Перерыв у нее был всего полчаса. В кафе, где она привыкла проводить это короткое время, сегодня было необычно много посетителей. Она даже подумала, что не успеет перекусить. Но ее там хорошо знали, и знакомый официант, как всегда приветливо улыбаясь, принес ей заказ в считанные минуты. Получилось так, что Тони даже успела просмотреть утренние газеты, лежащие на ее столике. Впрочем, большого удовольствия ей это не доставило, просто было время.

     - У вас свободно? Вы не будете возражать, если я составлю Вам компанию? - у ее столика стоял молодой человек, лицо которого почему-то показалось знакомым, но эта мысль успела лишь мелькнуть в ее сознании.
     - Конечно, свободно... Я уже ухожу.
     - Жаль, я думал, что у меня будет приятный собеседник...
     - У меня заканчивается перерыв, - неожиданно смутившись, произнесла Тони.

     Но вдруг, почти против воли, задержалась и украдкой рассмотрела его: он был чуть выше среднего роста, не очень широк в плечах, со светлым лицом, знакомом не своими, в общем-то, неприметными чертами, а как-то иначе. На нем был дорогой белый костюм и пестрый, шейный платок. Но тут незнакомец перехватил ее взгляд и, прежде чем окончательно смутиться, она успела заметить его проницательные, серые глаза и темно-русые волосы. Чувствуя, как к лицу приливает стыдливый румянец, она схватила сумочку и бросилась прочь из кафе. Сердце отчего-то бешено колотилось. Когда Тони уже вышла из кафе, ее окликнули:
     - Извините, мадемуазель, вы забыли ключи!
     Она почему-то сразу узнала голос странного незнакомца. Она резко обернулась и увидела его, он быстро шел к ней от кафе, полы расстегнутого пиджака летели по ветру.
     Она не слышала удара, просто в какой-то момент стало темно, а потом она очутилась совсем в другом месте.

     Кругом стоял кровавый полумрак, багровые огни факелов плясали на жердях загона и терялись во мгле. Вокруг пахло скотом, отчаянием и смертью. Она сидела прислоненной к опорному столбу изгороди, уже не чувствуя перетянутых ремнями ладоней и ступней. Было нестерпимо больно, во рту была кровь из разорванных губ. Болело и где-то внутри, тоскливая тянущая боль звенела в холодной темной пустоте, от которой нельзя было скрыться и которую нечем было утолить, она знала, что эта пустота с ней до смерти, и больше всего на земле ей хотелось именно смерти. Она вспомнила резню в стойбище: пронзительные крики метущихся в панике людей, когда враги напали внезапно, со всех сторон. Когда она сначала забилась в темный угол, а потом, не помня себя, бежала по лесу, но ее настигли, а потом, прямо там, на упругой подстилке из мха, они по очереди долго причиняли ей боль. Она не помнила, видела ли еще раз стойбище рода, но точно знала, что все, кто был ей близок, ушли, воссоединились с предками и не могли ей помочь. От такой тоски надо было давно умереть, ведь остаться одной означало неминуемую смерть от зубов зверя, голода, от воли злых духов и обреченной беззащитности твоего существа. Эту нехитрую истину знали все женщины племени и поэтому хранили верность своим мужьям и семьям. Самым страшным наказанием для изменников и предателей рода было изгнание из общины. Они отправлялись в объятия лесных духов и никогда не возвращались назад. Но она все еще жила, и некого было попросить лишить ее жизни, как это делали вдовы. Она ждала смерти от рук жестоких врагов, но и те, кто лишил ее всего, не торопились отнять последнее, дав возможность соединиться с родичами. Страха в ней больше не осталось, его поглотила боль, как песок поглощает воду, как тьма пещер пожирает человеческий взгляд, а вода хоронит в себе любой голос. Внутри было пусто, темно и холодно, как бывает в пещерах, и оставалось единственное желание, чтобы исчезла боль, и чтобы так же тихо и льдисто стало бы и вокруг нее. Тогда из мрака проступят лица и голоса тех, кто всю жизнь был с ней рядом, далеких и близких предков, и она вновь воссоединится со своим родом. С теми, кого знала и любила.

