ну, папа! Годзилла – это такое зеленое страшилище, большое, но доброе, я точно знаю, потому что…
     Элен замолчала, глядя на темное пятнышко на спинке переднего сидения. Себастьян подумал, что сейчас большое доброе зеленое страшилище может оказаться рядом с ним, и ничего он с этим не поделает, и как это физически возможно, если Годзилла – судя по словам Элен – гораздо больше девочки, есть же закон сохранения массы или энергии, или еще чего-то, не может такого быть, невозможно, не надо, не надо, пожалуйста…
     Ничего и не происходило – Элен сосредоточенно смотрела то ли перед собой, то ли внутрь себя, Памела, если и слышала их диалог, не обернулась и делала вид, что ничто, происходящее на заднем сидении, ее не интересует, а Лоусон свернул еще раз, въехал на сонную улицу небольшого городка, где редкие машины ехали навстречу так медленно, будто участвовали в съемках фильма о ленивых водителях. Себастьян опять подумал о том, что Лоусон выбирает странные дороги… Он разглядел впереди стандартное серое двухэтажное здание с надписью…
     – Лоусон, – резко сказал он. – Остановите, пожалуйста.
     Машина продолжала двигаться, детектив даже немного прибавил скорость.
     – Остановите! – крикнул Себастьян. – Элен плохо. Вы слышали, что она сказала о Годзилле? Сейчас она вас…
     Лоусон поднял, наконец, взгляд и посмотрел в зеркальце. Увидел он в нем бешеные от страха и неожиданного жгучего ощущения ненависти глаза Себастьяна, интерпретировал этот взгляд по-своему и, резко свернув к тротуару, остановил машину. До отделения полиции оставалось два квартала.
     – Помогите, Лоусон! – крикнул Себастьян, выскочил из машины и, быстро ее обежав, оказался на стороне водителя. – Помогите, слышите?
     Лоусон открыл дверцу и, прежде чем выйти, все-таки оглянулся – боялся, что увидит страшное, может, того самого Годзиллу, о котором (он слышал это своими ушами!) говорила сумасшедшая девчонка. Увидел он, однако, испуганного ребенка и хотел сказать Себастьяну, чтобы тот не дурил, не нужно паниковать, сейчас все будет хорошо. Но ничего произнести Лоусон не успел: Себастьян выбросил вперед правую ногу и пнул детектива по копчику так, что Лоусон лбом ударился о капот машины, вскрикнул, повалился на бок и встал бы сразу, потому что был, в отличие от Себастьяна, натренирован на неожиданности, но Себастьян уже сидел за рулем, уже надавил на педаль газа, уже захлопнул дверцу, и машина рванулась вперед с визгом недорезанного поросенка, а в зеркальце Себастьян увидел только, как Лоусон перекатился на бок и застыл, то ли получив еще один удар – на этот раз бампером автомобиля, то ли решив, что жизнь дороже.
     Себастьян промчался мимо полицейского участка (два копа стояли у кромки тротуара, что-то обсуждали, жестикулируя), свернул за угол, а затем по параллельной улице вернулся на федеральное шоссе и помчался в сторону Нью-Йорка, выжимая из машины больше ста двадцати миль при разрешенных девяноста.
     Он, наконец, расслабился настолько, чтобы оторвать взгляд от дороги и посмотреть на Памелу – жена сидела прямо, глаза ее были закрыты, руки сложены на коленях, а пальцы она сцепила так, что побелели костяшки. Может, она молилась?
     – Пам, – сказал Себастьян. – Извини, что я… Лоусон хотел сдать нас в полицию, понимаешь? Наверно, когда услышал по радио…
     – Помолчи, – сквозь зубы процедила Памела. – Помолчи… Помолчи…
     Она бормотала одно-единственное слово, а Элен, оставшаяся на заднем сидении одна, почувствовала себя свободнее, подняла с пола куклу и о чем-то с ней разговаривала, Себастьян слышал голос дочери, объяснявший «вредной девчонке», что она должен вести себя прилично, иначе с Годзиллой ее ни за что не познакомят, но если она тихо будет сидеть в углу у окна, то они смогут поиграть втроем… нет, вчетвером… или впятером… А если больше, чем впятером, то как это называется?
     – Как называется, если не впятером, а больше? – громко спросила Элен странным низким голосом.
     – Вшестером, дорогая, – сказал Себастьян и посмотрел в зеркальце. Лучше бы он этого не делал. Лучше бы он вообще ничего не делал в жизни. Лучше бы он не ездил в Россию. Никогда…
     Фигуры и лица мелькали на заднем сидении с такой частотой, что можно было вполне разобрать каждого, кто появлялся, и каждого, кто появлялся следующим, и даже голос услышать, если тот, кто появлялся, успевал вставить слово. Появлявшихся было не так уж много, Себастьян не мог постоянно смотреть в зеркальце, нужно было следить за дорогой, и потому он и самому себе не сказал бы, сколько их там, приходящих и сменяющих друг друга. Десять? Девять? Скорее десять, чем девять. А может, одиннадцать. Кто-то начинал фразу, но его сменял следующий, и фраза оставалась незаконченной, а когда кто-то возвращался опять секунд через десять-пятнадцать, то продолжал фразу с того места, где его прервали, и это было не только ужасное, непредставимое, невозможное смешение рук, голов, туловищ, но и смешение голосов, фраз, слов. И еще запахи, они тоже сменяли друг друга, тонкие, грубые, едва различимые, приятные и почему-то противные, выдержать это было невозможно, правильно Памела закрыла глаза, ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому…
     – Нужно что-то делать, – пробормотал Себастьян. – Я не могу ехать слишком быстро – попадемся дорожной полиции. Не могу ехать медленно – Лоусон уже добрался до полицейского участка, и машину наверняка ищут. Господи, Пам, нам вообще нельзя ехать на этой машине – нас остановит ближайший патруль!
     – Сделай что-нибудь, – неожиданно спокойным голосом сказала Памела. Видимо, посидев с закрытыми глазами, она пришла в себя или заставила себя поверить в то, что с ней все в порядке; назад, тем не менее, она не оглядывалась, смотрела вперед, на дорогу, время от времени переводя взгляд на мужа. – Сделай, ты мужчина, сделай. Давай бросим машину и возьмем другую.
     – Напрокат? Надо будет предъявить водительские права, там мое имя…
     – Поедем на поезде…
     – С ума сошла? Чтобы увидели Элен, как она…
     – Тогда не знаю.
     Себастьян съехал в крайний правый ряд и еще километров через пять увидел, наконец, то, что искал: на развилке дорог стояла, почти невидимая из-за разросшихся кустов жимолости, будка таксофона. Себастьян свернул на узкую дорогу, которая вела, скорее всего, к частному владению, там и надпись была, на которую он не обратил внимания, остановил машину, бросил Памеле: «Посиди, я сейчас!» и побежал к телефонной будке, на бегу доставая из кошелька десятипенсовые монетки. Только бы Форестер оказался на месте…
     – Дин! – сказал Себастьян, услышав мужской голос. – Дин, это…
     – Я вас узнал, – прервал Форестер, – куда вы пропали? Я вас жду уже…
     – Вы слышали радио? Канал Эн-Би-Си.
     – Нет, а в чем дело?
     – Долго объяснять. Вы можете за нами приехать? Так, чтобы за вами не следили?
     – Да кому надо…
     – Можете?
     – Прямо сейчас? – неуверенно проговорил физик.
     – Да. Вы знаете дорогу на Сиракузы? Посмотрите по карте, федеральное шоссе семьдесят два, ответвление на сто тридцать пятую дорогу…
     – Не так быстро, – пробормотал Форестер, – я запишу.
     – По сто тридцать пятой миль пять к югу, там поворот на триста девяносто девятую. После поворота ядров пятьдесят, тут довольно густой лес, подъезжайте к телефонной будке, она здесь одна, не ошибетесь. Когда вы сможете приехать? Это миль семьдесят от вас.
     – Послушайте, Себастьян… Что-то случилось? С Элен?
     – С Элен тоже. Она… Вам больше не понадобятся скоростные камеры, чтобы увидеть…
     – Понятно, – протянул Форестер, и неожиданно тон его стал жестким. – Я буду через час-полтора. Уйдите в лес, если там есть, где спрятаться. Вы можете поставить машину так, чтобы ее не увидел патруль?
     – Нет, здесь…
     – Тогда отгоните к повороту и оставьте на обочине. Почему вы звоните из таксофона?
     – Я выбросил мобильники, чтобы нас не засекли.
     – Я понял. Выезжаю.
     Услышав короткие гудки, Себастьян повесил трубку, вернулся к машине и не обнаружил Памелу на переднем сидении. Сзади тоже никого не было. Он почувствовал себя так одиноко, будто оказался на необитаемом острове. Почему-то подумал, что Элен увлекла Памелу с собой в один из множества ее миров, куда-то, где она чувствует себя лучше, чем здесь, и понимает больше, и больше знает, есть же такой мир…
     – Басс! – голос жены доносился, кажется, из-под земли, и лишь прислушавшись, а потом приглядевшись, Себастьян увидел руку Памелы, махавшую из-за дерева.
     – Я сейчас! – крикнул Себастьян, сел за руль, задним ходом доехал до поворота, выехал на шоссе, здесь было довольно оживленное движение, и он подумал, что трудно будет сделать то, что собирался. Господи, пусть будет так, чтобы все получилось!
     Еще одна проселочная дорога сворачивала влево, Себастьян проехал четверть мили и обнаружил то, что искал – довольно глубокий кювет: если спустить туда машину, с дороги ее не будет видно, разве что кому-нибудь придет в голову обшаривать окрестности.
     Он так и сделал, а потом побежал обратно – нельзя надолго оставлять Памелу с Элен одних, мало ли что, скорее, колет в боку, раньше я был хорошим бегуном, а сейчас ноги, как бревна, ну давай, лишь бы с ними ничего не случилось, вот поворот, вот таксофон…
     – Басс!
     Себастьян повалился на устланную прошлогодней сухой листвой землю и, тяжело дыша, приходил в себя после бега. Памела склонилась над мужем.
     – Что? – спросила она.
     – Форестер приедет за нами, – сказал Себастьян, отдышавшись. – Где Элен?
     Он и сам ее увидел. Девочка бродила от дерева к дереву, таская за собой за руку свою любимую куклу. Обычная девочка трех лет, две светлые косички. Элен напевала песенку, Себастьян не слышал слов и почему-то решил, что поет девочка по-русски.
     – Я заметила, – сказала мужу Памела, – это начинается, когда Элен чего-то пугается. Когда мы ехали… А сейчас ей хорошо. Я давно обещала ей поехать в какой-нибудь лес…
     – А ты сама? – сказал Себастьян. – Ты больше не боишься?
     – Элен! – крикнула Памела. – Дорогая, не уходи за деревья, я должна тебя видеть! Конечно, я боюсь, Басс, Господи, что же это такое…
     – Знаешь, – сказал Себастьян, – наверно, в каждом из нас есть это… в той или иной степени. Я совсем не уверен, что если и тебя снимать с частотой десять или сто тысяч кадров в секунду…
     – Не говори глупостей! – резко сказала Памела. – Я бы почувствовала.
     – Да? Мозг не успевает реагировать…
     – Послушай, Басс, давай не будем говорить об этом, давай вообще не будем говорить, я не могу слышать твой голос, я не могу тебя видеть, пожалуйста, не мешай, ты заслоняешь от меня Элен, отойди в сторону…
     – Хорошо-хорошо…
     У Памелы начиналась истерика, лучше было действительно сейчас ее не трогать, и Себастьян отошел к кустам, чтобы иметь возможность видеть Элен и Пам и одновременно следить за дорогой.
     Две машины проехали мимо в противоположных направлениях.
     Если Пам права и частота появлений этих… как же все это назвать?.. если частота и длительность зависят от душевного состояния Элен, а душевное состояние, ощущение стресса определяются химическими реакциями в мозгу, если все дело в химии организма, как у Марка, старого школьного друга, у него падал уровень серотонина, и начинались странные расстройства, он видел то, чего не существовало в реальности, психиатр – это было в девятом еще классе – прописал ему лекарство… как же оно называлось… эффендор, кажется… и все прошло, и, может, Элен тоже нуждается в лекарстве, в каком-то веществе, которого не хватает ее организму, но если так, то и каждый из нас…
     – Элен! – крикнула Памела, и отчаяние, звучавшее в ее голосе заставило Себастьяна похолодеть. Он обернулся.
     Из полумрака леса на полянку вышел Годзилла. Маленький Годзилла. Такой, какого описывала Элен, с которым, по ее словам, она любила играть, когда ей не мешали. Не чудище, но и не человек. Две коротких ноги, две длинных руки, вытянутая, похожая на тыкву, голова без ушей – странно, выражение лица этого существа, если это действительно было лицом, а не мордой, не вызывало ни страха, ни отвращения: очень милое лицо, ну да, зеленоватого цвета, но совсем не неприятного, и два огромных глаза смотрели приветливо, участливо…
     – Оборотень… – бормотала Памела, прижавшись спиной к стволу сосны.
     А если так и останется? – подумал Себастьян, чувствуя, что не способен сделать ни шагу, не может сказать ни слова, и смотреть тоже не получается: изображение в глазах двоилось, будто нарушилось стереоскопическое зрение, и требовались специальные очки, чтобы совместить двух Годзилл, две поляны и двух Памел, каждая из которых медленно сползала по стволу своей сосны.
     Годзилла шел к Себастьяну и что-то говорил высоким голосом, и даже какие-то слова можно было, вероятно, понять, потому что это были английские слова, точно английские, только произнесенные со странным акцентом, но все равно каждое слово звучало, будто незнакомое, Годзилла приближался, и Себастьян сделал то, чего сам впоследствии не мог объяснить: повернулся к чудовищу спиной, закрыл глаза ладонями (если бы у него было четыре руки, то закрыл бы еще и уши) и принялся громко считать: один, два, три…
     Он считал и слышал за спиной движение, а потом шаги прекратились, Себастьян успел досчитать до восьмидесяти семи, и все на поляне затихло (девяносто пять, девяносто шесть). Хватит, – подумал Себастьян, – что я делаю, мне-то ведь не три года, чтобы играть с Элен в прятки: ты прячься, а я отвернусь, закрою глаза и буду считать до ста… Сколько осталось? Девяносто семь, девяносто восемь, девяносто девять…
     Себастьян опустил руки и повернулся. Потом открыл глаза – надо было начать игру. Искать.
     Они спрятались обе. На полянке не было ни Элен, ни Памелы. Годзиллы, кем бы он ни был на самом деле, тоже не было видно.
     – Пам! – крикнул Себастьян. – Элен!
     Где-то далеко застрекотала птица, на солнце набежало облако, и поляну накрыло тяжелой серой крышкой, стало душно и одновременно зябко.
     Следопыт из него был никакой. У дерева, к которому прислонилась Памела, Себастьян не обнаружил никаких следов, даже трава, как ни странно, выглядела не примятой. Он прошел – всего десять шагов, оказывается, совсем близко – к тому месту, где на поляну вышел Годзилла. Ничего и здесь.
     – Пам! – закричал он в отчаянии. – Элен! Отзовитесь! Пожалуйста!
     И почему-то добавил:
     – Я не хочу играть в эту игру!
     Он знал, что не нужно уходить с поляны, потому что, если Пам с девочкой (или кем Элен была в эту минуту?) находились рядом, они станут его искать, могут разминуться, но все равно оставаться здесь было выше его сил, и Себастьян погрузился в сумрак леса, где сосны стояли так тесно, что касались друг друга ветвями.
     – Пам! Элен!
     Они не могли исчезнуть.
     – Басс!
     Кто-то позвал его? Себастьян остановился, ухватившись рукой за низкую ветку сосны.
     – Басс, ты где?
     – Папа!
     Голоса доносились с поляны, которую Себастьян только что покинул, и он побежал назад, споткнулся о поваленное дерево и упал, вытянув руки, ударился о мягкую землю ладонями, содрав в кровь кожу, две руки помогли ему подняться, одна большая рука, другая маленькая, Памела и Элен, где же вы были, черт возьми, почему вы от меня прятались, это нечестно, это…
     – Не говори глупостей, – сказала Памела. – Никто не думал прятаться. Ты ведешь себя, как ребенок – закрываешь глаза, считаешь вслух, а потом бежишь куда-то…
     – Папа играет с нами в прятки, – сказала Элен, критически глядя на заляпанные грязью брюки Себастьяна.
     – Господи, – пробормотал Себастьян и поднял девочку на руки. – Ты только не волнуйся, пожалуйста.
     – Я и не волнуюсь, – объявила Элен, болтая ногами. – Я хочу пить. И сэндвич.
     – Я оставил баул в машине, – сказал Себастьян.
     – Что с тобой сегодня? – возмутилась Памела. – Я помню, ты вытащил мешок из багажника и поставил под сосной, прежде чем отогнал машину… не знаю куда. Да вот же он стоит!
     Баул действительно стоял под сосной, но так, что увидеть его с поляны было невозможно, вот Себастьян и…
     Нет. Он точно помнил, что не вынимал баул из багажника. Он вообще о нем забыл. И Элен с Памелой не было на поляне, когда он открыл глаза – не было, и пусть они утверждают что хотят, не было их, и все.
     Может, и Годзилла ему почудился?
     Памела расстелила на траве бумажную скатерть, раскрыла пакет с сэндвичами, а Себастьян, усевшись рядом с Элен, положил руку ей на колено и спросил тихо:
     – Послушай, мы играли, верно? Ты была Годзиллой…
     Элен подняла на Себастьяна удивленный взгляд.
     – Я? – сказала она. – Я никогда не бываю Годзиллой, когда мы с тобой играем. Годзиллой бываешь ты, забыл, что ли?
     – Но сейчас, недавно…
     – Басс, – резко сказала Памела, – оставь Элен в покое.
     – Хорошо, – пробормотал Себастьян, глядя на жену: она действительно вела себя так, будто не ничего странного и страшного не происходило, обычный пикник, только не очень близко от дома, вот, держи, это с сосиской, как ты любишь, и возьми кетчуп, а тебе, детка, с яйцом, твой любимый…
     – Я тоже хочу кетчуп, как папа, – попросила Элен. – И колу.
     Они сидели на траве, ели сэндвичи, запивали колой, в лесу было так тихо, что слышно было, как шуршали шины автомобилей на шоссе, до которого отсюда было не меньше полумили. Себастьян ничего не спрашивал, ему нужно было сначала подумать. Он привык верить своим ощущениям. Ощущения и память о них создают мир, и если ощущения говорят одно, память другое, а люди, тебя окружающие, утверждают третье…
     Значит, либо ты сошел с ума, либо с ума сошел мир…
     Стресс. Он ведь тоже в тот момент был в состоянии стресса. Закрыл глаза и… Оказался в другом мире? Там, где он, Себастьян Флетчер, находился в лесу один? Как такое возможно?
     А как возможно, чтобы трехлетняя девочка превращалась в выдуманное ею же страшилище, а потом совершенно об этом не помнила?
     Когда с едой было покончено, Памела сложила мусор в полиэтиленовый мешок и сказала:
     – Элен, давай выроем ямку и закопаем.
     – И вырастет мешочное дерево? – оживилась девочка. – Большое-большое?
     – Ну нет, – улыбнулась Памела, – мешки на деревьях не растут. Это не яблоки. Мешки делают на фабриках, а старые и использованные надо выбрасывать в урну, но здесь их выбросить некуда, поэтому давай выкопаем ямку и…
     – Давай, – согласилась Элен и принялась ковырять одноразовой вилкой сухую почву. – Только я сама видела, как пакеты растут на дереве. Маленькое такое, не выше меня. Куст, наверно. А яблоки на деревьях не растут, они в таких бутылочках получаются… или в баночках… Я видела…
     – По телевизору? – сказал Себастьян. – Анимационные фильмы должны развивать у детей фантазию, а на самом деле…
     – И совсем не по телевизору, – обиженно прервала Элен. – У меня была такая баночка… яблоко там было недозрелое, и ты сказал, что оно созреет через две недели, если воду менять. А если не менять, то сгниет.
     – Я сказал? – удивился Себастян. – Дорогая, я не мог сказать тебе подобной чепу…
     – Басс, – вмешалась Памела, – думай, что говоришь!
     – Да-да, – поспешно согласился Себастьян. – А пакеты действительно растут на дереве?
     – Конечно, – снисходительно улыбнулась Элен, продолжая копать. Себастьян помог, и вскоре, положив мешок с мусором на дно ямки, они забросали ее землей. Элен стала выдирать травинки из-под дерева и втыкать их в получившийся земляной холмик, но травинки падали, Элен сосредоточенно пыталась их выпрямить, а Себастьян подошел к сидевшей с безучастным видом Памеле и сказал тихо, чтобы не слышала девочка:
     – Ты думаешь, она видела деревья, на которых…
     – Я не знаю, что она могла видеть, – сказала Памела. – И что она видит сейчас, не знаю тоже. И что слышит. Позови ее – ты думаешь, она отзовется сразу?
     – Все дети, когда играют, становятся такими сосредоточенными…
     – Да? А может, все дети, когда играют, действительно видят другой мир и слышат не то, что происходит здесь?
     – Чепуха, – пробормотал Себастьян. – Ты тоже была ребенком. И я. Не помню, чтобы я видел что-то еще, кроме нашего двора с голубятней, а когда мы с Сэмом играли в корабли пиратов, нам и в голову не приходило, что корабли настоящие, а пираты могут зарубить нас абордажными саблями. Это были обычные деревяшки, и только наша фантазия…
     – А если бы кто-нибудь, как твой Форестер, в это время снимал тебя камерой со скоростью шестьдесят тысяч кадров в секунду…
     – Ничего бы у него не получилось, – с некоторым напряжением рассмеялся Себастьян. – Я слишком быстро бегал.
     Со стороны проселочной дороги послышался двойной автомобильный сигнал, повторившийся через несколько секунд.
     – Наверно, это Форестер, – сказал Себастьян. – Пойду проверю.
     Он не стал выходить из подлеска, выглянул из-за дерева – это действительно был Форестер, он сидел за рулем, беспокойно глядя по сторонам и, похоже, не знал, что предпринять, если окажется, что он ошибся и приехал не туда, куда было нужно.
     Себастьян вышел к дороге и помахал рукой.
     – Слава Богу! – воскликнул Форестер. – Забирайтесь в машину. Где ваша жена? И дочь?
     Себастьян показал рукой.
     – Побыстрее, – поторопил Форестер.
     Себастьян с Элен устроились на заднем сидении, Памела села рядом с Форестером, похоже, что никакая сила не могла ее заставить сесть с девочкой, хотя совсем недавно она держала Элен на руках, говорила с ней и вообще не проявляла беспокойства, разве что задавала странные вопросы…
     Выехав на шоссе, Форестер свернул влево.
     – Мы едем не к вам? – удивился Себастьян.
     – Ко мне, – сказал Форестер, глядя на дорогу. – Сделаем крюк, объедем Пикскил. Там на шоссе два полицейским поста – в южном направлении. Что с Элен?
     – Когда она начинает волноваться, – сказал Себастьян, – что-то, видимо, смещается в частоте… Я не знаю.
     – Это кошмар, – тоскливо произнесла Памела, – так невозможно жить.
     – Пожалуйста, Пам, – начал Себастьян, но Форестер прервал их обоих:
     – Не нужно сейчас спорить, поговорим у меня, постарайтесь сделать так, чтобы Элен поспала хотя бы час-полтора, пока мы доедем, хорошо?
     – Хотела бы я видеть, как это… – начала Памела, но Себастьян мягко положил руку ей на плечо и, наклонившись вперед, прошептал:
     – Тише, Пам. Она дремлет.
     Элен забралась с ногами на сидение, она пока не спала, глаза ее были приоткрыты, но видела девочка что-то свое, то ли придуманное, то ли настоящее, но, скорее всего, не спинку переднего сидения, не окно машины, не солнце за ним, а что-то более далекое, но ей более близкое, так казалось Себастьяну, и он, конечно, мог на этот счет сильно заблуждаться – он протянул руку, погладил Элен по голове, девочка вздохнула, глаза ее закрылись, и она заснула, как спала обычно дома после обеда, свернувшись калачиком и прижавшись щекой к любимой игрушке.
     В районе Тарритауна их обогнала полицейская машина, и Себастьян втянул голову в плечи, а уже неподалеку от университета стоял на дороге полицейский пост, но Форестер, не доезжая, свернул направо и, показав пропуск белозубому сторожу-афроамериканцу, въехал на территорию кампуса. Телефон его несколько раз звонил, но Форестер на звонки не отвечал, только смотрел на дисплей и что-то бормотал себе под нос.
     На стоянке машин было немного, физик сказал «Идите за мной», и Себастьян взял Элен на руки, она не только не проснулась, но, похоже, заснула еще крепче – то ли ее укачало в дороге, то ли сказались волнения.
     Форестер повел их вокруг десятиэтажного корпуса по дорожке между деревьями к стоявшим чуть в стороне ажурным домикам, которые, впрочем, только издали выглядели легкими, будто готовыми взлететь, а вблизи оказались приземистыми корпусами, воздушный вид придавали им находившиеся на крышах огромные блестящие пластины солнечных батарей.
     – Сюда, – сказал Форестер, и они вошли в крайний левый дом, миновали светлый холл, где никого не было, кроме охранника, кивнувшего физику и сразу отвернувшегося к экрану маленького телевизора. Поднялись в лифте на второй этаж, хотя могли подняться по широкой лестнице, и в торце недлинного коридора Форестер открыл своим ключом белую, будто больничную, дверь. Кроме обычного замка дверь запиралась еще кодовым набором, и Форестер набрал на маленьком щитке комбинацию цифр и букв.
     Внутри, как и ожидал Себастьян, оказалась физическая лаборатория, но с первого взгляда трудно было определить, в какой области физики специализировался хозяин: были здесь и обычные осциллографы, и зачехленные длинные аппараты, похожие на пушечные стволы, и большие выключенные телевизоры, и, конечно, с десяток компьютеров с плоскими экранами, и еще какие-то аппараты, стоявшие вдоль стен. Форестер провел гостей в центр помещения, где стоял большой стол с разбросанными на нем книгами, большими тетрадями и листами бумаги – чистыми и исписанными, – еще раз повторил: «Сюда» и показал Памеле на глубокое кожаное кресло, а Себастьяну, все еще державшему на руках спавшую Элен, – на маленький диванчик, стоявший у стены в таком месте, что его невозможно было увидеть со стороны входной двери, да и дверь, сидя на диванчике, тоже увидеть было невозможно, и это сразу заставило Себастьяна напрячься, хотя, по идее, сейчас-то уж он наверняка мог расслабиться и не думать – по крайней мере в течение ближайших часов – о полиции, органах опеки и миссис Бакли.
     – Рассказывайте, – потребовал Форестер, и Себастьян рассказал. Подробно, не упуская деталей, с того момента, как утром в дом позвонил знакомый сержант. Физик внимательно слушал и лишь однажды тихо выругался – когда Себастьян рассказал о предательстве Лоусона. Закончив, Себастьян попросил пить, и Форестер принес ледяной апельсиновый сок.
     Холодная капля упала с донышка стакана на шею Элен, и девочка открыла глаза. Ощутив себя на руках у отца, она улыбнулась, крепче прижалась к Себастьяну и сказала только одно слово:
     – Мама?
     – Здесь, родная, все хорошо, – сказал Себастьян. – Хочешь пить?
     – Нет. Я хочу спать. Мне такой сон приснился…
     – Какой? – вмешался Форестер. – Ты запомнила? Можешь рассказать?
     Элен нахмурилась: она не знала этого дядю, она только сейчас разглядела, что находится не дома и даже не в машине, а в каком-то странном месте.
     – Это Дин, – сказал Себастьян. – Мы у него в гостях. Почему бы тебе не рассказать свой сон, дорогая? Мы с мамой тоже послушаем.
     – Не помню, – пробормотала Элен. – Когда проснулась – помнила. И сразу забыла.
     – Ну хорошо, – Форестер встал и направился к одному из компьютеров, – не будем терять времени. Я сделаю контрольную съемку, хорошо? Басс, посадите девочку на диван и отойдите в сторону, это не займет много времени, минуту, не больше.
     – Если Элен испугается… – начал Себастьян.
     – Значит, мы потратим меньше времени, – прервал его Форестер.
     – Вам все равно, будет ей страшно или нет, – подала голос Памела. – А если станет страшно нам? Мне?
     – Пожалуйста, Пам, – поморщился Себастьян, – не нужно пугать Элен. И себя не нужно заводить. Все будет хорошо.
     Он посадил девочку на диван, дал ей в руки куклу и отошел к компьютеру, у которого сидел Форестер. Пальцы физика быстро стучали по клавишам, на экране пока ничего не менялось, в кадре были диван, Элен, окно, в которое гляделось ярко-голубое небо.
     – Включаю, – сказал физик. – Я сейчас делаю то, чего не мог сделать у вас дома, Басс. Съемка идет не только в видимом, но в ультрафиолетовом и в инфракрасном диапазонах. Шесть камер, каждая снимает с частотой сто девятнадцать тысяч кадров в секунду.
     – Вы говорили – шестьдесят…
     – Переносная камера быстрее не может, здесь стационарные. Хорошо, что сегодня…
     Он не договорил, и Себастьян так и не узнал, что хотел сказать Форестер. Элен, игравшая с куклой, подняла взгляд и посмотрела на Памелу. Себастьян не видел лица жены, только затылок, все было нормально, все было хорошо, отчего же Элен отбросила куклу, прикрыла глаза обеими руками и завизжала таким тонким голосом, что заложило уши? Не надо так кричать, у тебя что-то заболело, где, покажи, я здесь, что же ты, Господи, не надо… Где? Где??
     Волна теплого воздуха ударила Себастьяна в грудь, он услышал громкий хлопок, – и все. Действительно – все.
     Руки Себастьяна пытались ухватить пустоту, а Памела (он увидел боковым зрением) осела на пол, уткнувшись головой в боковину дивана.
     Громкий крик заставил Себастьяна обернуться – Форестер боролся с кем-то, вцепившимся ему в горло. Это существо… Оно только с первого взгляда могло показаться страшным, это был мирный Годзилла, он не мог… Форестер захрипел, руки его беспорядочно шарили в воздухе, он пытался схватить противника, но, похоже, даже не видел его, глаза физика с мольбой смотрели на Себастьяна. Оцепенение прошло, Себастьян схватил что-то, лежавшее на столе, он не видел, что это было, какая разница, предмет, которым можно ударить, и он ударил – то ли по голове Годзиллы, то ли по плечу, не сильно ударил, только, чтобы отвлечь. Годзилла (не может быть, чтобы это была Элен!) обернулся к Себастьяну, но ничего не успел, возможно, не успел даже увидеть, кто его ударил, волна горячего воздуха толкнула Себастьяна в спину, он не удержал равновесия и повалился вперед, успел подумать, что сейчас упрется руками в чужую плоть, и какой она будет, неужели такой же, как у холодного монстра, но додумать мысль не успел – упал на Форестера, запутался в его многочисленных рукавах и штанинах, будто у физика появились сто ног и сто колотивших по воздуху рук, и опять чей-то вопль, точно не Элен и, конечно, не Годзиллы, кто мог так кричать, если не Памела, и действительно, это кричала она, потому что…
     …потому что…
     …потому…
     …что…
     Голова болела страшно. Перед глазами плыли бесформенные разноцветные пятна.
     И кто-то плакал.
     Себастьян открыл глаза – впрочем, они и раньше были открыты, просто он сделал над собой усилие и остановил расплывавшиеся пятна, как разгребают и отгоняют в сторону плывущие по воде островки радужного мазута. Он увидел руку. Рука была расслаблена, и на безымянном пальце темнело кольцо-печатка. Где-то у кого-то Себастьян видел такое кольцо, и, значит, человека этого он должен был знать, нужно только посмотреть ему в лицо… а для этого недостаточно повернуть голову, придется приподняться… Невозможно.
     Надо.
     Себастьян поднялся на колени и вспомнил, наконец, где находится. Форестер, видимо, потерял сознание – лежал он ничком, раскинув руки, но, похоже, дышал. Плакать Форестер не мог, но кто-то же плакал в этой комнате, невидимый, но знакомый. Себастьян повернулся…
     Памела сидела на полу, прислонившись к дивану, держала на руках Элен и плакала, раскачиваясь, будто девочка уснула, и сон ее был беспокоен, но зачем плакать, надо петь – Пам знает много колыбельных, учила, когда они хотели завести своего ребенка, а потом появилась Элен, и колыбельные стали не нужны, потому что девочка прекрасно засыпала без них, наоборот, пение мешало ей уснуть, и Памела забыла сначала слова, потом мелодии, так она сама говорила, а теперь, значит, вспомнила, но почему Элен спит, странно откинув назад голову…
     Зашевелился Форестер и тоже попытался подняться, опираясь на руки и тихо постанывая.
     – Почему… – начал Себастьян и замолчал, потому что понял, и вопрос оказался лишним.
     – Нет… – прошептал он.
     Он забрал у Памелы из рук тело дочери, и жена позволила ему это.
     – Элен, родная моя, – сказал Себастьян.
     Тоненькая струйка крови стекала по щеке девочки, рану Себастьян не смог отыскать, может, ее и не было, а может, он не хотел видеть.
     – Господи, – сказал Форестер. – Ну и… Послушайте, положите девочку на диван. И садитесь. Нужно обсудить, что мы скажем полиции.
     – Что? – не понял Себастьян. Полиция? Почему?
     Форестер помог подняться Памеле, усадил ее в кресло, она не сопротивлялась, сказала «Спасибо» и ушла в себя, закрыла глаза, чтобы не видеть мужа, не видеть ничего, не понимать, мало ли что могло случиться на этом свете, всего не понять, достаточно оставаться в своем мире, где никто никогда не умирает, и, значит, Элен тоже жива, она не может умереть, это смешно, это просто смешно…
     Памела смеялась, кашляла, продолжала смеяться, и Форестер резко ударил ее по щеке.
     – Спасибо, – сказала Памела. – Басс, оставь Элен в покое, она спит.
     – Да, – сказал Себастьян. – Надо позвать врача.
    
     * * *
     – Они будут здесь максимум через полчаса, – сказал Форестер. – Может, через минуту.
     – Вы здесь ни при чем, – мрачно заявил Себастьян. Он пришел в себя настолько, что мог более или менее практически оценить ситуацию. От Памелы толку было мало, она не реагировала на окружающее, то ли думала о чем-то глубоко личном, то ли просто отсутствовала.
     – Вы ни при чем, – повторил Себастьян. – Очевидно, что мы били Элен, это они уже говорили, а сейчас скажут, что один из ударов оказался…
     Он мог произнести нужное слово.
     – Послушайте, – поморщился Форестер. – Вы не понимаете. При чем здесь побои? Вы забыли? Кого вы ударили лэптопом?
     «Так это был лэптоп, – подумал Себастьян. – А мне показалось: что-то вроде палки. Как искажается восприятие…»
     – Это была не Элен, – сказал он. – Это был Годзилла. Он вас душил.
     – Да, – кивнул Форестер, – до сих пор не могу… У меня есть следы на шее?
     – Сколько угодно. Сплошной синяк. Больно?
     – Оставьте, Себастьян. Вы сказали – Годзилла? По-моему, это был… Не знаю… Скорее, медведь, очень тощий и сильный…
     – Если бы я не ударил, Элен была бы жива.
     – Кадр сменился, понимаете? – сказал Форестер. – Всего лишь сменился кадр. И в этот момент вы…
     – Вот что, – сказал Форестер, прерывая себя. – Я смою кровь – вы тоже, кстати, запачкались… Возьмите Элен на руки и идите к выходу, делайте вид, что девочка заснула, пожалуйста, возьмите себя в руки, идите к стоянке, вы помните, где я поставил машину? Вот ключи, забирайтесь на заднее сидение, девочку положите, чтобы ее не было видно, и сидите, пока я не приду, договорились? Памела, вы пойдете со мной, я буду держать вас под руку, пожалуйста, молчите, хорошо? Вы поняли? Себастьян, идемте в туалетную комнату, это здесь, видите дверь? Черт. Поздно, они уже здесь.
     Физик смотрел в окно: мимо корпуса медленно ехала полицейская машина.
     – Все меняется, – сказал он. – Поднимемся в лабораторию системотехники, там ремонт, это двумя этажами выше, я вас запру и вернусь сюда, а вы сидите тихо, пока я за вами не приду, хорошо?
     Он подошел к двери, выглянул в коридор, с кем-то поздоровался, подождал немного, а потом подал Себастьяну знак выходить.
     – Пам, – сказал Себастьян, – идем, Пам. Пожалуйста.
     Девочка ничего не весила. Он нес Элен так, чтобы ей было удобно лежать, но голова все равно свешивалась, и Себастьян прижал дочь к себе, ей стало не так комфортно, но зато голова не качалась, как у мертвой. Памела послушно встала и пошла следом.
     Коридор не был пустым, как надеялся Себастьян, двое мужчин о чем-то спорили у высокого окна, выходившего во двор, женщина ждала лифт, из аудитории напротив доносились громкие голоса, Форестер шел впереди, Себастьян пропустил Памелу вперед и шел последним, по узкой лестнице они поднялись на следующий этаж, потом еще на один, здесь в коридоре никого не было, невыносимо пахло краской и какой-то химией, в коридоре стояли шкафы, за одним из них оказалась полуоткрытая дверь, куда и вошел Форестер, поманив рукой Себастьяна. Тот пропустил Памелу, вошел следом, комната была пустой – здесь, должно быть, собирались красить и ободрали стены по самую штукатурку, два окна выходили в сторону университетского парка, отсюда, наверно, видна была стоянка автомобилей, хотя зачем нужно было видеть именно ее, Себастьян не очень себе представлял.
     – Подождите здесь, – сказал Форестер. – Я за вами приду.
     Выходя, он обернулся и произнес странную фразу, которую Себастьян сразу понял, но совершенно не осознал, что именно стало ему понятно:
     – Смерти нет, понимаете? Не бывает.
     Повернулся ключ, и физик, видимо, набрал код на расположенном в коридоре пульте – в двери щелкнуло, заверещало и опять щелкнуло, а потом наступила тишина.
     Они опять были вместе: Себастьян, Памела и Элен. Только Элен была мертвая. Памела забрала у мужа дочь, водила губами по холодевшему лбу, что-то шептала.
     «Я убил ее. Я ее ударил. Не Годзиллу, глупость какая, кто в полиции поверит в то, что физика душила большая ожившая игрушка, они найдут лэптоп со следами крови, и отпечатки моих пальцев найдут тоже…»
     «Я убил Элен. Боялась ее Памела, повторяла «оборотень» и, может, даже верила в это. Боялась Памела, а убил я.»
     Себастьян смотрел на улицу, а за его спиной Памела тихо напевала колыбельную –хотела убедить себя в том, что девочка спит и будет спать еще долго.
     Внизу две (почему две, была же одна!) машины с мигалками перегородили подъездную дорогу, у входа собралась толпа, и полицейские приказывали, жестикулируя, отойти подальше.
     – Басс, – сказала Памела, – почему Элен такая холодная?
     Себастьян обернулся. Жена сидела на полу, вытянув ноги, держала девочку на руках и раскачивалась, будто не могла сохранить равновесие.
     – Элен умерла, Пам, – тихо произнес Себастьян, опускаясь на колени.
     – Басс, я знаю, что Элен умерла, – сказала Памела с неожиданным раздражением. – Но даже покойники не бывают холодными, как мороженое из морозильной камеры.