     Тут она обратила внимание на трех мужчин, они о чем-то оживленно переговаривались на языке вражьего племени. Один из них, молодой и нетерпеливый, постоянно притоптывающий, не в силах устоять на месте, был для нее олицетворением боли. Именно он догнал ее, когда она пыталась убежать в лес, а потом первым прижал ее к земле. Сейчас он молчал, слушая двух других.
     Второго, сухого коренастого старика, она никогда в жизни не видала, но почему-то твердо знала, что старик и молодой едины, как ствол и листва дерева. Старик что-то рассудительно говорил, скупо жестикулируя, обращаясь к третьему. А третий был высок и широк в плечах, он был даже выше молодого, но это отчего-то не бросалось в глаза. У него было широкое, чистое лицо, теплое даже в неверном, злом свете факелов. Это лицо казалось ей бесконечно знакомым, даже родным, и вся ее живая, испуганная душа вдруг вырвалась из-под тоски и метнулась, как вспугнутая охотниками оленуха выскакивает из лесной чащи в последней надежде спастись. Но вот он кивнул старику, повернулся и пошел прочь. Проходя изгородь, он поджал ноги, и ограда загона осталась у него за спиной. Его мощная фигура почти сразу пропала во тьме.
     Искра, внезапно вспыхнувшая у нее в груди, погасла, как задутый мощным порывом ветра огонек лучины. Сердце гулко стукнуло и провалилось. В этот момент молодой посмотрел на нее так, что ее пронзила холодная дрожь от предчувствия новой боли. Он даже сделал шаг к ней, но старик удержал его и дал подзатыльник. Молодой с какой-то детской обидой глянул на старика, и тут снова возник третий - большой человек. Он тоже сказал что-то осуждающе молодому, а старику вручил какие-то тонкие ремни с блестящими бляшками и кольцами, такие ремни они надевали на лошадей. Старик перебирал ремни и было видно, что он счастлив. После осмотра упряжи старик и большой ударили по рукам, и тот, что принес сбрую, направился прямо к ней. Сердце заколотилось у нее в груди, но впервые за прошедшие дни в этом учащенном трепете не было страха. В его руках был кувшин, он присел рядом и дал ей пить. Питье было горьковатым, холодным, но удивительно вкусным, она пила жадно, захлебываясь, проливая обильную жидкость на грудь и живот. И вот когда воздух закончился в третий раз, она отпрянула от сосуда и мотнула головой.
     Большой человек понял ее, но после живительного сосуда в его руке появился нож. Она зажмурилась, сжавшись в ожидании конца. Именно сейчас, впервые за прошедшие в боли, страхе и отчаянии дни, ей неистово, до рвущегося из груди стона захотелось жить, но ничего не кончилось: он просто осторожно перерезал ремни, стягивавшие лодыжки и запястья. Перерезая ремни, он на какое-то время по очереди сжимал в своих огромных руках ее руки и ноги, растирал и мял их.
     Из его рук в нее будто втекала жизнь, тепло волнами расходилось по телу, хотелось жить. Потом он поднял ее на руки и куда-то понес. Только сейчас она увидела над собой звезды, они были удивительно яркими и большими, над лесом, где стояло стойбище, она никогда не видела таких огромных звезд. В лесу на них просто не обращали внимания, слишком многого опасностей и забот было внизу. Большой человек остановился и опустил ее на какое-то ложе, устланное шкурами, под шкурами было что-то еще, мягкое и упругое, шелестевшее, как сухая трава. Рядом были лошади, ей был знаком их запах, она успела пропитаться этим запахом, пока тот молодой воин вез ее к себе домой, как добычу, положив поперек спины своего скакуна. Не умерев тогда, она возненавидела этих животных. Но сейчас большой человек сел рядом и осторожно погладил ее по голове, мгновенно успокоив. Вселив тепло и уверенность. Вдруг послышались странные звуки, переступ конских копыт, под ней что-то качнулось и двинулось. Она вскинулась, чтобы посмотреть, но голова вдруг поплыла, силы оставили ее и мягкая темнота погасила сознание.

     Она проснулась от звука близкого тихого пения. Проснулась с той же сильной, истомной и радостной жаждой жизни, с которой так внезапно уснула вчера. Отсветы близкого пламени плясали на бревенчатой стене. Никогда она еще не видела таких стен, но страха перед ними не было, как перед тем загоном, из которого ее забрал большой человек. Было тепло и уютно, она лежала укрытая одеялом из мягких звериных шкур. И не было боли, хотя на запястьях еще оставались красные рубцы от ремней. Она знала, что они заживут, как заживает сейчас ее память. Она поднялась, откинув одеяло, оставшись нагой, как при рождении, и замерла, увидев сидящую у пылающего очага шаманку. Шаманка пела тихую, протяжную песню, от которой трепетал воздух.
     От этой дрожи по телу волнами ходили мурашки. Она вспомнила, что так пела ее мать, до того как ее забрали к себе предки. Она вспомнила голубые, как весеннее небо, глаза матери и светлые как лик солнца волосы. Ни у кого из родного племени не было таких глаз и волос, но такие глаза и такие волосы были у освободившего ее большого человека. Перед ее глазами стояли мать и так похожий на нее большой человек из вражьего племени, носящий на шее след от прикосновения смерти.
     - Как твое имя? - Спросила шаманка на языке сородичей.
     - Меня зовут Белка. - Произнесла она, не поняв своих слов. Это был вражий язык, родной язык ее матери.
     Шаманка молча подошла к ней, обняла и прижала к себе. Стало больно, тесно и жарко, исчез воздух.

     Легкость была не сравнима ни с чем, что она когда-либо испытывала. Тони растворялась в этой прозрачной и призрачной невесомости, была вовне и внутри нее, ей был доступен весь мир целиком и каждая его часть в отдельности. Все, что люди называют бытием, заполнено иллюзиями, но это лож, мая. Вот он, настоящий Мир, где непреложны любовь, разум и гармония, как плод совокупности первых двух начал. Жаль только, что испытать эту благодать возможно лишь в полушаге от «тоннеля». «Тоннель» был здесь же, в изголовии тела, средоточие вечного немеркнущего света, готовое принять в свои объятья ее душу. Между этим сгустком первозданного сияния и телом пробегали полупрозрачные радужные всполохи. Но туда ей было нельзя. Первым ее порывом было уйти туда, раствориться в этом сиянии, настолько светло и радостно было там. И она рванулась туда, взлетела легко и стремительно, на вдохе срываясь с земли, как подхваченный порывом ветра опавший лист. И вот, когда все остальные былые чувства начали растворяться в бесконечной, всепроницающей свободе, где-то в глубине чистого, как небо над горами сознания, мелькнула стремительная, невесомая тень. Она услышала голос, звучащий прямо из центра ее собственного сознания. Этот голос был тихим едва различимым, как угасающее эхо в горах, но он завораживал, подчинял незыблемой, вселенской воле, создающей и разрушающей миллиарды миров, за один удар сердца. И этот голос, прошелестев рядом, оставил на гранях разума всего одно слово:
     «Оглянись!». И это слово было действием, и она обернулась и увидела людей. В холле госпиталя сидели ее родители, прилетевшие из Франкфурта на личном самолете отца. Вместе с этим к Тони вернулись все чувства и эмоции, присущие живому человеку.