     Себастьян коснулся лба девочки. Лоб был не холодным, а ледяным, даже не ледяным, он обжигал, как вынутый из Дюарова сосуда кусок сухого льда. Себастьян отдернул руку и подумал о том, как же Памела держала Элен и не ошпарилась…
     – Что с ней? – настойчиво спросила Памела. – Смотри, платье смерзлось…
     – Не знаю, – покачал головой Себастьян. – Я ничего не знаю. Положи ее на пол, хорошо? Ты обожжешься…
     – Что с ней? – повторяла Памела, и Себастьян вынужден был ответить хотя бы для того, чтобы разорвать цепь вопросов:
     – Наверно, энергия переходит туда… Ну, в другие миры, в которых…
     – Какие миры? Что ты…
     – Не знаю, Пам. Давай подождем Дина. И если нам дадут поговорить с ним перед тем, как…
     – Перед тем как – что?
     – Ну, – сказал Себастьян, – меня, видимо, арестуют за убийство.
     – Тебя – за…
     – Да, я хотел… Ты не видела? Я не помню, что это было, но я ударил…
     – Не говори глупостей, Басс, – сердито сказала Памела. – Ты Элен и пальцем не тронул.
     – Не Элен, там был этот… Годзилла.
     – Да! Ты стоял столбом и смотрел, как эта…этот… душит Форестера. Я кричала тебе, а ты был, как в столбняке. В голове вспыхнуло что-то, я схватила палку… нет, не знаю, может, это и не палка была, что-то тяжелое, я не посмотрела… И ударила. Никогда не забуду, Басс, никогда… Эта тварь… Она просто исчезла. Вдруг! А Элен упала и… Мне показалось, да?
     – Показалось, – мрачно сказал Себастьян. – Тебе только показалось, что ты ударила. Наверно, ты действительно хотела. А ударил я.
     – Не надо, – сказала Памела. – Не надо брать на себя то, чего ты не делал. Полиции здесь нет, а я выдержу…
     – Что ты выдержишь? – закричал Себастьян.
     – Не кричи на меня, – тихо сказала Памела. – Я все прекрасно помню.
     – Где? – воскликнул Себастьян и схватил жену за руку.
     Памела проследила за взглядом мужа – линолеум в том месте, куда она положила Элен, стал влажным, потемнел и немного покорежился.
    
     * * *
     После шестичасового допроса их отвез домой полицейский патруль.
     – Вы хорошо запомнили? – сказал сержант, не выходя из машины. – Из дома ни ногой. О дальнейших следственных действиях вам сообщат. Если решите сбежать, это будет хороший повод посадить вас обоих за решетку. А пока…
     Когда Себастьян открыл дверь (Памелу он поддерживал под локоть, потому что жена валилась с ног от усталости), в гостиной надрывался телефон.
     – Сейчас, – пробормотал Себастьян и повел жену в ванную, пустил воду, налил немного шампуня, принялся было стаскивать с Памелы туфли, но она воспротивилась, и он вышел, прикрыв за собой дверь.
     Телефон продолжал трезвонить, и Себастьян поднял трубку.
     – Да, – сказал он. – Слушаю!
     – Басс! – голос Фионы был таким громким, что Себастьян отодвинул трубку от уха. – Ты дома, слава Богу, что случилось, по телевидению показывают ужасы, Дин не отвечает, твой телефон тоже… С тобой все в порядке? А с Элен? Она действительно…
     – Мы с Пам только что вернулись, – проговорил Себастьян, с трудом разлепляя губы. Он не хотел ни с кем разговаривать, кроме Форестера. Тем более – с Фионой. – Позвони позже, я хотя бы умоюсь…
     – Твой мобильник…
     – Я его выбросил.
     – Элен…
     – Элен больше нет, – отрезал Себастьян.
     – Значит, это правда? – поразилась Фиона.
     – Что?
     – Ну… То, что говорят. Будто вы убили девочку и спрятали тело? Я не верю, это невозможно, Басс, скажи, что это не так!
     – Это не так. Если бы у полиции было хоть какое-то доказательство, нас не отпустили бы домой.
     – Да, наверно… Дин…
     – Я не знаю, что с Дином, – со злостью отозвался Себастьян. – Понятия не имею. Извини, Фиона…
     Он положил трубку и долго стоял у аппарата, прислушиваясь к звукам воды из ванной. Он прислушивался внимательно, потому что боялся услышать тяжелый всплеск, но вода лилась равномерно, и Себастьян не то чтобы успокоился, но понял, что в ближайшие часы ничего не случится, и нужно заставить себя расслабиться, иначе не дожить до завтрашнего дня, когда все решится, но что именно решится завтра и что вообще может хоть в каком-то смысле решиться после случившегося, он не представлял и даже вопросом таким не задавался.
     В полицейском участке с ними обращались вежливо. Майор-афроамериканец, то ли следователь, то ли начальник, приказал им сесть, спросил имена и адрес, а потом задал вопрос, которого Себастьян ждал и ответа на который у него не было:
     – Где девочка?
     Себастьян покачал головой. Он хотел сказать, что Элен ушла от них, оставив после себя покореженный и вспучившийся линолеум, но произнести это вслух было невозможно.
     – Сотрудник университета Форестер подобрал вас по вашей просьбе на триста девянсто девятой дороге, так? – сказал майор.
     – Да, – кивнул Себастьян. Это они знают, значит, Форестер все рассказал.
     – Он привез вас в университет…
     – Да.
     – Вы подтверждаете?
     – Да. Подтверждаю.
     – Частного детектива Лоусона вы выбросили из машины в Хайленде…
     – Не выбросили! – вскричал Себастьян. – Он сам вышел…
     – Хорошо, он вышел, а вы уехали, – кивнул майор. – В это время девочка была с вами. Вы подтверждаете?
     – Да. Конечно.
     – Следовательно, – резюмировал полицейский, – вы избавились от девочки на участке дороги между Хайлендом и тем местом, где вас подобрал Форестер.
     – Нет! – воскликнул Себастьян. Какая глупость! Избавились. Стоп, – подумал он. Форестер не сказал о том, что Элен была с ними, когда они приехали в университет. И никто не сказал – наверно, не обратили внимания. «Не знаю, майор, не видел, девочки с ними не было». Так, что ли? А как же опрокинутые столы в лаборатории? Кровь? Наверняка была кровь на полу – там, где…
     Неужели Форестер успел все прибрать прежде, чем…
     – Что значит «нет»? – удивился майор. – Девочка была с вами в машине. Когда вас подобрал Форестер, вы были без машины и без девочки. Машину нашли в полутора милях. Послушайте, Флетчер, пошевелите мозгами и жене своей скажите, чтобы вспомнила, это вам зачтется. Лес мы все равно осмотрим на всем участке, мы найдем, не сомневаетесь, давайте лучше сразу…
     – Майор, – неожиданно подала голос Памела. – Вы действительно думаете, что я могла убить собственную дочь и закопать… в лесу?
     – Собственную дочь, говорите вы? Элен не была вам дочерью. Наверно, в этом проблема.
     – Офицер, – твердо сказала Памела, – вы не имеете права так говорить!
     – О’кей, – кивнул майор. – Мы, собственно, ищем девочку. Скажите, где она – надеюсь, живая и здоровая, – и можете быть свободны. Итак?
     – Мы не знаем.
     – Не знаете? – поднял брови полицейский. – Девочка была в машине с вами, так? Когда Форестер вас забрал, вы были без машины и без девочки, верно?..
     Сколько это продолжалось? Себастьян не знал, внутреннее ощущение времени подсказывало, что допрос продолжался не меньше пяти или шести часов, но тогда он должен был бы проголодаться, его и Памелу мучила бы жажда, но ничего подобного не происходило, и даже сейчас, когда они вернулись домой, он совсем не хотел есть, пить не хотел тоже, и Памела отправилась в ванную, даже не посмотрев в сторону холодильника, значит, на самом деле в полиции их продержали недолго, даже вечер еще не наступил…
     – Не знаю, – повторял Себастьян в ответ на любой вопрос майора, а Памела молчала.
     – О’кей, – сказал майор. – Прямых улик против вас нет, хотя даже слепому ясно… Можете отправляться домой. Домой, в Хадсон, Третья улица, двадцать восемь, никуда больше. Собственно, вас отвезут. Из квартиры не выходите, иначе…
     – Моя машина… – пробормотал Себастьян.
     – Ах да, – кивнул полицейский. – Машина на нашей стоянке, возможно, когда-нибудь вы ее заберете. И ваши мобильные телефоны.
     – Телефоны?
     – Мы их нашли, – сообщил майор. – Оба. Под железнодорожной насыпью в десяти милях от Хадсона. Видимо, вы их выбросили из поезда. Аппараты, конечно, повредились при ударе, но у полиции нет средств, чтобы ремонтировать чужие телефоны. Я последний раз вас обоих спрашиваю: где девочка?
     Себастьян молчал.
     – Идите, – вздохнул полицейский. – Подпишите показания и – вон отсюда! Имейте в виду – не вздумайте сматываться из Хадсона.
     – Мы поняли, офицер, – сказал Себастьян.
     Понял он только одно: следов борьбы полиция в лаборатории не обнаружила. Почему? У Форестера не было времени отвести их наверх, вернуться и все тщательно прибрать до появления полиции. И куда, черт возьми, делся сам Форестер?
     За домом, наверно, следят. Где-нибудь под деревом на противоположной стороне улицы…
     Себастьян подошел к окну, демонстративно встал так, чтобы его могли видеть, и сразу пожалел о своей выходке: три человека, стоявшие на тротуаре за низким заборчиком, повернулись к нему и нацелили свои фотоаппараты, кто-то закричал, и из-за угла появились еще двое, один нес на плече телекамеру, второй что-то говорил в микрофон. Себастьян отступил в глубину комнаты. Черт, как он не подумал, конечно, репортеры со всего штата дежурят перед домом, ожидая, что он появится…
     Теперь уж точно им не выйти. Майор может быть спокоен, полиция может не тратиться на наружное наблюдение, журналисты сделают за полицейских агентов всю работу.
     Зазвонил телефон. Номер был незнакомым, и Себастьян решил не поднимать трубку: скорее всего, какой-нибудь настырный журналист нашел их фамилию в телефонной книге…
     Телефон перестал звонить и через несколько секунд начал заливаться опять, номер на дисплее оставался тем же, это был не местный номер, звонили из Пенсильвании. Что ж, там тоже есть журналисты, не менее настырные, чем здесь.
     Когда телефон зазвонил в третий раз, а Памела крикнула из ванной «Басс, ты поднимешь трубку или нет?», он решил все-таки ответить – если журналист, то послать его подальше, вот и все.
     – Себастьян? – произнес неуверенный мужской голос.
     – Господи, – Себастьян крепко сжал трубку, будто этот жест способен был удержать собеседника, не позволить ему исчезнуть, – Дин! Что с вами случилось? Где вы?
     – Надо поговорить, – прервал его Форестер. – Вы не можете уйти из дома? Я все знаю, – добавил он торопливо, – вы под домашним арестом, кто-то вас сейчас заснял в окне, по Эй-Би-Си показали крупным планом.
     – Есть черный ход, – сказал Себастьян, – но там, скорее всего, тоже кто-нибудь дежурит: если не репортеры, то полиция.
     – Жаль, – сказал Форестер. – Очень.
     – А вы где? Вас не задержали? Не допрашивали?
     – Судя по вашему вопросу, нет, не задержали и не допрашивали.
     – Что значит – судя по моему вопросу? – не понял Себастьян.
     – Надо поговорить, – повторил Форестер. – Послушайте, у нас нет другого способа, кроме… Нет, не получится. Пока я буду вам объяснять…
     – Что объяснять?
     – Попробую сам, – сказал Форестер. – Боязно, конечно…
     – О чем вы?
     – О чем ты, Басс? – спросила Памела, выйдя из ванной, обмотанная полотенцем. Мокрые волосы струились по плечам, будто у русалки. – С кем ты разговариваешь?
     – Хорошо, попробую, – сказал Форестер, отвечая на просьбу, с которой к нему никто не обращался. – Очень надеюсь, что там такая же планировка улицы, и ваш дом не сдвинулся ни на фут…
     – Куда, черт возьми, может сдвинуться дом? – закричал Себастьян, чувствуя, что ахинея, которую неожиданно понес Форестер, сведет его с ума. Может, он говорил для кого-то, кто мог его слышать и кому не следовало понимать суть разговора?
     – Договорились, – сказал Форестер, будто действительно успел с кем-то о чем-то договориться, – я скоро. Надеюсь…
     То ли он положил трубку, то ли связь прервалась по другим причинам – в трубке послышались короткие гудки.
     – Кто это был? – беспокойно спросила Памела. – Смотри, там, за окном, журналисты…
     – Форестер, – ответил Себастьян. – Я его не понял. По-моему, он заговаривается. Пожалуйста, Пам, не подходи к окнам, если не хочешь, чтобы тебя показали по всем каналам.
     – Басс, – сказала Памела, – как мы теперь жить будем? А этот твой Форестер хорош! Почему он сдал нас полиции? Негодяй!
     – Погоди, Пам, – пробормотал Себастьян. – Ты все время думала о том, что Дин… Это чепуха!
     – Да? – воскликнула Памела. – Почему он привел нас в ту комнату? Как нас там нашли полицейские?
     – Пам! Ты сама веришь в то, что говоришь?
     – А во что я должна верить? Что Элен на наших глазах… Что она…
     Нервное напряжение достигло, наконец, критического значения, когда поведение человека становится непредсказуемым: Памела могла впасть в истерику, и Себастьян ее понял бы, она могла кричать, рыдать и бросаться на мужа, Себастьян понял бы ее и в этом случае, она могла, наконец, упасть на кровать, зарыться лицом в подушку и тихо плакать, на это было бы мучительно смотреть и ничего невозможно сделать, но Себастьян и тогда понял бы свою жену и постарался помочь ей прийти в себя.
     Памела, однако, поступила иначе, и остановить ее Себастьян даже не попытался – он меньше всего ожидал, что она распахнет окно и закричит журналистам и многочисленным зевакам, собравшимся после работы поглазеть на объявленное телевизионными каналами представление:
     – Я убила свою дочь! Ее больше нет! Ее больше нет на свете!
     – Уберите ее! – сказал резкий голос. – Скорее!
     Себастьян обернулся – в дверях кухни стоял Форестер и рукой указывал на Памелу. Что-то странное почудилось Себастьяну в облике физика, но он не успел понять – что именно, приказ вывел его из ступора, он крепко обхватил жену за плечи и оттащил от окна под беглыми вспышками фотокамер. Памела не сопротивлялась, позволила усадить себя на диван, закутать пледом ноги, взяла принесенный из кухни Форестером стакан кока-колы, выпила большими глотками и, возможно, пришла в себя, а, может, припадок ее принял иную форму, когда ничему уже не удивляешься, и даже если явится черт с рожками и кривой рожей, говоришь ему: «Это ты, приятель, садись, расскажи, что у вас в Аду делается!»
     – Спасибо, – сказала Памела Форестеру, отдавая пустой стакан. – Я же говорю, Басс, – обратилась она к мужу, – что этот тип – из полиции. Так бы они его и пропустили!
     – Действительно, Дин, как вы сюда попали? – устало произнес Себастьян.
     – Пришел с вами, – сказал физик. – Только это было… я не знаю… Послушайте, здесь есть место, откуда не слышны вопли и где можно поговорить спокойно?
     – Вы полагаете, – стараясь быть вежливым, поинтересовался Себастьян, – что кто-то из нас способен говорить спокойно?
     – Но мы должны! – воскликнул Форестер. – В конце концов, судьба девочки…
     – Пойдемте в спальню, – сказал Себастьян, – там тоже окна на улицу, но можно занавесить шторы…
     – Для акустических детекторов, – покачал головой Форестер, – это не преграда, а усилитель звука. Не годится.
     – А больше в этом доме…
     – Кладовая, – тихо сказала Памела. – Там нет окон, нет даже вентиляции…
     – Может, тогда в туалете? – съязвил Себастьян. – Какого черта мы должны…
     – Кладовая годится, – прервал его Форестер. – Показывайте. Это в конце коридора, верно?
    
     * * *
     Памела села на большой баул, куда спрятала на прошлой неделе старые игрушки Элен и новые тоже, те, с которыми она по какой-то, одной ей понятной причине не захотела играть и сложила горкой в углу своей комнаты, водрузив вверху этой кучи большого резинового крокодила.
     Себастьян встал в дверях, прислонившись к косяку. Закрыть дверь было невозможно, сразу становилось нечем дышать. Форестер, перешагнув через поломанный телевизор, груду зимних одеял, и палатку, купленную Себастьяном для похода, в который они так и не собрались, остановился посреди комнатки и сказал, потирая переносицу:
     – Прежде всего я хочу, чтобы вы оба усвоили и никогда больше не забывали: Элен жива и здорова.
     – Где она? – вскочила Памела. – Куда вы ее дели?
     – Пожалуйста, – поморщился Форестер, – дайте мне сказать до конца, хорошо?
     – Помните, с чего это, по вашему мнению, началось? – продолжил он. – Вы, Себастьян, позвонили Фионе и попросили осмотреть вашу приемную дочь, на теле которой появились странные кровоподтеки.
     – Лучше бы он этого не делал, – пробормотала Памела, раздражавшаяся при любом упоминании Фионы.
     – Что значит – по вашему мнению? – требовательно спросил Себастьян.
     – Фиона, – невозмутимо продолжал Форестер, – позвонила мне, поскольку я был, по ее словам, единственным знакомым ей физиком. Это действительно так: я был единственным знакомым ей физиком, занимавшимся попытками экспериментального доказательства существования Мультиверса.
     – Существования кого? – спросила Памела. – И при чем?..
     – Не кого, а чего, – мягко поправил Форестер. Ему было неудобно стоять, не к чему было прислониться, и он попытался сесть на старый телевизор, тот покачнулся, и физик вскочил на ноги, тихо выругавшись про себя. Он осторожно опустился на груду одеял, осевшую под тяжестью его тела, посмотрел на Памелу и Себастьяна снизу вверх, потер переносицу и повторил: – Не кого, а чего. Мультиверс – это мир, в котором мы все живем. Раньше говорили Вселенная, но Вселенная – одна, а Мультиверс состоит из огромного – возможно, бесконечного – числа вселенных. Каждая из них отличается друг от друга – некоторые ненамного, может, всего на один-единственный атом, а другие очень сильно, настолько, что они совершенно друг на друга не похожи…
     – Послушайте! – взорвалась Памела. – Вы привели нас сюда, чтобы читать лекцию по физике? Скажите мне, где…
     – Именно к этому я подвожу, – кивнул Форестер, – и пока вы будете меня перебивать, ничего не поймете. А не поняв, не сможете ничем мне помочь. А если вы мне не поможете, то вряд ли когда-нибудь увидите Элен…
     – Пам, помолчи, пожалуйста, – сказал Себастьян. Почему-то он знал (чувствовал? видел по глазам?), что Дин говорил правду. Себастьян взял жену за руку, привлек к себе, Памелу била мелкая дрожь, хотя в каморке было душно, она больше не прерывала Форестера, и даже, когда он, выговорившись, замолчал, не произнесла ни слова, и потому Себастьян не знал, поняла ли она хоть что-то, или речь Дина осталась для нее пустым звуком, оболочкой без содержания.
     – Вы когда-нибудь замечали, – говорил Форестер, – как пропадают в вашем доме предметы, иногда нужные, и тогда вы их долго ищете, не можете найти и ругаете себя за странную забывчивость, а иногда – не нужные совершенно, и тогда вы о них быстро забываете, а потом вдруг обнаруживаете на столе или даже в тарелке, которая минуту назад была пуста, вы точно это знаете, потому что сами ее помыли… Конечно, с вами такое случалось много раз, и со мной тоже, и с каждым. Время от времени происходят события, которые, казалось, были ничем не подготовлены, да и последствий в результате никаких не имели, и вы чаще всего о них забываете, а если вспоминаете, то мимолетно, объяснений не ищете, невозможно искать объяснения каждой мелочи, когда ежедневно с вами происходит множество куда более важных событий…
     Себастьян вспомнил, как в прошлом году исчезла его любимая паркеровская ручка. Он сидел вечером за компьютером, работал над клипом, блокнот, как обычно, лежал рядом с мышкой, а ручкой он только что написал несколько слов, чтобы потом переписать в текстовый файл-инструкцию. Положил ручку и несколько секунд спустя взял опять… То есть, хотел взять, но ручки на месте не оказалось. Он осмотрел стол, потом (наверно, упала?) обшарил пол под компьютером, полез в карманы, хотя точно знал, что ручки там быть не могло. Он взял карандаш, вспомнив правило: если что-то потерял, не трать время на поиски, найдется само, причем там, где ты и искать не думал.
     Ручка не нашлась. Неделю спустя Себастьян купил новую и держал ее теперь в пластиковом «флакончике», прилепленном к боковой поверхности экрана.
     – Все эти мелочи, – говорил Форестер, – к которым мы настолько привыкли, что не обращаем внимания… Это проявления Мультиверса в нашем мире. Попросту говоря, множество миров…
     – Параллельные миры, – пробормотал Себастьян.
     – Что? – переспросил физик. – Ах, это… Нет. Похоже, но не то. Параллельные миры самостоятельны и самодостаточны, попасть в них можно разве что на страницах фантастических романов, а я говорю о физически едином мироздании – Мультиверсе, – состоящем из бесконечного, по идее, множества вселенных. Не параллельных миров, отнюдь! Все миры Мультиверса возникают друг из друга, проникают друг в друга, да, собственно, и не существуют друг без друга. Каждое наше решение, каждый наш сознательный или бессознательный выбор рождают новую вселенную, потому что, если вы выбираете – уволиться с работы или остаться, несмотря на плохие отношения с шефом, – то исполняются на самом деле оба варианта, и если вам кажется, что вы решили уйти, то решение остаться принимает ваш двойник в том мире, который возник, когда вы приняли решение. В современной физике это уже стало общепринятой идеей, как в свое время общепринятой стала идея постоянства скорости света, хотя общество об этом еще не знало, а те, кто знал, считали идею невероятно глупой.
     – Теперь смотрите, – продолжал Форестер. – Мультиверс гораздо богаче наших прежних о нем представлений. Эверетт писал о ветвлении волновых функций. Гелл-Манн – о том, что ветвятся не только квантовые процессы, но и все, что происходит в мире. Русский физик Менский – о том, что наша свободная воля определяет, в каком из бесконечного множества ветвей Мультиверса мы окажемся в следующее мгновение. А я… В своем докторате я хотел доказать, что ветвление не создает независимых вселенных, все миры связаны друг с другом через горловины – через тот объект или процесс, чье первичное ветвление и создало эти многочисленные вселенные…
     – Черт, – пробормотал Форестер, бросив взгляд на отрешенное лицо Памелы и на Себастьяна, внимательно прислушивавшегося к звукам, доносившимся снаружи: ему казалось, будто к дому подъехал грузовик, и оттуда что-то сваливали на землю – то ли бетонные блоки, то ли осадные устройства, чтобы журналисты могли выбить дверь и ворваться на частную территорию, охраняемую законом.
     – Черт, – повторил физик, – Себастьян, я вас умоляю… Ваша жена… Но вы-то должны меня выслушать, иначе… Вы хотите увидеть свою дочь?
     – Да, – сказал Себастьян. – Но Элен нет, она на наших глазах…
     – Я об этом и говорю! – воскликнул Форестер. – Как сказать, чтобы до вас дошло, наконец? Вы, я, ваша жена, Фиона, Элен, президент Буш, губернатор Шварценеггер, индеец чероки, любой человек, любой, понимаете, и любое существо, даже если оно не обладает разумом… Каждый объект Мультиверса многомерен, каждый существует в бесконечном числе вселенных, и только это обстоятельство позволяет Мультиверсу проявлять себя, как единое, пусть и бесконечно сложное образование. Понимаете? Вы, Себастьян, существуете не только здесь, сейчас, в этой комнате, из которой вы так стремитесь выйти, чтобы попасть в лапы журналистов. Вы существуете во множестве миров, которые когда-то по вашей же воле и выбору ответвились от нашего. Вы существуете – вы, а не ваш двойник! – и в этом мире, и в том, где вчера утром решили не пойти на работу, а в нашем пошли, и в том мире, где в прошлом году вы с Памелой поехали отдыхать на Майорку, а в нашем мире решили не ехать и остались дома… Эти многочисленные Себастьяны – вы, все они в вас. Не как потенциальные возможности – то, что могло произойти, но не случилось, потому что вы выбрали иной путь. Они существуют на самом деле, все они – это вы, они в вас, не психологически, а физически, реально, вы их – себя! – ощущаете, не осознавая этого, но все они участвуют в принятии решений, и – вот что главное, Себастьян! – время в разных мирах может течь по-разному, и если здесь вам… сколько?
     – Тридцать два, – пробормотал Себастьян, честно пытаясь понять то, о чем толковал Форестер, но понимая только, что ничто из сказанного не задерживается в сознании, не то время выбрал физик для объяснений, действовать нужно, а не разговаривать…
     – Тридцать два, – повторил Форестер. – А в другом мире вам может быть уже семьдесят. В третьем – девятнадцать, и не потому, что время там идет вспять, а потому, что развилка произошла, когда вам было, скажем, семь лет, здесь прошла четверть века, а там – только двенадцать лет… И все это вы, единое существо, единая суть. Понимаете?
     – Да, – неожиданно для самого себя сказал Себастьян. Может, он действительно все понял, не осознав этого. Вопрос возник, как ему показалось, сам по себе, и он спросил, не потратив ни секунды на раздумья: – Но Годзилла не мог быть Элен ни в каком возрасте! О чем вы говорите, Дин? Это существо…
     – Элен, – кивнул Форестер. – Тоже Элен, уверяю вас. Иначе просто не может быть.
     – Но…
     – Погодите, послушайте! Вы не знаете, какое решение могла принять девочка… Какой выбор. Остаться с вами или уйти в придуманный мир… Вы купили ей эту игрушку. Когда?
     – В прошлом году, – сказал Себастьян. – Плюшевый Годзилла, он ей так нравился, но зимой из него посыпались опилки, пришлось выбросить, Элен сама положила игрушку в мешок и отнесла в мусорный бак. Не хотите же вы сказать…
     – Хочу, – твердо сказал Форестер. – Когда-то Элен серьезно думала (у детей это всегда серьезно, да что я вам говорю, вы это лучше меня знаете!): остаться ей с вами или уйти в тот мир, где живет настоящий Годзилла, который ее любит, или самой превратиться в Годзиллу, стать сильной, как он, умной, как он…
     – Но это невозможно!
     – Возможно. Это – выбор. С физической точки зрения не имеет никакого значения – выбираете вы между чаем и кофе или между возможностью вырасти обычным человеком или монстром с шестью лапами. Все варианты осуществляются, различны только величины вероятностей. Скажем, миры, в одном из которых вы выбираете чашку кофе, а в другом – стакан чая, осуществляются с равными вероятностями – пятьдесят на пятьдесят. Миры же, в одном из которых вы продолжаете свою жизнь человека, а в другом становитесь Годзиллой, имеют разные вероятности образоваться: не могу сейчас сказать точно, но шансы, понятно, очень отличаются. С вероятностью ноль целых и девять тысяч девятьсот девяносто девять десятитысячных возникает мир, в котором вы – тот же человек, каким были, но с вероятностью одна десятитысячная возникает мир, где вы – Годзилла, такой, каким вы себя вообразили. Понимаете?
     – Нет, – сказал Себастьян. – Как может возникнуть такой мир?
     – А как может возникнуть целый мир, в котором вы всего лишь выпили чай вместо того, чтобы напиться кофе? Нет принципиальной разницы, и даже вероятности для вас лично значения не имеют – пусть с ничтожной вероятностью, но такой мир отщепляется от нашего и значит, существует реально, и вы, будучи Годзиллой, являетесь его частью, вы его ощущате – не осознавая этого, но порой видите во сне, потому что информация в ваш мозг все равно поступает…
     – Элен часто снились сны, в которых она была Годзиллой, – вспомнил Себастьян. – Она пугалась, иногда плакала…
     – Вот видите! – воскликнул Форестер. – Сны высвобождают физические связи между мирами Мультиверса.
     – Как вы попали в дом? – неожиданно спросил Себастьян. – Все заперто. Снаружи репортеры. Если вы скажете, что воспользовались этим вашим Мультиверсом…
     – Вообще-то, – потерев переносицу, произнес Форестер, – в дом меня впустили вы. Я позвонил, вы долго не хотели открывать, не знаю почему… Но потом все-таки впустили, и я могу себе представить, как вы сейчас удивляетесь – куда спрятался этот физик…
     – Послушайте, Дин, – устало сказал Себастьян. – Вы прекрасно знаете, что не звонили, я вам не открывал…
     – Вы уверены?
     – Послушайте…
     Себастьян запнулся, потому что в мыслях возникла картинка… воспоминание… дежа вю… что-то такое, что не могло храниться в его памяти, но и появиться из ничего не могло тоже – в дверь звонили долго, Себастьян не выдержал трезвона и пошел открывать, оставив Памелу в постели, она, наконец, заснула, а он держал ее за руку и думал о том, как жить дальше… Он подошел к двери и посмотрел в глазок, снаружи стоял Форестер, какой-то он был… не тот, но что именно в его облике казалось Себастьяну непривычным, он сначала не понял, открыл дверь, впустил физика в прихожую и только после этого, осознав произошедшую перемену, спросил…
     Что он спросил?
     Себастьян потер рукой лоб и растерянно посмотрел на Форестера. Тот кивнул, хотя и не мог, конечно, знать о том, что промелькнуло в памяти Себастьяна.
     – Вспомнили? – сочувственно сказал физик.
     – Нет… То есть, я помню, что этого не могло…
     – Но я ведь вошел, верно?
     – Должно быть, я схожу с ума… – пробормотал Себастьян.
     – Ради Бога! – воскликнул Форестер. – Не надо! Возьмите себя в руки. Когда с вами случается дежа вю, вы говорите себе: я схожу с ума? Это явления одной физической природы. Просто дежа вю случаются так часто, что для них давно придумали приемлемое объяснение. Даже не объяснение, а название.
     – Дежа вю – ложная…
     – О’кей! Замечательно! Ложная память. Называйте, как хотите. Я пришел сюда из вашей ложной памяти, в некотором смысле это так и есть, не стану спорить. Когда-нибудь, в более пристойной обстановке мы… Послушайте, что там происходит?
     Звуки, доносившиеся снаружи, изменились. Если раньше это были отдельные возгласы журналистов, то теперь к ним прибавились долгие звонки в дверь и визг, будто заработала циркулярная пила.
     – Им надоело ждать? – сказал Себастьян. – У меня в кабинете есть ружье…
     – Только этого не хватало! – замахал руками Форестер. – Еще убьете кого-нибудь!
     – Не убью, – замотал головой Себастьян. – Ружье не заряжено. И патронов у меня нет.
     – Тем более. Надо уходить – вот что.
     – Уходить? Как? У черного хода наверняка тоже журналисты.
     – Конечно. В этой Вселенной. Но есть другие.
     – И как мы там окажемся? – насмешливо спросил Себастьян. – Надо что-то выпить? Или у вас есть какая-то машинка в кармане? Я не умею путешествовать по параллельным мирам.
     – Нет никаких параллельных миров!
     – Вы сами только что…
     – Значит, вы ничего не поняли. Послушайте, Себастьян, я мог бы вам сказать, что делать, если бы имел ваш частотный спектр, но у меня его нет, значит, только вы сами…
     – Басс, – подала, наконец, голос Памела. – Басс, пожалуйста, посмотри, что… Они сломают дверь… Позвони в полицию, так дальше невозможно.
     – Да, – сказал Себастьян и пошел в гостиную. Форестер, похоже, поплелся за ним, потому что голос его Себастьян продолжал слышать за спиной, он не оглядывался, все, сказанное физиком, возможно, и имело смысл, но не могло помочь, не могло помочь, не могло…
     Что-то заело в мозгу, мысль бежала по кругу, повторяясь, как заезженная виниловая пластинка с голосом Карузо, которую любил слушать отец на старом, шестидесятых годов, проигрывателе. Не могло помочь… Не могло…
     Себастьяну казалось, что он уже раз десять или даже пятнадцать выходил в гостиную, опять оказывался в коридоре и опять выходил, всякий раз повторяя одни и те же слова, а физик что-то бубнил сзади, его не было видно, и повернуть голову Себастьян не мог, тело не слушалось, тело входило в гостиную, входило в гостиную…
     И вошло. Будто переключили тумблер, голос Форестера умолк, Себастьян влетел в комнату и первое, что увидел: прильнувшие к оконным стеклам лица журналистов – один взобрался уже на узкий карниз, его поддерживали двое, и он, направив в комнату телекамеру, пытался показать зрителям крупный план. Увидев вошедшего Себастьяна, оператор направил камеру на него, и Себастьян инстинктивно прикрыл лицо ладонями, в дверь продолжали трезвонить, а звуки циркулярной пилы оказались всего лишь завыванием полицейской сирены – машина стояла на дороге, перегородив проезжую часть.
     – Откройте, Флетчер! – крикнули из-за двери. Голос был знакомый. Холидей? Наверно. – Откройте, мне нужно передать повестку! Я не войду, успокойтесь!
     – Не открывай, – прошептала Памела, вцепившись Себастьяну в локоть. – Они все ворвутся…
     – Где Форестер? – спросил Себастьян. – Ты шла за ним, должна была видеть.
     – Форестер? Не знаю, он пошел за тобой, когда ты…
     – Он был в коридоре.
     – Не было, – сказала Памела.
     Себастьян обернулся. Спрятаться в коридорчике было негде, а дверь черного хода была заперта. И опять странное ощущение дежа вю посетило Себастьяна – будто он видел все это и не только видел, но и сам каким-то образом ушел из этого дома через… просто ушел… взял жену за руку…
     – Флетчер, вы откроете, наконец? – воззвал из-за двери Холидей.
     Себастьян сделал шаг – он привык подчиняться представителям власти. Памела потянула его за локоть – она подчиняться не привыкла. Что-то мог бы подсказать Форестер, но в нужный момент он почему-то решил исчезнуть, и, как бы он это ни сделал, последовать его примеру Себастьян не мог, хотя, возможно, следовало попытаться, это наверняка было просто, ведь исчезал и появлялся физик с такой легкостью, будто процесс был не только простым, но и доставлял удовольствие. Нужно сказать слово – как в восточной сказке? Или достаточно подумать – не просто так, а какую-то определенную мысль? Или ничего делать не нужно, все происходит само по известным Форестеру, но совершенно непонятным Себастьяну физическим законам, не зависящим от сознания человека?
     Что он говорил о частотном спектре?
     – О’кей, – громко сказал из-за двери сержант. – Я кладу повестку в ваш почтовый ящик. У меня два десятка свидетелей. Это покажут в программах новостей, и свидетелей будет миллионов десять. Потом не говорите, что не получили повестку! Всего хорошего, мистер Флетчер!
     Кто-то крикнул: «Повторите, пожалуйста! Плохой свет, не видно!», сержант сказал в ответ что-то смешное, раздался взрыв здорового журналистского хохота, а потом все стихло, будто упало на землю плотное одеяло и впитало все звуки. На самом деле всего лишь смолкла циркулярная пила: полицейская машина скрылась за углом.
     – Пам, – сказал Себастьян, – нам нужно отсюда уходить.
     – Да, – сказала Памела, продолжая держать мужа за руку. – Да. Как?
     – Кажется, я знаю. Кое-что вспомнил. Пойдем.
     Он повел Памелу в кабинет. Не включая свет, опустил штору на окне, стало темно, но Себастьян включил компьютер, и в свете монитора увидел сидевшего в кресле у журнального столика человека. Памела вскрикнула и отшатнулась, а мужчина приподнялся и сказал вежливо:
     – Жду вас уже семь минут. Могли бы поторопиться.
     – Послушайте, Дин, – возмутился Себастьян, – вы напугали Памелу!
     – И вас тоже, – хмыкнул Форестер. – Я не хотел. Я еще плохо управляю своими частотами, некоторые вообще не успел исследовать, еще повезло, что один из меня оказался в достаточно близкой по параметрам вселенной…
     – Вы не боитесь здесь разговаривать? – враждебно спросила Памела. – Не так давно вы говорили, что снаружи все слышно через эти… акустические аппараты.
     – Да? – удивился Форестер. – В принципе, вы правы, но разве есть в вашей квартире комната без окон?
     – Вы сами… – начала Памела, но Себастьян не дал жене закончить фразу.
     – Как вам удается перемещаться вместе с одеждой? – спросил он. – Из одной вселенной в другую переходит физическое тело, а одежда – это…
     – Господи, о чем вы? – сказал Форестер. – Вам это кто-нибудь потом объяснит, сейчас нет времени.
     – Кто-нибудь из…
     – Себастьян, – перебил физик, – камера, которую я вам дал, все еще в рабочем состоянии?
     – Да, конечно, – пожал плечами Себастьян.
     – И программа инсталлирована?
     – Да, но…
     – Пожалуйста, встаньте так, чтобы попасть в объектив, – сказал Форестер и пересел в кресло перед клавиатурой. Найдя на экране нужную иконку, он быстро произвел какие-то манипуляции, Себастьян не успел разглядеть последовательность набранных команд, Памела все еще держала его за руку, и он обнял жену, предполагая, что произойдет, точнее – что может произойти, если он хотя бы приблизительно понял слова Форестера. Он поцеловал Памелу в лоб и наклонился, чтобы поцеловать в губы, не выпуская из поля зрения экран компьютера, частично заслоненный плечом физика, там мелькали строчки, темные неподвижные изображения, два силуэта на сером фоне.
     – Здесь слишком темно, чтобы камера с такой малой выдержкой могла… – сказал он.
     – Достаточно, – отозвался Форестер. – Ваш частотный спектр прост, да и у вашей жены не отличается разнообразием.
     – Спасибо, – пробормотал Себастьян и неожиданно для себя спросил: – Это… не больно?
     – Больно? – Форестер не обернулся, но даже в полумраке видно было, как дернулись его плечи. – Черт его знает, не имею ни малейшего представления.
     – Но ведь вы сами… – сказал Себастьян, еще крепче прижимая к себе Памелу.
     – Вот! – воскликнул Форестер. – То, что нужно.
     Что именно оказалось ему нужно, Себастьян не понял, на экране была все та же тень, может быть, с чуть изменившимися очертаниями, трудно было определить отличие, но оно существовало, и одно это обстоятельство заставило Себастьяна захотеть, чтобы ничего у Форестера не получилось, это было инстинктивное ощущение, но такое сильное, что Себастьян оттолкнул Памелу, прыгнул, вытянув руки, услышал приглушенный женский крик, почувствовал, как ноги опустились на что-то мягкое, вспыхнул яркий свет, не электрическое освещение, а нормальный свет дня, лившийся из открытого настежь окна, за которым не было ни журналистов, ни полицейской машины. Улица тоже изменилась, через дорогу, вместо коттеджа Патриксонов стояла коробка из бетона и стекла, сколько в ней было этажей, Себастьян не видел, наверняка больше десяти, и стекла отражали множеством бликов яркий закатный свет солнца.
     – Пам! – крикнул он и обернулся, чтобы помочь жене, которая, конечно же, какие могли быть сомнения, последовала за ним, но Памелы не было, комната пуста, компьютер выключен, кресло стояло не на обычном месте, а было сдвинуто к дивану, на котором сидел – нога на ногу – Форестер и изучающим взглядом смотрел на Себастьяна.
     – Пам – это ваша жена? – спросил он.
     – Где она?
     – Думаю, – спокойно отозвался физик, – она в спальне, судя по звукам. Слышите?
     Себастьян услышал: Памела действительно что-то делала в спальне, громко напевая песню о трех пиратах, похитивших красавицу-индеанку и не сумевших поделить добычу. Это была любимая песня Памелы, но так громко она никогда не пела, ни слуха, ни голоса у нее не было, получалось фальшиво, но песня звучала все громче, и Себастьян пошел в спальню, наткнувшись в гостиной на почему-то стоявший поперек комнаты длинный низкий стол, покрытый цветастой клеенкой, которую Памела никогда не позволила бы постелить куда бы то ни было по причине очевидной безвкусицы аляповатых изображений.