     Господи, сколько же она не видела отца так близко, с того самого рождества, когда она хотела познакомить родителей со своим Леоном - художником-абстракционистом из Парижа. Отец хотел привлечь ее к управлению фамильным банковским бизнесом, а ей, недавно кончившей университет, хотелось совсем другого, ей хотелось романтических приключений, экстремальных ощущений, а главное, страстной любви, которая была у нее тогда. Ей хотелось, чтобы в ней любили ее саму, а не финансовую империю у нее за спиной. Леон отцу не понравился, он откровенно называл художника «альфонсом» и пройдохой.
     Леон тогда вспыхнул и убежал, а между Тони и отцом состоялся тихий, но жестокий скандал, после которого она ушла из дома и уехала за любимым во Францию. Душа ее теперь рвалась на части от жалости, ведь отец во многом был прав. Жизнь с Леоном у нее не сложилась, страсть как-то незаметно иссякла, он кричал, что она подавляет его своим характером, а она просто не давала ему спиваться. Но однажды он, совершенно трезвый, уехал куда-то, а через три дня к ней пришли из полиции. Его машина на полной скорости врезалась в дерево, содержание алкоголя в крови мертвого водителя было запредельным. С тех пор она боялась мужчин, боялась причиняемой ими боли, и этот страх, а еще гордость, мешала ей помириться с отцом. Но теперь она видела, ощущала его горе, и это убивало ее. Ей хотелось кинуться к нему, попросить прощения, сказать, как она его любит, но она не могла. Она видела, и что он чувствует себя виноватым в том, что с ней случилось. Мать держалась прямо и твердо, платок в ее руках был сухим. Ее горе было высоким, как вера в бога, она будто что-то знала, но боялась сказать, ибо изреченная истина потеряет силу.
     Однажды она посмотрела вверх, туда, откуда на нее смотрела Тони, и их взгляды пересеклись. Тони была уверена, что мать увидела ее. Но в холле был еще один человек. Это был тот, с кем Тони встретилась сегодня в кафе. Ей вдруг показалось, что он орудие ее судьбы, что за его спиной стоит сила того самого голоса, что не дал ей уйти. Он говорил с кем-то по мобильному телефону, он говорил по-русски. Она впервые услышала этот язык лишь недавно, когда занялась подготовкой выставки работ странной русской художницы в галерее, где работала Тони. Она понимала значение не более двух-трех самых банальных выражений на этом загадочном языке, но сейчас она понимала смысл каждого слова и даже слышала ответы женского голоса на том конце.
     - Сколько у нее времени? - Спросила неизвестная, что была на том конце.
     - Час: может чуть больше, врачи не справляются с отеком мозга, уже говорят об органах. - Ответил он, поднимаясь из кресла, и быстрым шагом направился к выходу.
     - Успеешь, Сергей... - Скорее с утверждением, чем с вопросом, произнес приятный женский голос где-то далеко. - Город большой, а сейчас час пик.
     - Должен успеть. - Тихо, но твердо сказал незнакомец. - Это моя вина, она одна из Нас и должна вернуться.
     - Жду тебя! - Коротко утвердили на том конце, и отключились.

     Тони последовала за незнакомцем, прочь от своего тела, от родных, от госпиталя. Ей казалось, что вот сейчас откроется тайна ее жизни. Почему время так часто разрывает ее между сегодняшним днем и жизнью, прожитой тысячелетия назад, в неведомой стране, за тысячи километров отсюда. Хотя нет, она видела эту страну на картинах той русской художницы, где были изображены города-крепости огнепоклонников, стоящие средь степей. Воины на летящих сквозь ветер конях, хранящие свою землю от набегов врагов. С этих полотен на зрителя смотрели маги и камы, постигшие тайну бессмертия, знавшие, как подчинять человеческой воле стихии. Они хранили священный огонь от мрака и дали обет вернуться через тысячи лет, когда тьма вновь подступит. Этого откровения не было на картинах, оно открывалось Тони в моменты странного забвения.

     Тони не могла долго смотреть на эти картины, они оживали пред ней, расщепляя для нее время. В такие минуты, по словам тех, кто это видел, она отключалась, замирала, глядя на картину, и ее приходилось расталкивать.

     Это было мучительно, стоять на границе времен, рвущих между собой сознание, но и отказаться от оформления именно этой выставки она почему-то не могла.

     Там была одна картина, не пускавшая ее в глубь себя. Она не нравилась критикам, ее даже хотели снять с экспозиции, но русские пригрозили, что отменят выставку, на неустойки им было плевать. На огромном холсте спиной к зрителям стояли всадники, перед ними простиралась поросшая высокой травой ночная равнина, а впереди вспухал огненно-белый купол чудовищного взрыва, пойманный в миг своего зарождения. Казалось, еще мгновение, и испепеляющая, плазменная вспышка поглотит эту равнину, вырвется за раму холста, и волна с температурой солнечного ядра покатится дальше, превращая в огненную лаву и пепел все встреченное на пути. Всех, смотревших на это полотно, пробирал ужас, настолько четко была нарисована неотвратимая смерть. Но Тони видела, что люди и кони на картине спокойны, и это не обреченная отрешенность смертников, а покой и осознание собственной силы одолеть даже это: спасая тех, кто остался у них за спиной. Тони хотелось знать, что будет через миг после этого, но холст не «раскрывался» перед ней. И от этого ей до тоски, до слез хотелось быть там, среди этих странных, могучих людей.