     – Пам! – Себастьян остановился на пороге спальни, потому что не мог представить, чтобы увиденное имело отношение к реальности. На Памеле был широкий халат с набивными огромными цветами, как-то Себастьян увидел такое в магазине Торчеров и показал Пам, посмотри, какая красота, а в ответ ему была прочитана лекция о хорошем вкусе и о том, что никакая женщина, уважающая себя и свою вторую половину, никогда и ни за что не нацепит на себя эту уникальную гадость. Сейчас в этой гадости Памела занималась делом, какое терпеть не могла прежде, поручая мужу мытье оконных стекол. Памела стояла на подоконнике и добралась уже до верхней фрамуги, нижние стекла стали такими прозрачными, что их не видно было вовсе, и казалось, что окно распахнуто настежь.
     – Пам, – растерянно повторил Себастьян, Памела перестала петь, оглянулась и сказала:
     – Басс, я уже заканчиваю, ты пока предложи своему другу аперитив, бокалы в мойке, протри их полотенцем, хорошо?
     Господи, подумал Себастьян, что же это происходит на свете? Чтобы Памела позволила кому-то, особенно мужу, дотронуться до ее любимых бокалов? И чтобы она бросила бокалы в мойку, где они легко могли побиться?
     – Хорошо, – сказал Себастьян, закрыл дверь (пение тотчас возобновилось), подошел к сидевшему на диване Форестеру, сел рядом и потребовал:
     – Аперитив я вам не дам. Что происходит, черт побери? Если вы скажете, что всякий раз мы попадаем в параллельное пространство…
     Форестер перестал болтать ногой и сказал:
     – Параллельных пространств не существует, с чего вы взяли?
     – Да? А что тогда? Послушайте, – Себастьяну пришла в голову неожиданная идея, и он немедленно изложил ее своему собеседнику, – я-то себя помню, а вы? Ваше имя Дин Форестер, верно?
     Физик поднял брови:
     – Конечно. Почему вы решили, что…
     – И вы помните, как минуту назад сидели за этим компьютером и говорили о простоте моего частотного спектра? А за окном толпа журналистов пыталась расслышать каждое наше слово?
     Форестер нахмурился и потер лоб характерным жестом.
     – Ну… Возможно.
     – Что значит – возможно? Да или нет? Если вы не тот Дин Форестер, с которым я… И если Памела…
     – Тот, конечно, успокойтесь, – физик положил ладонь на колено Себастьяна. – Во всех мирах Мультиверсума личность сохраняется, потому что это одна и та же физическая структура, и, кажется, я вам это уже успел объяснить.
     – Нет! Не успели! Женщина в спальне – моя жена? Она ведет себя совсем не так, как…
     – Ваша жена, конечно, – удивленно произнес физик. – Послушайте, Себастьян, я понимаю, как вы нервничаете. Журналисты, говорите вы? Наверно, они здесь были около часа назад, но разошлись, потому что ничего интересного не происходило.
     – И почему я… – произнес Себастьян прежде, чем успел испугаться. Он только сейчас обратил внимание на то, что на нем не его серый твидовый костюм и белая рубашка, в которых он был с утра, а нелепая длинная кофта, то ли шерстяная, то ли из другого, похожего на шерсть, материала, а вместо брюк на ногах было нечто вроде широких зеленых кальсон, и туфли тоже были не его, но очень удобные, нигде не жало, и, видимо, поэтому он так долго не обращал внимания на свою одежду.
     И еще…
     Себастьян поднес к глазам ладони и испугался так, что сердце сорвалось с полки, на которой лежало, и ухнуло в пустоту, и падало, падало, и ничто не могло его остановить, оно остановится само, перестанет биться, но тогда остановится все, и жизнь остановится тоже, и, возможно, он станет, наконец, самим собой, вернется в ту минуту, когда Памела впервые показала ему странный кровоподтек на плече Элен, а он…
     – Эй, – сказал Форестер, – что с вами?
     – Я… – Себастьян протянул физику свои руки – морщинистые руки много пожившего человека. – Почему…
     – А, – улыбнулся Форестер. – Вам шестьдесят три, верно?
     – Тридцать два, – поправил Себастьян, продолжая рассматривать свои пальцы.
     – Вот оно что, – задумчиво произнес физик. – Понимаю. Вам страшно? Успокойтесь, дорогой Себастьян. Если вы посидите спокойно, пока ваша жена заканчивает уборку, если вы закроете глаза и попробуете вспомнить, я уверен, что у вас это получится. Я говорил вам, что у вас очень простые частотные характеристики? Значит, должно получиться. Спокойно. Все хорошо. Закройте глаза…
     Гипноз. Голос Форестера не то чтобы усыплял, сна у Себастьяна не было ни в одном глазу, напротив, с каждым словом физика он ощущал все возраставшую бодрость, перестало болеть колено, мучившее его который год, и привычная боль в правом боку тоже отпустила или он перестал ее замечать, но ее и раньше не было, а потом она появилась, и ему казалось, что была всегда, давно, много лет… сколько же… неважно, он чувствовал себя прекрасно, но, пытаясь вспомнить, видел лишь серый туман, будто у него совсем не было прошлого, но он же был когда-то ребенком, он был…
     Себастьян попытался раздвинуть руками плотную стену тумана, он начал различать тени, расположенные позади серого занавеса, еще небольшое усилие…
     …Он вспомнил себя в пятом классе, как они с Эдвином пролезли в дыру в заборе и оказались на военной базе, там стояли длинные черные машины на гусеничном ходу, и боевой робот сразу повернул в их сторону широкий раструб излучателя, что-то ярко заблестело, и…
     …Он вспомнил, как в пятом классе они с Мартином полезли зимой в Гудзон купаться, вода оказалась ледяная, непригодная не только для плавания, но вообще для жизни, и Мартин сразу пошел ко дну, он прекрасно плавал, но ногу свело судорогой, и Себастьян забыл о себе, вода показалась ему теплой, даже горячей, он тащил друга, а тот упирался, хотел, видимо, утонуть, и Себастьян не понимал, почему бы ему не исполнить это желание, если человек хочет, но он все-таки вытащил Мартина из воды и…
     …Он вспомнил, как в пятом классе они с Джой вышли из школы позже всех, потому что, спрятавшись за портьерой в классе, целовались и тискали друг друга, в школьном дворе уже никого не было, и он испугался – не за себя, а за девочку, – и, конечно, сразу началось: один зеленый появился из дальних ворот, другой, без головы и, кажется, без одного щупальца, – спускался по стене с третьего этажа, он закричал, прикрыл Джой своим телом, а зеленые захохотали и…
     …Он вспомнил, как в пятом классе они с Крисом хотели купить в лавке Монтигомо бутылку вермута, но старый Монти сильно на них накричал, а потом позвонил родителям, и отец…
     …И еще он вспомнил, как в пятом классе они с… И еще… В пятом классе средней школы… начального колледжа… переходной группы…
     День был один и тот же. И даже час.
     Разными были воспоминания. Разными были друзья. Подруги. Школы. Небо и облака.
     Разными были миры.
     Сколько жизней он прожил в свои тридцать два года?
     Тридцать два? Почему тридцать два? Сейчас ему шестьдесят три, а в тридцать два он был…
     Он развелся с Джой… вернулся со станции на Хароне, разбитый, но живой, и дал себе слово… начал работать в компьютерной фирме «Вериго», где ему сразу положили зарплату… мирно прозябал, раздавая сегретто в ресторанах Флориды… разбился в челноке, когда летел из Бостона в Монтевидео и полгода лежал в гипсе, когда его жена… у их с Памелой приемной дочери Элен вдруг обнаружился на плече кровоподтек, и его знакомая, врач Фиона…
     – Стоп! – сказал незнакомый голос, такой высокий, что можно было подумать, будто говорит маленький ребенок, хотя Себастьян точно знал, что это голос мужчины средних лет, которого звали…нет, голос не знакомый… а мужчину звали…
     – Вы меня слышите, Себастьян? Вы меня слышите? Вы слышите меня? – бубнил Форестер над самым его ухом, и Себастьян открыл глаза, не вполне понимая, где находится, что случилось, и почему нужно сто раз повторять одно и то же, он прекрасно слышит, не надо…
     – Не надо, – сказал Себастьян.
     Он сидел в глубоком кожаном кресле, положив руки на подлокотники, а перед ним на краешке стола сидел Форестер, вертел в руке плюшевую игрушку – маленького монстра Годзиллу, – болтал ногой и смотрел на Себастьяна так, как смотрел бы на циферблат прибора, показывающего напряжение, или на экран компьютера с оцифрованными результатами последнего эксперимента по корелляции эвететтовских склеек…
     – Что такое эвереттовские склейки? – спросил Себастьян.
     Форестер перестал болтать ногой.
     – Что? – спросил он. – Откуда вам известно о склейках? Вы что-нибудь о них читали? Вроде бы я в своих объяснениях до этого еще не добрался…
     – Не знаю, – Себастьян потер переносицу. – Вы так на меня смотрели…
     Форестер пожал плечами.
     И тут Себастьян вспомнил.
     – Господи! – он вскочил на ноги и с трудом удержал равновесие. Форестер толкнул его в грудь, и Себастьян упал в кресло, чувствуя, что тонет, не он, а эта кожаная лодка, в которой он оказался, неудержимо тонет в океане, качаясь и набирая воду…
     – Где? – вскричал Себастьян. – Памела? Элен? Полиция? Репортеры?
     – Вот, – спокойно произнес Форестер. – Пожалуй, на этот раз все-таки я правильно выбрал частоту. Давайте проверим?
     – Что?
     – Мы с вами говорили – с вами и вашей женой, – в маленькой комнате в вашем доме в Хадсоне? Потом вышли к гостиную, за окном собралась толпа репортеров, на улице стояла полицейская машина, в дверь позвонил сержант, сказал, что принес повестку…
     – Да, но…
     – Да? Точно?
     – Да. А потом я пошел с Пам к себе в кабинет, там были вы…
     – Наконец-то! Как вы меня напугали, я думал, что не смогу синхронизовать...
     – Где Пам?
     – Почему вы не спрашивате, где вы сами?
     – Я вижу… Это ваша лаборатория в университете. Как я…
     – Да, это лаборатория. Я привез вас сюда из вашего дома, но вы этого, естественно, не помните, потому что это было на другой ветви Мультиверса.
     – Другой ветви…
     – Послушайте, Себастьян, вы должны четко понимать, что происходит, иначе у нас ничего не получится. Когда я теряю частоту, выйти на ту ветвь, которая нужна, очень трудно… Я даже не уверен, что вообще возможно, но сделаю, конечно, все, что от меня зависит.
     – Где Пам?
     – С ней все в порядке, уверяю вас. И с вашей дочерью тоже.
     – Элен! Она жива? Вам известно о…
     – Себастьян, вы дадите мне возможность объяснить? Повторяю: если вы не поймете, то и сделать ничего не сможете, а сейчас многое зависит именно от вас. Я могу лишь найти частоту – если повезет, конечно, – а свой выбор каждый должен делать сам. Понимаете?
     – Нет, – сказал Себастьян, неожиданно успокоившись. Памела жива. Элен, если Форестер не врет (зачем ему врать?) жива тоже. Все остальное не имеет значения. Вот только…
     – Где у вас туалет? – спросил Себастьян.
     – Извините, – смущенно сказал физик. – Я провожу вас. Сюда, пожалуйста. Эй, послушайте, вы не станете делать глупостей? Вылезать в окно или вешаться на собственном поясе?
     – Нет, – сказал Себастьян.
     Потом ему захотелось пить, и Форестер налил в пластиковые стаканчики какого-то сока, после которого Себастьян захотел есть, но он не стал об этом говорить и опустился в кресло, дав себе слово не открывать рта, пока физик не объяснит то, что считает нужным объяснить, а сам он не поймет то, что сможет понять, хотя и непонятно, как от его понимания чего бы то ни было могла зависеть (или физик просто играл словами, а дело окажется совсем в другом?) судьба Пам и Элен?
     Форестер уселся на край стола, качая ногой, и сказал задумчиво:
     – Я вам, вероятно, уже рассказывал о Мультиверсе? Да, это мы оба помним, мы были в той маленькой комнате… Разрывы начались уже потом. Существует, вообще говоря, бесконечное число вселенных – похожих на нашу и совершенно других. И каждое мгновение возникает бесконечное число новых вселенных, потому что в каждой из них каждое мгновение происходит бесконечное число квантовых процессов, когда волновая функция раздваивается, и оба решения реализуются, как…
     – Послушайте, – сказал Себастьян, – я профан в вашей квантовой физике, и если вы не можете объяснять без этих…
     – Извините… – пробормотал Форестер. – Я привык объяснять студентам…
     – А я уже забыл, когда в последний раз слушал лекцию. Так что давайте…
     – О’кей… Всякий раз, когда вы принимаете какое-нибудь решение и начинаете его выполнять, это не означает, что все остальные варианты не осуществляются и реально только то, что вы делаете. В момент принятия решения мироздание разветвляется на столько частей, сколько возможно было вариантов выхода из той ситуации, в которой вы находились. Если вы выбирали из четырех возможных, то осуществляются все четыре…
     – Ну да, – раздраженно сказал Себастьян. – Это вы мне втолковывали. Мир разветвляется на четыре части…
     – Не на четыре! Ведь четыре ваших решения не равновероятны, верно? Какое-то из них может осущевиться с большей вероятностью, какое-то – с меньшей. Скажем, если вы стоите на перекрестке перед красным светофором, то можете или перейти дорогу, или остаться на месте. Гораздо больше шансов за то, что вы будете дожидаться зеленого светофора, но есть не равная нулю вероятность, что вы все-таки пойдете на красный. В момент, когда вы обдумываете решение, мироздание разветвляется на бесконечное множество других вселенных, и тех миров, где вы остаетесь ждать зеленого сигнала, гораздо больше, чем тех, где вы все-таки пренебрежете правилами перехода улицы.
     – Вот оно как… – пробормотал Себастьян.
     – И в каждом мире есть вы, и в каждом есть ваша жена, и ваша дочь, точнее – какие-то из их бесконечных вариантов, потому что ведь и они в то же мгновение принимали какие-то, пусть и незначительные, решения, и их миры разветвлялись на множество составляющих, в которых от вашего решения ничего не зависело…
     – Бред какой-то, – сказал Себастьян, ни к кому не обращаясь. – Целая вселенная возникает из-за того, что я решил переставить ногу…
     – Более того! Целая вселенная возникает из-за того, что вы подняли, как сейчас, руку, чтобы заслониться от солнечного света. Могли и не поднять – с меньшей, правда, вероятностью, потому что этот вечерний свет действительно бьет в глаза, давайте переставим кресло в тень, вот сюда, и, пока мы это делали, мир разветвился на бесконечное число копий, отличающихся друг от друга только тем, что в десяти из них мы передвинули кресло в этот угол, в пяти – в тот, в одном – оставили стоять на прежнем месте… Числа я, конечно, называю, произвольно, на самом деле миров могло быть не десять, а миллион или миллиард, ведь мироздание разделяется при каждом вашем движении, самом незначительном – у любого нашего выбора, у любого поступка есть альтернатива, и, значит…
     – Я все равно этого не могу себе представить, – пожаловался Себастьян. – А как же теория Эйнштейна? Ничто не может двигаться быстрее света, верно? А у вас мгновенно появляется целая вселенная, радиус которой… Вселенная ведь появляется в готовом виде, как наша, а не начинает развиваться с Большого взрыва? Ну как это возможно, глупость какая-то…
     – Дорогой Себастьян, – вздохнул Форестер, – вы путаете разные вещи. В пределах каждой вселенной, конечно, действует определенный набор физических законов, и в пределах конкретно нашего мира ничто не способно двигаться быстрее света. Но миры рождаются из наших решений по законам совершенно другой физики, физики единого Мультиверса. Мы этих законов не знаем. Мы только сейчас начинаем понимать, что они существуют и могут быть совершенно не похожи на те физические законы, к каким мы привыкли.
     – И каждая вселенная, – сказал Себастьян, вообразив, что нашел аргумент, который уж точно разобьет все глупости, что наговорил физик, – обладает колоссальной массой: сотни миллионов галактик, тысячи миллиардов звезд и невидимая темная материя, о которой сейчас пишут… Она что, всякий раз появляется из ничего?
     – Законы сохранения в Мультиверсе наверняка отличаются от законов сохранения в каждой конкретной вселенной, – задумчиво сказал физик. – Это, кстати, одна из самых простых проблем, неужели вас она действительно интересует больше, чем…
     – Меня интересует, где Пам и Элен!
     – К этому я и подхожу.
     – Где? Когда?
     – Понимаете... – Форестер опять потер переносицу, и Себастьяну мучительно захотелось ударить физика между глаз; может, тогда он начнет говорить конкретно – назовет место и время, скажет, как чувствует себя Пам и что случилось с Элен, и перестанет нести околесицу, которой пытается отвлечь от мысли… от единственной мысли… Что, черт возьми, нужно Форестеру на самом деле?
     – Отпустите меня, – хрипло сказал физик, и Себастьян осознал, что держит Форестера за лацканы пиджака, едва не приподняв его над полом – он совершенно не помнил, как это произошло: нужно было встать с кресла, подойти, у Форестера было достаточно времени, чтобы оттолкнуть его или отойти самому…
     Себастьян пробормотал: «Извините», а Форестер – «Ради Бога…» И все вернулось, будто ничего и не было в промежутке: Себастьян сидел в кресле, физик – на краешке стола, и начал он фразу с того же самого слова:
     – Понимаете… Это зависит от того, какую Памелу и какую Элен вы хотите видеть.
     – Мою жену, – сказал Себастьян, ясно артикулируя, чтобы у физика не возникло сомнений в том, насколько правильно он понял. – И мою приемную дочь.
     – В Мультиверсе миллионы… ну, я, конечно, не знаю… может, миллиарды или вообще бесконечное количество тех, кого можно назвать Памелой, женой Себастьяна Флетчера. И такое же, а может, большее или меньшее, число девочек, которые являются приемными дочерьми человека по имени…
     – Дин, – взмолился Себастьян, – пожалуйста, не заговаривайте мне зубы. Если вы что-то знаете – скажите. Если можете чем-то помочь – помогите. Если говорите только для того, чтобы заморочить мне голову…
     – Ну не будьте так тупы! – воскликнул Форестер. – Я сказал: вы должны понять, что происходит. Пока не поймете – не сможете. Ничего не сможете. Вы способны включить свои мозги или нет?
     Раздражение Форестера было таким физически ощутимым, что Себастьян поспешил сказать: «Да, черт вас возьми, я пытаюсь»…
     – Все, молчу, – пробормотал он. – Говорите что угодно, я не скажу больше ни слова.