     Сергей на сумасшедшей скорости гнал свой Феррари через центр города, немыслимым образом избегая пробок и постов дорожной полиции, будто знал, где они находятся. Он боролся с самым страшным врагом всего сущего – временем.
     Она знала, что эта борьба идет за ее жизнь. В горячке гонки он сорвал с себя шейный платок, и Тони увидела шрам у него на шее, след прикосновения смерти.
     Он остановил машину всего один раз, у ворот маленького частного пансиона на окраине города. Там его уже ждала высокая, молодая женщина в кроссовках и сером, спортивном костюме, будто собиралась на вечернюю пробежку. На ее сосредоточенном, отрешенном лице посверкивали внутренним светом полуприкрытые черные глаза, создававшие идеальную гармонию с застывшей лавиной иссиня-черных волос. Тони узнала ее, она знала в двух ипостасях, как художницу из России и как шаманку из древней Страны Городов. Она быстро села в машину, и Сергей рванул машину с места.

     Вернувшись, они направились прямо в реанимацию. Мать и отец Тони были еще в госпитале. Мать подписывала разрешение на изъятие органов, и это было правильно, зачем мертвому то, что может кому-нибудь спасти жизнь, но Тони уже точно знала, что не умрет. По коридорам сновали врачи и медсестры, ходили больные, но никто не заметил двух людей, прошедших в палату реанимации.
     Войдя, Сергей встал у ног тела, а шаманка у изголовья. Тони видела, как шаманка простерла руки над головой ее тела, и из этих рук потекло не жгущее серебристое пламя: радужные всполохи между «тоннелем» и телом стали редеть и истончаться, а когда шаманка прикоснулась к ее голове, «тоннель» захлопнулся, и для нее вновь наступила тьма.

     Тьма исторгала ее из себя, ломая, стискивая, вытесняя из груди последний вздох. Позади оставалось уютное, беззаботное прошлое. Которое кончилось навсегда. Из мягкой, такой знакомой темноты тепла и покоя, ее выталкивали в свет, безбрежное пространство и холодную, до льда в жилах, неизвестность.
     Она знала, что назад ей уже никогда не вернуться, но она инстинктивно пыталась задержаться в тишине, окружавшей ее до изгнания. Влажная горячая тьма изгоняла ее из себя с болью, ломая и выкручивая суставы, сжимая голову до вязкого треска костей черепа, проводя ее единственным, возможным путем через границу, разделяющую два существования. Но вот когда боль дошла до предела, а сердце, сжатое между двух жизней, ударило последний раз и замерло, готовясь никогда уже не расправиться, она вдруг вырвалась на свободу. И был долгий, бесконечный и мучительный вдох. В рот, в горло, в легкие хлынуло что-то незнакомое, обжигающее и колючее, этой субстанцией еще предстояло научиться дышать. Сердце снова забилось, напряженно и часто, наверстывая упущенное за несколько мгновений молчания. Выдохнутый воздух обратился звонким криком, пронизавшим вселенную от края до края. Наконец, извиваясь всем телом, она вся вырвалась в это незнакомое для нее пространство. Ее жгло и морозило, трясло и выворачивало наизнанку, из груди рвался лишь крик, на который вскоре не осталось сил, и настало беспамятство.

     Когда прошел шок у врачей, родных и друзей, когда высохли обильные слезы радости, умиления и прощения, когда ее перевели в обычную палату и позволили принимать посетителей, Тони узнала, что ее сбила машина, что первым тогда возле нее оказался какой-то господин из России, который и вызвал скорую помощь, дождался врачей, а потом исчез до приезда полиции. Тони хотела видеть своих спасителей, чтобы поблагодарить, а главное, для того, чтобы спросить, кто есть они и кто есть она и что лежит между ними, они знали это. Однако те, кто вернул ей жизнь, так и не появлялись. Но сегодня было странное утро, тихое, искрящееся и прозрачное, как пронизанная солнцем роса.
     А после завтрака дверь отворилась, и в палату вошел Сергей.
     - Белка, ты помнишь меня? - Спросил он по-русски, назвав ее древним, родовым именем.
     - Да, я помню. - Ответила Тони, как будто всю прожитую жизнь говорила на этом языке. Июль-2003