     – Мы не в полиции, – хмуро сказал физик, – а я не допрос веду, а наоборот, пытаюсь… Ну хорошо, продолжаю. И чтобы вы, наконец, поняли, что я не истории рассказываю… Почему время от времени вместо вашей Элен появлялась другая девочка или женщина, или даже существо нечеловеческой природы? Видите ли, все это была Элен, ваша Элен – но из другой ветви Мультиверса. Многие из ветвей – большая часть, наверно, – очень мало отличаются от нашей, и время там такое же, и Элен та же, настолько та же, что, когда происходит то, что в физике называется склейкой, ни вы, ни она ничего не замечаете. Вы задаете вопрос, а отвечает на него Элен из вселенной, скажем, номер два, а потом вопрос задает она или Элен из третьей вселенной, а отвечаете вы, но не тот, что сейчас передо мной, а другой Себастьян, живущий во вселенной номер семь или одиннадцать…
     – Но кроме практически неотличимых миров, – продолжал Форестер, – есть и такие, где время течет быстрее или медленнее, и там Элен или уже успела вырасти и стать женщиной средних лет, а то и старушкой со вставной челюстью, и когда она появляется в нашем мире, ничего не понимая – ведь это и для нее шок, неожиданность, – то вам кажется, что происходит что-то мистически непонятное, хотя нет на самом деле ничего естественней этого явления природы. И существуют, наверно, миры, где понятие времени вообще отсутствует, но и там – я не уверен, но может быть – есть свой Себастьян, и своя Элен, а есть миры, где Себастьян сохранил лишь свою внутреннюю связь с вами, а внешне это совсем другой человек, а может, и не человек даже, какое-то иное существо, а может, и не существо вовсе, а камень на дороге или порыв ветра на берегу океана… Понимаете? Каждое существо – вы, я, Элен, ваша Памела, моя Фиона, кто угодно – связано со своими «я» (можете назвать их копиями) в других вселенных, когда-то ответвившихся от нашей, или в тех, что еще не ответвились, но ответвятся в будущем, ведь у них, тех, что ответвятся через сто лет, будет свое прошлое, а в нем – мы, – и с ними-нами у каждого из нас тоже есть связь, физическую суть которой мы еще не понимаем, но из-за этого она не становится менее реальной… Все мы так живем, Себастьян – обычно наши физические образы из других вселенных возникают здесь на очень короткое время. Как если в кинопленку кто-то впечатывает лишний кадр. Никто его не замечает, потому что он один на многие тысячи. Вы не способны ощутить, если ваш организм на миллиардную долю секунды изменился, стал другим, тоже вами, но из вселенной номер триста восемьдесят четыре, а потом, мгновение спустя, все возвращается, кадр промелькнул и исчез, и вы продолжаете жить, как жили. Вы – сумма множества Себастьянов Флетчеров, время от времени вы это ощущаете если не физически, то мысленно – к вам приходят идеи, до которых уже дошел ваш, скажем так, двойник из вселенной, дальше продвинувшейся во времени, а бывает наоборот – вы бессознательно подсказываете уже найденное вами решение двойнику из вселенной, чье время течет медленнее, чем у нас.
     – Сны… – пробормотал Себастьян.
     – Да! – воскликнул Форестер. – Конечно! Когда сознание отключено, наша связь со всеми другими мирами Мультиверса проявляется куда более естественно. Вы видите себя, во всех снах вы видите только себя, даже если вам кажется, что происходит фантастическое, нелогичное, невозможное – полет в грозовом облаке, например, – это воспоминание о том, что происходило, происходит или произойдет с вами, лично с вами в одном из ответвлений Мультиверса, вы не можете видеть ничего другого, вы всегда, в любом сне остаетесь сами собой, а если – по чистой случайности – наблюдаете ответвление, мало чем отличающееся от нашего, но продвинутое во времени на двадцать лет вперед, то вам представляется, будто вы видите, что произойдет с вами через двадцать лет, вы это запоминаете, и через двадцать лет это действительно происходит, и тогда сон вы объявляете вещим, хотя на самом деле он вещий не больше, чем любой другой сон, он всего лишь отражает реальность – вашу реальность, – просто вы не в состоянии распознать, где в этот момент существуете: во вселенной номер три миллиона или во вселенной номер четырнадцать тысяч…
     – А зачем вы ставили фотокамеру? Почему там получались…
     – Вы еще не поняли, Себастьян? Вы существуете во множестве миров Мультиверса, но не подозреваете об этом, потому что в кинопленке вашей жизни кадры вашего существования в других вселенных попадаются чрезвычайно редко. Если верить расчетам, обычная продолжительность таких кадриков соответствует кванту времени – это единица, деленная на десятку с тридцатью нулями. Совершенно неразличимая для сознания величина! И для физических приборов неразличимая. На это время в нашем мире возникаете вы из мира номер, скажем, семь миллионов, и на такое же время вы оказываетесь в мире номер семь миллионов. Если бы был только один такой обмен кадрами, то вы никогда и ни при каких обстоятельствах не заметили бы, не поняли, что существуете во множестве вселенных. Но таких квантовых обменов каждую секунду происходит огромное количество. Не такое, впрочем, чтобы вы это ощутили, но достаточное, чтобы это ощутило ваше подсознание.
     – А в некоторых случаях, – продолжал Форестер, – на пленке вашей жизни появляется не один вклеенный кадр, а сто, миллион, миллиард… Вы все равно их не замечаете, потому что и миллиард – ничто по сравнению с единицей с тридцатью нулями. Но ваше подсознание понимает, ваше подсознание фиксирует, ваше подсознание способно ощущать себя во всех тех мирах, о которых вы не подозреваете. Отсюда – вещие сны, голоса с того света, воспоминания о прошлых жизнях, которые на самом деле вовсе не прошлые, а самые что ни на есть настоящие… Это – в тех случаях, когда количество кадров из одной вселенной так велико, что общая продолжительность уже на грани вашего сознательного восприятия.
     – А Элен… – сказал Себастьян. – Вы ее снимали с частотой шестьдесят тысяч кадров в секунду. Это значит, что…
     – Ваша дочь – уникум, Себастьян! Она живет, как и вы, и я, во множестве миров, но у нас с вами склейки с иными ветвями нашей жизни продолжаются квант времени – ничтожно мало, – а длительность чужих кадров в жизненном фильме вашей дочери такова, что их можно фиксировать с помощью современной аппаратуры! Явления сначала продолжалось около одной пятидесятитысячной секунды – примерно на такое время фрагменты миров менялись друг с другом, кадры одной пленки оказывались на другой, и наоборот…
     – Не понимаю, – пробормотал Себастьян, – все равно это кажется мне бредом. Кадры… Миллион вселенных или миллиард… Хорошо, согласен. Но почему она… я… кто угодно… почему человек оказывается в другом мире вместе со своей одеждой, ведь…
     – Ваше «я», – подхватил Форестер, – это то, как вы сами себя воспринимаете. До вас это никак не дойдет, я вижу: не Элен из одного мира оказывается на какое-то время в другой вселенной – замещаются фрагменты реальности, бессознательно человек воспринимает себя вместе с одеждой и, может, вместе с каким-то еще предметом…
     – Элен… жива?
     – Себастьян, из того, что я сказал, разве вы сами не можете сделать правильный вывод? Смерти нет. Ее нет вообще. Вы существуете в бесконечном количестве вселенных – вы, лично вы, ваше «я», суть, называйте, как хотите. И если умирает ваше тело в одной вселенной, остаются жить миллионы… бесконечное число остальных… которые не заметят потери, настолько она по большому счету незначительна. Просто на одну из склеек станет меньше. Квант времени…
     – Нет, это вы не понимаете, – стиснув виски ладонями, сказал Себастьян. – Что мне до того, что в миллионах миров живут миллионы Элен и Памел? Я-то здесь, я не знаю, что происходит со мной где бы то ни было еще, и я видел, как Элен была и исчезла, а на линолеуме осталось выжженное пятно. И если я не могу найти свою жену, какое мне дело до того, что…
     – Вы уверены, Себастьян, что находитесь сейчас в том мире, в каком были сегодня утром, когда к вам в дом позвонил полицейский? – мягко спросил Форестер.
     – Я… – у Себастьяна раскалывалась голова, и вести разговоры, не имевшие никакого отношения к реальности, ему не хотелось. – Но ведь я это я, верно?
     – Конечно, – кивнул физик.
     – И я помню все, что со мной происходило. Каждую мелочь, и тот сожженный линолеум…
     – Да, – сказал Форестер. – В Мультиверсуме бесконечное количество миров, в которых все происходило именно так. До определенного момента. Развилки происходят каждое мгновение. Пока мы с вами беседуем, возникли миллионы вселенных. В одной из них вы сказали мне «не верю», встали и ушли искать свою жену, в другой дослушали меня до конца и поступили по моему совету, в третьей дослушали и ударили меня, поскольку не поверили ни одному моему слову, в четвертой поверили и именно потому ударили, в пятой…
     – Хватит с меня четырех, – пробормотал Себастьян. – Какое мне дело до прочих миров, если я нахожусь в одном, который не сам выбрал, и никуда мне отсюда…
     – Вы выбрали сами! Бессознательно. Для сознательного выбора у вас не было времени. Я не знаю, сколько Себастьянов связаны друг с другом квантовыми переходами – как лишними кадрами на кинопленке.
     – Если вы сейчас снимете меня быстрой камерой… – начал понимать Себастьян.
     – Думаю, шестидесяти тысяч кадров в секунду недостаточно, – покачал головой Форестер. – Есть, правда, люди…
     – Как Элен?
     – Да, – кивнул Форестер. – А теперь и вы, и ваша жена, и я, поскольку занимался этой проблемой…
     – Это что, заразно? – усмехнулся Себастьян.
     – В определенной степени, – кивнул физик. – Это не инфекция в медицинском смысле. В медицинском смысле это и не болезнь. Но влияние на ближайшее окружение существует, это я могу сказать точно. Человек сознательно или бессознательно выбирает вселенную, где существует, пока сознательно или бессознательно не выберет другую – так вы выбираете судьбу, понимаете? Выбираете линию жизни. Но и другие варианты вашей судьбы остаются в реальности Мультиверса! Выбирая, вы влияете на выбор ваших близких, и на то, какой выбор им предлагается. Есть вселенные, где вы, Себастьян, – обычный человек, и кадры из других миров возникают с той самой квантовой частотой, о которой я говорил, и вы проживаете для себя одну жизнь, не подозревая о других возможностях. Так живут все. Или подавляющее большинство. Но в одной из вселенных ваша приемная дочь Элен обладает способностью гораздо большего выбора. Она физически ощущает себя человеком многих вселенных, помнит себя в них, на ее теле даже сохраняются следы ударов, полученных в другом варианте ее жизни…
     – Неужели где-то Элен действительно били? – содрогнулся Себастьян.
     – Видимо, да.
     – Сейчас я в мире, где Элен жива?
     – Да, – кивнул Форестер.
     – Где она? И где Памела?
     Форестер испытующе посмотрел на Себастьяна.
     – Вы действительно…
     – Где они?
     – Пойдемте, – сказал физик и направился к двери. Себастьян с трудом поднялся и поплелся за Форестером, который уже стоял в коридоре за дверью, что-то говорил кому-то невидимому, и Себастьян подумал, что обязательно должен увидеть того человека, с которым разговаривал физик.
     – Господи, Фиона, – сказал он, добравшись, наконец, до двери и выглянув в коридор. – Господи, как ты… изменилась!
     Женщина, стоявшая рядом с Форестером, если и была Фионой, то постаревшей с их последней встречи лет на тридцать – она стала грузной и будто ниже ростом, седые пряди в волосах, темное платье с глубоким декольте, открывавшим ложбинку между тяжелых грудей; может, это была старшая сестра Фионы, о которой Себастьян ничего не знал…
     – Ты тоже не помолодел, – улыбнулась женщина и, обернувшись к Форестеру, спросила: – Он помнит все или…
     – Все… – не очень уверенно сказал физик и добавил: – Кажется.
     – И перцепцию кальеры?
     – Ну… – сказал Форестер. – По идее…
     Какая еще… Себастьян вспомнил.
     Это было на прошлой неделе. Он возвращался с последней точки в Больших Андах, там, в ущелье у Сахамы, они установили урию наблюдения, отличное место, очень чистый воздух, спектр можно измерять с такой частотой, какая недостижима не только в больших городах, но и нигде в пределах человеческого восприятия. Урия сразу после подключения начала передавать информацию, они зафиксировали канал и поспешили удалиться, чтобы не рисковать – все шестеро, Себастьян вспомнил спутников, он их прекрасно знал, давно работали вместе, они поднялись по склону – тому же, по которому спустились в ущелье, – и почти достигли поворота, чтобы там, в безопасности, отдохнуть, поесть и порассуждать о вечном и недостижимом.
     За поворотом их ждала кальера – не то чтобы на самом деле ждала, наверняка кальера была здесь и раньше, но не проявляла себя, потому что никто из проходивших мимо людей не обладал нужными для перцепции частотными характеристиками. А сейчас… Кто из них запустил помимо своего желания этот механизм склейки? Кто стал…
     Неважно. Первым попался Сеймур – не потому, что шел впереди, хотя и это имело значение. Но гораздо большее значение имело то обстоятельство, что Сеймур уже много раз участвовал в перцепциях, и его частотные полосы стали очень широкими, в них можно было пропустить если не целый мир, то такую его часть, которая наверняка могла…
     Хорошо, что шедший следом за Сеймуром Нагаралль мгновенно оценил ситуацию – Себастьян не мог, конечно, сказать, что именно увидел навигатор экспедиции, миновав камень, за которым скрылся шедший впереди Сеймур. Реакция Нагаралля была мгновенной, и только это спасло Себастьяну жизнь. Он бы не умер, конечно, смерти нет, эту истину каждый младенец впитывает с молоком матери, он бы не умер, но и начинать жить заново у него не было желания, слишком многими корнями он прирос к этой земле, к людям, с которыми работал много лет, к чилийским лесам, горам, сельве…
     Нагаралль поднял автомат и выстрелил, не задумавшись ни на мгновение – будто знал, что, когда, где и как произойдет. А может, знал? Не спросишь. Он выстрелил, Сеймур стал облаком желтого пара (досталось и дереву у обрыва – оно переломилось, и верхняя часть ствола с громким вздохом скрылась в глубине ущелья), а сам Нагаралль, вызвав неизбежную склейку, оказался за той гранью, где действуют законы не нашего мира, и навигатор медленно, как Чеширский кот, начал исчезать в засветившемся от накопленной энергии воздухе, последней исчезла улыбка, которую Себастьян запомнил на всю оставшуюся жизнь – то есть, на все то время, что ему еще осталось провести на этой планете, в этом теле, в этой ветви Мультиверса…
     Он не испугался, просто шагнул назад, зная, что ему больше ничто не угрожает, обернулся и успел увидеть, как Пендак, Суримо и Лагат, оказавшись в луче кальеры, прошедшем над камнем, тоже начали медленно исчезать, он стоял и смотрел, ничем не мог помочь, перцепция, начавшись, продолжается до исчерпания, он стоял и смотрел, прощался с друзьями и пытался представить себе, когда и где им доведется встретиться вновь – точно доведется, но произойти это может так далеко от мира, в котором он жил сейчас, что они не узнают друг друга – если, конечно, не примутся сравнивать воспоминания…
     – Я помню, – сказал Себастьян, переводя взгляд с Фионы на Форестера. – Но… не понимаю.
     И еще он сказал:
     – Где же, наконец, Памела? И Элен?
     – Долго он еще будет вспоминать? – нетерпеливо спросила Фиона у Форестера. – Не торчать же нам здесь допоздна!
     – Сейчас, – успокоил ее Форестер. – Если он вспомнил о кальере, значит, осталась самая малость.
     – Напомни ему.
     – Что? – пожал плечами физик. – Разве тебе помогло то, что я напомнил, когда…
     Фиона отвернулась.
     – Пойдем отсюда, – сказал Себастьян. – Кстати, Памела обещала сегодня приготовить жустину. Может, поедем ко мне, а? Честное слово, ребята, я уже в порядке. А если чего-то не вспомню, то спрошу.
     Фиона и Форестер переглянулись и облегченно вздохнули.
     В конце коридора открылся темный зев лифта, и они один за другим ступили в пустоту, Себастьян потерял опору и провалился, а Фиона с Дином держали друг друга за руки и потому последовали за ним не сразу, он потерял их из виду, но это не испугало его, он подумал о том, как хорошо будет вернуться домой после работы, Элен непременно приведет внуков, они такие милые…
     Из лифта он вышел на поляне у входа в коттедж – не промахнулся, хотя координаты задал подсознательно и после сегодняшних волнений мог ошибиться даже на милю. Подождал – сначала из синевы вечернего воздуха проявилась Фиона, махнула рукой Себастьяну, а Дин вышел чуть в стороне, подошел к Фионе, взял ее руку в свою и сказал:
     – Подарок забыли.
     – В следующий раз, – сказала Фиона.
     – Вы войдете в дом или останетесь на поляне? – нетерпеливо произнес знакомый голос, Себастьян обернулся медленно, будто массивный спутник, движимый системой гироскопов: за те несколько часов, что он не видел свою жену, она, конечно, мало изменилась, разве что переоделась к приходу гостей. Покрасить волосы, как он советовал, она так и не захотела, и седина, о которой Пам говорила, что она ей к лицу, показалась сейчас Себастьяну особенно ненужной, неправильной, как и морщинки вокруг глаз, и тяжелая походка (в прошлом году Пам упала со стула – вот нелепая история! – сломала ногу, и с тех пор ходила переваливаясь, будто гусыня).
     – Да, – сказал Себастьян. – Конечно, войдем. А как моя любимая жустина?
     – Тебе бы только поесть, – улыбнулась Памела.
     – А… Элен? – спросил Себастьян. Он не должен был спрашивать, потому что знал ответ, но все-таки спросил, потому что на самом деле это был самый важный вопрос в его жизни. Памела должна понять и не сердиться, и если она все-таки обидится, это будет означать, что он не окончательно принадлежит этому миру, какие-то частотные полосы в его личности еще не сузились настолько, чтобы исключить возвращение к…
     – Элен приедет прямо с работы, – сказала Памела, смерив мужа изучающим взглядом, – и непременно уничтожит половину твоей порции, так что, если вы все не поторопитесь…
     Себастьян потянулся к жене, чмокнул ее в щеку, понял по внезапно возникшему напряжению, что делает что-то не так, и сразу, конечно, вспомнил, что именно – обнял Памелу и крепко поцеловал в губы.
     – Пам, – сказал Себастьян, когда поцелуй закончился долгим объятием, – прости, я еще не очень…
     – Не первый раз, – улыбнулась Памела, – иди в дом, развлеки гостей, Элен скоро будет, у нее сегодня шермак, если ты забыл…
     – Что у нее? – переспросил Себастьян, но сразу же и вспомнил: слово обозначало обычный вернисаж, где вместо художественных полотен выставляли объемно-звуковые мыслеформы, производившие тем большее впечатление, чем меньше зритель-слушатель понимал замысел художника-композитора. Больше всего лично Себастьяна вдохновляли абстрактные шермы, Элен именно такими и занималась, работала тщательно, и угадать ее замысел пока не смог никто, а потому шермы пользовались бешеным спросом – воздействие их на психику было полным и таким продолжительным, что шермаки доктора Флетчер устраивали в Большой капелле не чаще раза в полгода – сегодня именно такой день и был: второй шермак Элен в нынешнем сезоне.
     Дин с Фионой расположились в гостиной на привычных местах – чтобы видеть пейзаж за окном: заходящее солнце, лес на склоне холма, лысую вершину, темную в этот предзакатный час, будто на холм надели черную шапочку.
     – Прошло? – участливо спросила Фиона, когда Себастьян смешал себе виски с содовой и сделал несколько глотков, чтобы привести в порядок мысли.
     – Мне опять пришлось ему объяснять основы Мультиверса, – усмехнулся Форестер. – Всякий раз этот тип выбирает почему-то ту из своих линий, где слыхом не слыхивали о спектральных возможностях человека.
     – Как прошлой весной? – нахмурилась Фиона.
     – Примерно, – кивнул Форестер.
     – Эй, – сказал Себастьян, поставив бокал на журнальный столик. – О чем вы? Что было весной?
     – Посиди, – мирно произнес физик, – сам вспомнишь.
     Памела внесла на блюде пять маленьких тарелочек с темными калданами, Форестер сказал «Как я голоден!» и сразу откусил от своего, расплывшись в блаженной улыбке.
     – Оставьте для Элен, – предупредила Памела.
     – Пам, – сказал Себастьян, – ты тоже запоминаешь все, что…
     – Нет, – покачала головой Памела. – Ты знаешь: я не люблю это… Эти переходы… И всякий раз нервничаю, когда ты… Тебе это так необходимо, Басс? Фиона, хотя бы ты его отговорила! Элен сколько раз пыталась, но он ее не слушает! И всякий раз возвращается в таком вот состоянии – ничего не помнит, ничего не понимает, весь там, где…
     – Но Басс быстро восстанавливается, верно? – мягко сказала Фиона. – Еще полчаса, и он…
     – А тебе, Пам, – перебил Себастьян, – тебе никогда не становится интересно… нет, не то слово… жизненно важно… нет, тоже не то… просто необходимо поискать среди своих частот ту, где ты другая, где ты можешь что-то такое, чего не можешь здесь?
     – Нет, – резко сказала Памела. – Я не хочу хоронить дочь, а в множестве частот я это уже делала. Я не хочу терять тебя, а в множестве частот это случилось. Я выбрала однажды эту мою жизнь, она мне подходит, и я хочу ее прожить до конца, а потом…
     – Потом ты все равно… – начал Себастьян.
     – Потом выбирать буду не я, а случай, – возразила Памела.
     – Не случай, – подал голос Форестер. – Я тебе много раз объяснял, Пам, – не случай выбирает мир, в котором ты ощущаешь себя, а ты сама, сознательно или, чаще всего, бессознательно.
     – В момент смерти…
     – Тем более в момент смерти. Ты видишь темную границу между мирами, видишь светлый выход и идешь к нему – ты сама выбираешь, к какому выходу идти, в каком мире оказаться, и чаще всего идешь туда, где еще живы твои родители или дети, если они ушли прежде. Это в натуре человека, где бы он…
     – А вот и Элен, – сказала Фиона, прерывая разговор, почти ежедневно повторявшийся с бессмысленной периодичностью.
     Элен вошла стремительно, будто маленький смерч пронесся по комнате. Она подбежала к Памеле и поцеловала ее в щеку, подбежала к Себастьяну и похлопала его по плечу, взяла с подноса оставшийся калдан, откусила большой кусок и принялась жевать, внимательно глядя на гостей и родителей.
     – Папа, – сказала она, – ты опять прожил ту жизнь, которую…
     – Он хочет понять тайну твоего рождения, – пожал плечами Форестер. – Хочет понять, почему именно тебя они с Памелой решили удочерить в российском городе. Если бы они взяли другую русскую девочку, не случилось бы ничего, что привело к твоей смерти. Он хочет понять, почему именно я оказался другом Фионы – если бы не эта случайность, то события развивались бы иначе, и чем бы закончилась история с твоими синяками…
     – Дин, – сказала Элен, – вы хотите сказать, что отец до сих пор ничего не понял?
     – Давно он все понял! – воскликнул Форестер. – Да и не может он всякий раз попадать в одну и ту же частоту, это физически невероятно! Все равно, что электрону повторить один и тот же путь. Так не бывает.
     – Так не бывает… – повторил Себастьян. – Скажи мне, Элен, – обернулся он к дочери, – кто все-таки наставил тебе синяков? Если бы Пам не увидела кровоподтек на твоем плече, я не обратился бы к Фионе, Фиона не обратилась бы к Дину, миссис Бакли не обратилась бы в опекунский совет… И еще, – Себастьян обернулся к Фионе, – действительно: как получилось, что твой друг Дин оказался именно тем человеком, единственным, кто сразу смог понять… Много ли физиков занимались эвереттикой и многие ли физики согласились бы с Дином, что человек – это кинопленка, в которую впечатаны лишние кадры, и их можно увидеть, если провести быструю съемку?
     – Думаю, – вместо Фионы ответил Форестер, – что я такой один. И на той Земле, и на этой, и Бог знает на каких еще.
     – Вот! – воскликнул Себастьян. – И именно вы оказались другом Фионы, и именно Фиона оказалась…
     – Не надо, Басс, – поморщилась Фиона. – Не изображай из себя сыщика. Конечно, это не случайно. Хотя, вообще-то, могло быть и игрой случая. Как ни мала вероятность совпадений, они случаются обязательно. Скажем, как зарождение жизни на Земле, тебе известен этот парадокс?
     – Боюсь, что… – начал Себастьян. – Я не силен в биологии.
     – При чем здесь биология? – раздраженно сказала Фиона. – Это изучают во втором классе! Или ты… – она внимательно всмотрелась в лицо Себастьяна и добавила мягко: – Извини, я все время забываю, что твои воспоминания… Господи, ты и смерть Элен все время переживаешь, да? Для меня это теоретическое знание, а ты…
     – Пам, – сказал Себастьян, – ты тоже…
     – Нет, – решительно сказала она, – для меня это, к счастью, тоже просто информация, я бы не пережила, если…
     – А как же ты пережила… там…
     – А ты?
     – Я… Я здесь, и здесь жива Элен, хотя так непривычно видеть ее… взрослой. Но что стало там со мной?
     – Боюсь, – сухо произнес Форестер, – что на той ветви вы погибли, Себастьян. И давайте я поставлю все точки над i. В конце концов, это мой эксперимент, и если вы захотите дать мне в морду, у меня не будет права обижаться.
     – Эксперимент? – пробормотал Себастьян.
     – Двадцать шесть лет назад, – кивнул Форестер. – Сейчас это уже давно признанная теория, эффект Форестера, если вы возьмете в руки любую книгу по физике Мультиверса. А тогда я был молод, писал диссертацию, был упрям и настойчив, сейчас мне не хватило бы упорства. Я изучал квантовую физику, увлекся идеями Эверетта, в то время они вовсе не были общепризнанными. Разветвления миров, бесконечные вселенные Мультиверса, точки бифуркации… Русский физик Юрий Лебедев писал о склейках – о том, что разветвленные вселенные не полностью изолированы друг от друга… И тогда я подумал: человек не может потерять связь с самим собой после того, как сделал выбор и все варианты выбора начали осуществляться – в разных мирах. Я изучал теорию суперструн и подумал: на квантовых отрезках времени все мои «я» во всех вселенных объединены, я существую здесь и сейчас, здесь и сейчас существует мое сознание, но я везде, я и никто иной, я связан сам с собой квантовыми переходами, и если бы у меня был фотоаппарат или видеокамера, которые могли бы снимать с квантовой частотой, я бы увидел, что каждый квант времени я другой – из одной вселенной, из второй, третьей, миллионной… И лишь суперпозиция кадриков создает меня таким, какой я есть. Понимаете?
     – Нет, – сказал Себастьян. – Я знаю, что такое квант времени. Это настолько малая величина… А вы – если вы помните это – поставили у меня в квартире камеру, снимавшую с частотой несколько десятков тысяч кадров в секунду.
     – Ну да, – кивнул Форестер. – Я был ограничен техническими возможностями аппаратуры. Максимум, на что я мог рассчитывать – семнадцать тысяч кадров в секунду.
     – Шестьдесят, говорили вы!
     – В том мире – шестьдесят, – кивнул Форестер. – Тот мир и наш ответвились друг от друга задолго до нашего с вами рождения, Себастьян, вот почему получилась накладка с возрастом… Шестьдесят тысяч или семнадцать, впрочем, разница невелика. Это не квант времени, это на много порядков больше. Преодолеть разрыв у меня не было никакой возможности, кроме…Я подумал…
     – Догадываюсь, о чем вы подумали, – мрачно сказал Себастьян. – Если каждый из нас – фильм, в который вписаны лишние кадры продолжительностью в квант времени, то в бесконечном Мультиверсе могут существовать люди, для которых эти кадры продолжаются гораздо дольше. Миллионную долю секунды. Или тысячную. А для некоторых – секунду или даже час. Час времени вы – Дин Форестер из своего мира, час – Дин Форестер из другого, еще час вообще не Форестер, а Пит Сойер, потому что в каком-то мире развилка произошла так давно, что вам при рождении дали другое имя…
     – А в каком-то мире, – подхватил Форестер, – ответвившемся миллионы лет назад, я и на человека не похож…
     – На волка… – сказал Себастьян.
     – Именно… Понимаете, откуда пошли легенды об оборотнях?
     – И вы должны были найти такого человека, чтобы доказать свою гипотезу. Разобраться в его личных частотах…
     – Меньше всего я интересовался оборотнями, – покачал головой Форестер. – Слишком далекое ответвление, слишком разные миры. Не договориться. Нет, оборотни не годились, хотя, конечно, их существование – аргумент в пользу склеек. Мне нужен был человек из вселенной, ответвившейся сравнительно недавно – чтобы не оказаться лицом к лицу с монстром, – и при том человек, в фильме жизни которого кадры сменялись бы не с квантовой частотой, а с такой, чтобы я мог зарегистрировать это своей аппаратурой.
     – Вам нужна была Элен, – кивнул Себастьян. – Звонок Фионы стал для вас подарком, верно? Так повезло – один шанс из бесконечного числа!
     – Боюсь, вы слишком оптимистичны, Себастьян. Миров в Мультиверсе бесконечное число, приблизительно похожих вариантов – столько, сколько атомов в нашей Вселенной, если не больше… И в подавляющем большинстве из них тамошний Форестер все еще продолжает искать человека, подходящего ему для эксперимента… Эта вероятность близка к нулю. Представьте: нужно было, чтобы я познакомился именно с той женщиной, которая знакома именно с вами, человеком, удочерившим девочку, причем выбравшим ее случайно в далекой России, и чтобы именно эта девочка оказалась носительницей нужного свойства, и еще должно было совпасть, что Фиона врач, а не, к примеру, историк, иначе вы бы к ней не обратились… Должно было совпасть столько событий…
     – Что это невозможно, хотите вы сказать?
     – В пределах одной вселенной – конечно, нет! Точно так же, как невозможно в пределах одной вселенной случайное зарождение жизни. То, о чем только что говорила Фиона: чтобы из неорганических молекул случайно возникла органическая жизнь, а затем разум, необходимо время, на много порядков превышающее возраст каждой отдельной вселенной. Креационисты всегда использовали этот аргумент, как доказательство бытия Бога.
     – Нам об этом рассказывали в воскресной школе, – вспомнил Себастьян.
     – Никогда не посещал воскресную школу, – отмахнулся Форестер. – Я хочу сказать, что и зарождение жизни на Земле, и мое знакомство с Элен – события в рамках одной вселенной практически невозможные. А в рамках Мультиверса –обязательные, потому что в бесконечной системе происходит все, что не противоречит законам природы. Для меня – и для любого ученого, работающего в области эвереттики – сам факт возникновения жизни является доказательством существования Мультиверса. Когда мне позвонила Фиона и рассказала о странной девочке… Себастьян, одно это доказывало, что Мультиверс существует – иначе столь маловероятное событие не могло бы произойти!
     – Папа, – мягко сказала Элен, – давай не будем говорить об этом. Ты здесь, мама тоже, я с вами, у вас внуки, сейчас Том с Питером в лагере скаутов… Если тебе кажется, что ты прожил сто жизней…
     – И я не схожу с ума? – кисло улыбнулся Себастьян.
     – Обычно, – серьезно сказал физик, – человек не воспринимает себя во всех мирах, иначе он действительно рехнулся бы. Да и вы пытаетесь вспомнить себя в трех-четырех вселенных, вряд ли больше… Видел я таких, а Фиона с такими работала – она лет десять была главным врачом в психиатрической клинике. Шизофрения чаще всего – болезнь наложения воспоминаний, интерференция памяти.
     – Пам, – сказал Себастьян, повернувшись к жене, тихо сидевшей в кресле и переводившей взгляд с мужа на дочь, – ты помнишь, как мы утром ехали в поезде, и Элен держала в руках куклу…
     Памела покачала головой.
     – Не утром, Басс, – сказала она. – Это было тридцать лет назад. Мы ехали в поезде, Элен держала медвежонка, ты, как всегда, рассказывал смешные истории – я всегда удивлялась, откуда их у тебя столько! – а потом мы приехали в Галвестон…
     – В Сиракузы, – поправил Себастьян.
     – В Галвестон, – повторила Памела, – и там нас встретили Дин с Фионой, у Дина был чемоданчик, и он сказал, что в чемоданчике столько наших жизней, что даже если мы очень захотим, все равно не успеем их прожить, хотя на самом деле они все в нас, и мы можем вспомнить каждую, но и на это у нас не хватит жизни… Да, Дин?
     Форестер кивнул.
     – Не удивляйтесь, Себастьян, – сказал он. – Вы это непременно вспомните. Не торопитесь.
     – Я хочу домой, – сказал Себастьян. – В Хадсон. К моей маленькой Элен. Я хочу узнать, кто ее бил, в какой бы реальности это ни происходило. Там я это узнаю, а здесь…
     – Здесь вы это помните, Себастьян, – сказал Форестер, а Элен крепче сжала ладонь отца.
     – Я… – начал Себастьян и прикусил губу: ему стало больно и стыдно, он всегда отгонял это воспоминание, он не хотел думать об этом и не думал много лет, будто ничего не было, он бы и сейчас не вспомнил, если бы с языка не сорвалось… Он был молодым… Но ведь и его так воспитывал отец: маленького Басса он бил тонкой палкой, сделанной из тростника – этого добра всегда хватало на берегах Гудзона чуть ниже по течению. Басс был уверен – отец внушил ему это! – что только силой можно воспитать настоящего человека, потому что по природе своей, по своей животной сущности человек зол и способен, в основном, на дурные поступки, о чем и свидетельствуют постоянные детские шалости, глупости и гадости.
     Когда они с Пам вернулись из России с ребенком, которого так хотела жена, Себастьян начал воспитывать девочку по-своему: он не резал тростник, эти времена прошли, он просто шлепал Элен всякий раз, когда она поступала по-своему или шалила, или поступала назло, а назло она поступала слишком, по его мнению, часто, и это приводило Себастьяна в бешенство, он гонялся за девчонкой по всей квартире, а Памела бежала следом и кричала. Крики наверняка слышали соседи, и всякий раз после таких сцен, когда Элен уже засыпала в своей кроватке, жена плакала и говорила, что он – монстр, что из-за его необузданного характера дочь у них непременно отберут, потому что в детском саду миссис Бакли не может не увидеть кровоподтеки, одну семейную пару уже судили за варварское обращение с приемным мальчиком – тоже, кстати, из России, – и приговорили к двум годам, а ребенка отдали в приют, и неужели он хочет…
     Он не хотел. Он любил Элен. Может, он любил ее даже больше, чем Памела, но не понимал, как можно воспитать хорошего человека, если не вколачивать в него с малых лет правила поведения и все заповеди, записанные в Библии.
     – Пожалуйста, папа, – сказала Элен. – Это было давно. Я на тебя не сержусь.
     – Это было здесь… – пробормотал Себастьян. – Я никогда тебя пальцем не тронул! Там. Дома. Когда я увидел синяки… Послушай, значит, та Элен была ты, а не…
     – Я.
     – Ты могла сказать…
     – Что? Когда ты начинал меня бить – здесь, я сбегала в другой мир, где меня любили не меньше, но ни разу не тронули пальцем.
     – Я бил тебя, – с отвращением сказал Себастьян. Он сбросил руку Элен, встал и вышел на веранду через высокую дверь, увитую снаружи темно-зеленым плющом. Он почти узнавал улицу – вроде бы те же дома стояли с обеих сторон, и те же маленькие сады отделяли дома от дороги, по которой время от времени проезжали машины – такие же, как там, вот проехал «форд», Себастьян узнал модель две тысячи третьего года, на такой ездил шеф в его фирме…
     Он вернулся в дом и спросил:
     – Какой сейчас год, черт возьми?
     – Вы не помните? – поднял брови Форестер.
     – Помню, конечно. Две тысячи тридцать пятый, и что же…
     Он замолчал. Год действительно был тридцать пятый, и он это прекрасно помнил.
     – Я потерял тридцать лет жизни, – произнес Себастьян с горечью.
     – Почему? – удивился физик. – Разве вы не помните каждый прожитый год?
     – Помню, – подумав, согласился Себастьян. – Но я не прожил их на самом деле! Мне было тридцать два только вчера, а сейчас…
     – Басс, – сказала Памела, – мы прожили все эти годы вместе, ты забыл?
     – Нет. Но…
     Он прислушался к себе. Он посмотрел на свою жену. Он подошел к большому зеркалу, вот уже десять лет висевшему слева от двери, и посмотрел на себя. Он обернулся и посмотрел на Элен – женщину, которая была его приемной дочерью. Он посмотрел на Дина и Фиону, они сидели рядом друг с другом, касались друг друга плечами, они были вместе, а не рядом – единое существо: муж-жена. «А ведь когда-то…» – подумал Себастьян. Когда-то? Два года назад. Или тридцать? «Нет, – подумал он, – мы никогда с Фионой не были любовниками, что за глупость, этого не могло быть, потому что…» Почему? Он сейчас уже не помнил – столько лет прошло. Если и было когда-то что-то в душе, то осталось в таком далеком прошлом, от которого сохраняются в памяти лишь никому не нужные обрывки.
     – С какой частотой я меняюсь? – спросил он у самого себя, глядя в зеркало. Вопрос был задан неправильно, Себастьян это понимал, но не мог сформулировать иначе.
     – Ты не меняешься, Басс, – Памела подошла к мужу и прижалась к его груди, постаревшая женщина с сединой в волосах, такая родная и такая сейчас незнакомая, хотя он, конечно, помнил – воспоминания всплывали на поверхность и, узнанные, мгновенно погружались опять, – каждое мгновение, каждый год их жизни.
     – Ты все тот же, Басс, – сказала Памела. – Не торопись. Я знаю это состояние – будто двое в одном. Со мной это часто происходит – когда просыпаюсь. Еще не отошла от сна, и та, воображаемая жизнь, кажется все еще реальнее реальности, но это проходит…
     – Да, конечно, – сказал Басс, – но все-таки: сколько меня сейчас во мне?
     Этот вопрос тоже не имел физического смысла, Себастьян понимал, но не мог сформулировать иначе.
     – Я не знаю, – сказал Форестер.
     – Не хотите ответить, Дин, или не можете?
     Форестер дернул головой, будто ему дали пощечину.
     – Что значит – не хочу? – воскликнул он с возмущением. – Я же говорю… – Он взглянул на Элен и добавил: – Одиннадцать кадров – каждый продолжительностью примерно по пять-шесть микросекунд.
     – Одиннадцать, – с удовлетворением сказал Себастьян. – И какой же я – тот, из… ну, откуда я пришел?
     – Басс, – сказала Памела, – ты ниоткуда не пришел, ты всегда был здесь. Да вспомни ты хотя бы, как в прошлом году мы втроем – ты, Элен и я – ездили в Россию, в Римско-Корсаковск, впервые за все годы…
     – Да, – сказал Себастьян. – Я помню.
     Он лучше помнил другой, первый, приезд в российскую глубинку, помнил, как, бросив в номере чемоданы, полез под душ, ошпарился ледяной водой и долго крутил краны, пытаясь добиться хоть какого-нибудь тепла, а вода становилась все холоднее, ему начало казаться, что струя замерзнет в воздухе, и возникнет ледяной столб, он быстро обтерся полотенцем и дрожал весь вечер, а потом все дни, пока они занимались бюрократическими процедурами, беспрестанно чихал и хорошо, что не заработал воспаления легких.
     Но и прошлогоднюю поездку он помнил тоже – милый провинциальный городок с памятником какому-то российскому президенту на площади перед железнодорожным вокзалом. Горячая вода на этот раз была и даже телевизионная стенка, не очень качественная, японского, а не китайского производства, но глубина резкости оказалась вполне приличной, и еще они с Памелой в первый вечер пошли к детскому дому, хотели войти, но…
     – Я помню, – повторил Себастьян. – Из этих одиннадцати – я сам могу выбрать, да или нет? Как ты, Элен, выбирала, когда была девочкой – помнишь седую даму в странном платье, а еще был Годзилла, это…
     – А, – улыбнулась Элен. – Мне там не очень… Видишь мир, будто из-за зеленого полупрозрачного стекла, и холодно, я не думала, что у нас так холодно…
     – Ты сама выбирала, или это не поддается контролю?
     – Послушайте, Себастьян, – с беспокойством произнес Форестер, – не делайте глупостей. Конечно, вы сами выбираете ветку Мультиверса, в которой хотите жить. Выбираете каждое мгновение, каждый квант времени. Одиннадцать… Это ничего не меняет. В каждой ветке вы – это вы. Вы существуете везде, понимаете это?
     – Дин! – воскликнул Себастьян. – Не заговаривайте мне зубы.
     – Еще пара минут, – сказал Форестер, – и остаточная память исчезнет, подождите немного.
     – У меня нет в запасе пары минут. Вы что, не понимаете? Я должен спасти Элен.
     – Но я здесь, папа!
     – Ты умерла… там.
     – Я жива – здесь.
     – Я хочу, чтобы ты жила везде.
     – Себастьян, в миллиардах ветвей Мультиверса мы с вами уже умерли и похоронены, в каких-то еще не родились, и в каких-то никогда не родимся. Нельзя же…
     – Наверно, нужно просто сосредоточиться, – пробормотал Себастьян. – Конечно. Эти техники давно известны. Медитация. Индейцы ели мухоморы, чтобы посещать других себя… В этом доме, конечно, нет ядовитых грибов. С другой стороны, Элен, маленькая Элен, – ты умела это без всяких грибов, неужели я…
     – Басс! – воскликнула Памела.
     – Папа!
     – Послушайте, Себастьян!
     Он отстранил жену, прошел мимо дочери, не обратил внимания на поднявшихся ему навстречу Дина и Фиону. Подошел к окну и посмотрел на закат. Солнце наполовину скрылось за горизонтом и выглядело багровым куполом, все глубже опускавшимся в черную воду далекого леса. Острые пики деревьев проткнули солнце насквозь, и ему, наверно, было больно, Себастьян слышал его стон, будто по небу пробегала звуковая волна – низкая, как гудение контрабасной струны.
     Себастьян прислушался к себе. Он ничего не чувствовал. Если каждый квант времени он становился другим, он должен это чувствовать. Должен чувствовать, чтобы выбрать свой путь, свою реальность, выбрать сам, а не подчиняться какой-то там квантовой статистике, о которой он знал только то, что она существует.
     «Только бы не попасть в мир, где я уже мертв, – подумал он. – Что будет, если я попаду в такой мир? Наверно, это невозможно. А если попробовать? Дин сказал: одиннадцать. Среди них есть я, который может… должен спасти Элен».
     Солнце скрылось, и последний луч скользнул, как мазок кисточкой по завершенной картине. Луч мигнул и оставил след, будто точку поставил после длинного предложения, в котором было много слов, много букв и так мало смысла…
     Луч был желтым, но за одно-единственное мгновение – будто и он проживал все великое множество своих жизней – стал зеленым, как весенний лист, голубым, как небо в полдень, синим, как вода в озере Эри, фиолетовым, как платье Памелы, что он купил ей на Рождество… где? Когда? Откуда это воспоминание?.. А потом исчезло солнце, исчез вечер, исчезло все.
    
     * * *
     В дверь звонили.
     – Пройдите в спальню, – сказал Себастьян. У него на мгновение закружилась голова, и собственный голос прозвучал приглушенно и совсем не убедительно.
     Он посмотрел в окно: на газоне расположилась съемочная группа канала Эй-Би-Си, судя по надписям на шапочках операторов и репортера, стоявшего ближе к дому с микрофоном в руке. Остальные журналисты собрались, видимо, у двери, в которую звонил сержант Холидей.
     Себастьян обернулся: Памела и Элен стояли у двери в спальню, жена крепко держала девочку за руку. Обе смотрели на Себастьяна со странными выражениями лиц: глаза у Памелы расширились от изумления, а Элен смотрела со страхом, узнавая то, чего узнавать не хотела.
     – Пройдите в спальню, – повторил Себастьян, понимая, что спальня не сможет стать надежным убежищем, если у Холидея есть ордер и если следом за полицией в дом ворвутся репортеры. Как уйти? Куда деться? Разве что… Элен сможет, она давно научилась это делать, она, похоже, управляет своими частотами, как опытный водитель – автомобилем на сложной трассе.
     – Басс, – дрожащим голосом произнесла Памела, – что с тобой? Господи, ты поседел за минуту! Ты…
     «Да, – подумал Себастьян, – поседел, дорогая, но не за минуту; там, откуда я пришел, минули тридцать лет. Пока я еще помню и то, что было там, и то, что произошло здесь, но скоро…»
     Он не стал тратить время на объяснения: открыл дверь в спальню, втолкнул жену с дочкой и прислонился к косяку, ожидая, что придумает Холидей. Только бы он не стал ломать дверь, девочка испугается, и тогда…
     Сержант влез в окно. Стекло разлетелось вдребезги, и в оконном проеме возникла тень. Прежде, чем Себастьян успел что-то сообразить, полицейский оказался посреди комнаты, за ним спрыгнули еще двое, стало шумно, кто-то кричал, кто-то, кажется, кого-то звал, в окне появился человек, державший на плече камеру, а потом Себастьяна толкнули, заломили за спину правую руку, бросили на пол, он сопротивлялся, как мог, но мог он так мало, и, когда услышал выстрелы, подумал, что стреляют ему в спину, сейчас он почувствует удар, провалится в вечность, он даже не сможет вернуться к себе, туда, в ту реальность, где ему шестьдесят, потому что из вечности не возвращаются, даже если уходит часть тебя, он хотел спасти Элен, а теперь вся надежда на Пам, и если она…
     Себастьян упал лицом вперед, ударился носом, и, должно быть, пошла кровь, стало сладко во рту, но руки были свободны, он приподнялся, а потом, шатаясь, встал на ноги.
     В дверях стоял Холидей, пистолет он держал в опущенной правой руке, Себастьян видел полицейского со спины, а то, что происходило в спальне, не видел вообще. Два репортера пытались оттеснить сержанта и посмотреть, а оператор с камерой оттолкнул Себастьяна, но прежде, должно быть, показал его телезрителям крупным планом, объектив глянул ему в лицо черным глазом, и кто-то сказал громко: «Это Флетчер, посмотрите, бедняга поседел за считанные минуты, действительно, ему столько пришлось пережить…» И еще: «Господи, что же это такое?!»
     Себастьян отодвинул полицейского и боком протиснулся, наконец, в спальню, где…
     – Элен, – прошептал он, – девочка моя…
     Годзилла, небольшой, совсем детеныш, лежал, раскинув лапы, между окном и кроватью, Памела лежала рядом: похоже было, что она хотела прикрыть ребенка своим телом, пуля ударила ее в грудь и отбросила в сторону. Памела даже удивиться не успела, лицо ее осталось спокойным, и волосы растеклись по полу, длинные пушистые волосы, каких у Пам никогда не было, она любила модные стрижки, она любила модные стрижки, она любила…
     «Я пришел не туда, – подумал Себастьян, – я выбрал не ту частоту и сейчас забуду все, что было, сейчас – сколько пройдет времени: минута, две? – перестану понимать, если в этой реальности Форестер ничего мне не успел объяснить. Кто это – Форестер?»
     – Господи Иисусе… – пробормотал кто-то рядом. – Что это делается?
     – Где девочка? – странным, не своим голосом спросил, ни к кому конкретно не обращаясь, полицейский. – Где, черт возьми, девочка?
     И, видимо, поняв, что на него направлена камера, закричал:
     – Это животное! Оно на меня набросилось! Мне ничего не оставалось! Уберите камеру, черт бы вас всех побрал!
     – Годзилла! – сказал кто-то. – А где, действительно, девчонка?
     – Вы ее убили, – прошептал Себастьян, пытаясь собрать остатки ускользавшей памяти, остатки понимания, остатки знания о том, что делать ему в этом мире больше нечего, он никого не спас, не успел, не смог, Элен все равно ушла, а с ней ушла Памела, и он должен уйти тоже, но как он уйдет, если он живой, уйти навсегда может только мертвый, ему нельзя здесь оставаться, как он будет здесь жить без них, без них ему никак невозможно, что же делать, уйти, уйти туда, где его ждут – на самом деле ждут – Пам и Элен, и этот физик, как же его звали, и еще Фиона, да, Фиона, что она говорила о каких-то частотах, это важно вспомнить, нужно вспомнить, он точно знал, что нужно, хотя при чем здесь какие-то частоты, когда нет больше ни Элен, ни Памелы?
     – Вы… – сказал Себастьян, обернувшись к полицейскому.
     – Откуда-то взялась эта тварь… – сказал Холидей. – Она на меня набросилась, Флетчер, не смотрите на меня так, будто… Эй, отдайте оружие!
     Себастьян выхватил из вялой ладони сержанта пистолет и прыгнул к кровати, туда, откуда не видно было ни Памелы, ни Элен.
     «Я должен вернуться… и может быть, хоть где-то спасти…Здесь уже поздно».
     Себастьян поднес пистолет к виску, «Эй!» – кричал сержант, и нужно было успеть… как медленно движется этот увалень, он будто повис в воздухе, время растянулось, и нужно успеть, пока воздух такой вязкий… Всего лишь нажать на курок, и все кончится… Подожди, сначала нужно найти частоту, в которой ты выжил, в которой тебе шестьдесят, и тебя ждут, но таких частот миллионы, нет, миллиарды, нет, еще больше, их так же много, как электронов во Вселенной, кто это сказал, ну да, Форестер, физик, который…
     Найти частоту, а потом…
     Перед тем, как в глазах блеснул последний луч заходившего солнца – из окна спальни открывался замечательный вид на Гудзон, – Себастьян успел нажать на курок.
     Был ли выстрел, он так и не узнал.
    
     * * *
     – Конечно, в нас это есть, – убежденно сказал Себастьян. – Квант времени, говорите? Очень маленькая величина, согласен…
     – Очень маленькая… – грустно улыбнулся Форестер и налил себе еще коньяка – немного, на один глоток или на три, если очень растянуть удовольствие. – Вы даже не представляете себе, Басс, насколько маленькая. Сейчас мы можем измерять промежутки времени, равные триллионной доле секунды. Квант времени в миллиарды триллионов раз меньше. Люди обычно даже о миллиарде имеют туманное представление, а тут… Пройдут сотни лет, прежде чем физика…
     – О чем вы говорите! – воскликнул Себастьян. Он уже третий час пытался убедить Форестера в том, в чем сам с некоторых пор был совершенно уверен. Женщины в большой комнате обсуждали платье, в котором появилась на вручении «Оскаров» Моника Шеппард, из-за закрытой двери слышны были взрывы возмущения, перемежаемые взрывами смеха. Элен уложили сегодня спать пораньше, и Себастьян хотел сказать Фионе, что от шума девочка может проснуться, Памеле напоминать об этом бесполезно, она просто не в состоянии сдерживать эмоции, а если Элен проснется, то вечер пропал – дочь начнет хныкать, придется все бросить и рассказывать сказку, обязательно ту, которую она сама выберет и будет подправлять каждое слово, вмешиваться в каждую ситуацию, а когда, наконец, заснет, то во сне будет с кем-то разговаривать и не всегда на понятном языке.
     – О чем вы говорите, Дин, – повторил Себастьян. – Я уверен, что, если продолжить эксперимент, мы добьемся успеха. Вы подходите к проблеме формально, а я предлагаю обходной путь.
     – Обходной? – хмыкнул физик. – Вы предлагаете штурмовать проблему с другого конца, только и всего. Хорошо, поставим мы вас перед камерой, делающей сотню тысяч кадров в секунду. Вы представляете, насколько человек медлительное существо? За три секунды вы успеете щелкнуть пальцами, и этот процесс растянется на триста тысяч кадров, которые потом будет безумно скучно просматривать.
     – Но вы же…
     – Мы! – оживился физик. – Мы снимаем быстротекущие процессы: полет пули, например. Я вам признаюсь, знаю, что вы не станете распространяться: надеюсь получить под эту программу грант военных. Я бы понял, если бы вы захотели сделать серию фотографий падающей со стола чашки, это давно известные картинки, но действительно эффектные, согласен. В любом учебнике физики…
     – Господи, – сказал Себастьян, – вот чего я не могу понять… Почему я прошу вас, физика, сделать то, что представляется таким естественным? Вы занимаетесь быстрыми процессами шестой год…
     – Пятый, – учтиво поправил Форестер.
     – Разве? – удивился Себастьян. – Мне казалось… Вы же познакомились с Фионой в две тысячи шестом, а поженились в седьмом, верно? И тогда вы уже занимались скоростной фотосъемкой…
     – Тогда у нас была камера на три тысячи кадров, – кивнул Форестер. – По сравнению с нынешней – земля и небо!
     – Вот именно! И вам ни разу не стало любопытно – что вы увидите, если посадите перед камерой человека?
     – Басс, – терпеливо проговорил Форестер, – я вам уже который раз объясняю: восприятие времени человеком настолько медленное…
     – Да слышал я это! – взорвался Себастьян. – И я тоже сколько раз повторял вам: человек способен принимать решения, а пуля, которую вы снимаете, – нет!
     – Ну и что? Если существует Мультиверс, о котором вы все время толкуете, то и пуля в разных мирах должна вести себя по-разному, поскольку в каждом квантовом процессе волновая функция раздваивается, и всякий раз рождается новая вселенная. Если бы что-то происходило, я бы видел это и на фотографии движения пули. А я не вижу – это быстрый, но непрерывный процесс. Приезжайте ко мне в лабораторию, и я вам покажу на компьютере…
     – Был я у вас, – поморщился Себастьян, – и никогда больше…
     – Были? – удивленно поднял брови Форестер. – О чем вы говорите, Басс? Я который уже год вас зову, а вы…
     – Был… – пробормотал Себастьян. Он знал, что Форестер прав, и не мог понять, почему ему так не хотелось оказаться в настоящей физической лаборатории, увидеть, как… вламываются в комнату полицейские… воспоминание промелькнуло так быстро, что Себастьян не успел ухватить его даже за кончик, но теперь он почему-то точно знал: да, был он там, был и никогда больше не захочет…
     – Человек способен принимать решения, – сказал он, возвращаясь к старому спору, который они с Форестером вели с тех пор, как Дин женился на Фионе и стал приходить к Флетчерам в гости, Пам больше не ревновала, напротив, к физику она относилась с уважением и едва заметным женским превосходством. – Каждый раз, когда человек принимает решение, в Мультиверсе появляется новая ветвь…
     – Допустим, – вздохнул Форестер. – Это гипотеза, которую никто никогда не сможет проверить экспериментом.
     – Вы можете это сделать хоть сегодня! Встаньте сами перед вашей камерой, если не хотите поставить меня. Мы существуем во всех мирах, созданных нашими решениями, пусть даже самыми незначительными, пусть даже подсознательными… Каждый квант времени мы проживаем в другом варианте мироздания, и, конечно, ощутить этого никак не можем. Но почему не предположить, что некоторые ветви пересекают друг друга не в течение кванта времени, а за вполне измеримую долю секунды?
     – Я уже слышал ваши идеи об оборотнях, – вежливо сказал Форестер. – И о прошлых жизнях. Так можно объяснить все, что угодно.
     – Это легко проверить!
     – Поставить вас перед камерой? Да. А когда ничего не получится – совершенно очевидно! – то вы скажете, что частота была недостаточна, и будете ждать, когда мы сконструируем камеру, снимающую со скоростью миллион кадров в секунду…
     – Вы можете это сделать? – оживился Себастьян.
     – Сегодня нет, но сможем, конечно, это вопрос технический.
     – Было бы замечательно!
     – И опять не будет результата, и вы станете ждать, пока появится камера, снимающая в секунду миллиард кадров… Вы понимаете, Себастьян, что до квантовой частоты, до такой скорости, чтобы регистрировать каждый квант времени, мы не дойдем никогда. Это невозможно.
     – У вас тормоз в подсоздании, – возмутился Себастьян. – Вы не хотите провести простой опыт!
     – В каждом опыте должен быть смысл!
     – Разве не очевидно, что экспериментатор обязан поставить опыт на самом себе?
     – Хорошо, – сдался Форестер. – Вот закончим серию с пулевой стрельбой, и пока не получим грант от Пентагона…
     – Вы мне это говорили уже сто раз, – вздохнул Себастьян. – Господи, почему физики так не любопытны?
     – А это вы мне сотню раз говорили, – парировал Форестер. – Давайте лучше позовем женщин – Элен уже заснула, верно? – и поговорим о том, почему оправдали Пита Джексона. Мне кажется, только женщины способны понять логику этого решения.
     Себастьян кивнул.
     Форестер продолжал говорить, но звуки слились в одно непрерывное звучание, в шелест ручья, Себастьян закрыл глаза и перестал слушать. Видеть он перестал тоже, но темноты не было, перед глазами привычно вертелись розовые и зеленые круги, пересекали друг друга, расплывались и снова становились четкими, и на этом фоне, как на ряби озерной волны, вспыхивали на мгновение и исчезали яркие трехмерные картины, которые не запоминались, так же, как никогда не запоминались Себастьяну сны. В детстве он думал, что это происходит с каждым, но потом, в разговорах с друзьями, понял, насколько его восприятие реальности отличалось от общего, он много думал об этом, а потом в их с Памелой жизни появилась Элен, и было таким счастьем узнать однажды, что у приемной дочери эти эйдетические картины, как их называли психологи, еще ярче, рельефнее и ощутимее. Главное – Элен умела запоминать и рассказывала ему, когда он приходил к ней вечером в комнату, поправлял одеяльце, они слушали, как Памела возится на кухне, и Элен рассказывала о тех жизнях, что проживала внутри себя. Рассказывала по-детски наивно, слов у нее не хватало, но Себастьяну и не нужно было много слов – он понимал. В одной из жизней Элен была старой женщиной, в другой – девушкой, только что окончившей Гарвард, в третьей… А еще она была придуманным ею же Годзиллой…
     Однажды, когда Элен уже совсем засыпала, а Себастьян погасил ночник и в комнате стало совсем темно, только тусклый свет из окна кое-как рассеивал мрак, дочь показалась ему… Это продолжалось мгновение – может, ему почудилось? Конечно, как могло быть иначе, но он точно знал, что не ошибся, потому что вспомнил эпизод, которого не было в его жизни. Вспомнил, как вспоминают вчерашнюю вечеринку, на которой слишком много выпил, чтобы запомнить все детали, но недосточно много, чтобы совсем отшибло память…
     На подушке лежала Элен, не совсем такая, к какой он привык, а чуть иная, девочка с пушистыми светлыми волосами, ей было не семь лет, а максимум три, она смотрела на него в темноте со странным выражением лица, будто просила о помощи, а он ничего не мог сделать, он только вспомнил в тот момент, как ломается под ударами дверь, вспомнил пистолет и вспышку пламени…
     Он почувствовал тогда сильный удар в грудь и подумал, что надо бы удержать равновесие, чтобы не упасть, но как он мог упасть – он сидел на краешке кровети, а Элен уже спала, во сне она чему-то улыбалась, он погладил дочь по голове и пошел на кухню, где Пам ждала его, чтобы обсудить кое-какие проблемы: счета за телефон слишком большие, да и бензин сильно подорожал, надо что-то придумать…
     Себастьян знал, что ничего придумать не в состоянии. Он жил реальностью. Разве он виноват в том, что реальностей в его жизни так много? Порой он их путал и разговаривал с Пам так, будто им обоим было уже по шестьдесят, а иногда так, будто они еще не поженились, а иногда – будто он… будто его…
     Убили?
     Его убили во множестве миров, а в другом множестве он продолжал жить, он спас свою дочь, и он не сумел ее спасти, он помнил все, но вспомнить мог очень мало.
     «И слава Богу, – думал он. – Иначе я сошел бы с ума».
     Если Форестер не хочет поставить простенький эксперимент с камерой, остается только разрешить Элен… Она давно хочет попробовать. Ведь у них так часто бывают одинаковые сны. И он всегда запрещал ей, потому что среди снов был один, в котором ее убивали.
     Но ведь – где-то. Когда-то. Они все равно останутся жить. Никто не может умереть окончательно, для этого слишком много вселенных должны в одночасье перестать быть…
     – Басс! – позвала из кухни Памела. – Чай готов, вы идете с Дином? Мы ждем!
     – Идем, – сказал Себастьян.
     – Знаете, Басс, – сказал Форестер, – пожалуй, я сделаю это. Не то чтобы вы меня убедили. Хочу доказать вам, что вы не правы. Мир, знаете ли, не дерево с бесконечным числом ветвей. Как, скажите на милость, управлялся бы Бог с таким мирозданием? В общем, приезжайте в понедельник, о’кей?
     – Договорились, – сказал Себастьян.
     Ему показалось, что это сказал не он один.