К читателю
    

Напишите все по пунктам, как я вам сказал, да и присовокупите, что кроме возложенного на вас поручения надеетесь еще то-то и то-то выполнить…           М.Е.Салтыков-Щедрин

    
    
    
    
    
    
    
    
    
     То, что предстоит вам прочесть – текст весьма необычный. В 1880 году в «Отечественных записках» был опубликован цикл очерков М.Е.Салтыкова-Щедрина «За рубежом». Это весьма объемное произведение (около 200 страниц убористого текста) без определенной фабулы и связного сюжета. Разумеется, отдельные его части являются блестящими законченными сценками из жизни, авторскими рассуждениями по поводу увиденного в заграничном путешествии, и аналитическими размышлениями в столь свойственной Михаилу Евграфовичу сатирической манере.
     Почти через сто лет после этого («примерно в 1976 году», как отмечено в ремарке) появляется «инсценировка» щедринского цикла очерков, автор которой – ныне специалист «мирового уровня» в области прикладной термодинамики и химической технологии И.Л.Лейтес.
     Появилась она «в 1970-е годы, когда я был безнадежно молод». (Так Иосиф Лазаревич характеризует те времена сегодня).
     В тексте инсценировки нет ничего, чтобы не было написано в свое время рукой М.Е.Салтыкова-Щедрина. Но, вместе с тем, эта инсценировка – не компендиум, а совершенно самостоятельное произведение, автором которого, безусловно, является И.Л.Лейтес. И фабула, и сюжет, и состав героев – все это плод творческой работы «инсценировщика».
     По причинам, которые всякий «бывший советский гражданин», прочитавший текст, поймет сам, да и для родившихся в новой России, но уже умеющих просто посмотреть на жизнь собственными глазами, а не через экран телевизора, ясным без объяснения, понятно, что текст лейтесовской инсценировки остался «в столе» автора и не был представлен публике.
     С эвереттической точки зрения представляемый текст интересен в нескольких аспектах. Во-первых, он демонстрирует барбуровские представления о том, что из одного и того же набора «элементов» («кадриков Бытия») конкретная реальность (в данном случае – текст) творится авторским сознанием. Во-вторых, «сами реальности» М.Е.Салтыкова-Щедрина, «молодого Лейтеса», и нынешняя, окружающая нас, оказываются фрактально подобными – Россия и «россияне» всех этих трех реальностей совершенно одинаково, «печенкой чувствуют», что «льзя», а чего никак «низ-з-зя»… Можно было бы рассмотреть и «в-третьих» и «т.д.», но… Третий звонок прозвенел, занавес поднимается, и на сцене…
    
     Ю.А.Лебедев
    
    

     Действующие лица.
    
     1. Автор.
     2. Подхалимов – репортер газеты «И шило бреет».
     3. Старосмыслов Федор Сергеевич – учитель латинского языка навозненской гимназии.
     4. Старосмыслова Капитолина Егоровна – его жена.
     5. Удав – бесшабашный советник.
     6. Дыба – бесшабашный советник.
     7. Мальчик в штанах – немецкий мальчик.
     8. Мальчик без штанов – русский мальчик.
     9. Блохин Захар Иванович – краснохолмский купец, торгующий яичным товаром и оттопыривающий губы при упоминании об отечестве.
     10. Блохина Зоя Филипьевна – жена Блохина, женщина, сложенная на манер Венеры Милосской.
     11. Матрена Ивановна – сестра Блохина, пожилая девица сырой комплекции (в форме средних размеров кулебяки), добродушная, общительная и повадливая.
     12. Лабуле – сенатор и стыдливый клерикал.
     13. Семен Иванович – статистик, обуреваемый писсуарной идеей (1 Старец).
     14. Николай Петрович - статистик, обуреваемый писсуарной идеей (2 Старец).
     15. Пафнутьев – инспектор.
     16. Павел Матвеевич – бонапартист.
     17. Сергей Федорович – бонапартист.
     18. Василий Иванович – бонапартист.
     Бонапартисты – это люди, смешивающие выражение «отечество» с выражением «ваше превосходительство» и даже отдающие предпочтение последнему перед первым.
     19. Бонапартистки – жены бонапартистов.
     20. Доктор.
     21. Граф Твердоонто.
     22 Полицейский.
     23 Студенты.
    
     Пролог
    
     Граф Твердоонто, Подхалимов.
    
     П. Ваше сиятельство! Сиятельнейший граф! Подхалимов, репортер газеты «И шило бреет». Разрешите небольшое интервью.
     Г. Рад, очень рад. Очень рад с вами познакомиться. Слушаю Вас.
     П. Граф! Как вы думаете, обильно ли наше отечество?
     Г. (На минуту задумывается, как бы соображая). Что вам сказать на это? Есть данные, которые заставляют думать, что да; есть и другие, которые прямо говорят: нет.
     П. Однакоже, граф!
     Г. Признаюсь Вам, я никогда не придавал этому вопросу особенной важности. Мне всегда казалось, что для нашего отечества нужно не столько изобилие, сколько расторопные исправники.
     П. Так что, например, ежели известную местность постиг неурожай, то, по мнению вашего сиятельства, достаточно послать в ту местность двоих исправников вместо одного, и вредные последствия неурожая устранятся сами собой?
     Г. Не вполне так, но в значительной мере – да. Бывают, конечно, примеры, когда даже экзекуция оказывается недостаточною. Но в большинстве случаев – я твердо в этом убежден – довольно хорошо исполненного окрика, и дело в шляпе. Вот почему, когда я был при делах. то всегда повторял господам исправникам: от вас зависит – все, вам дано – все, и поэтому вы должны будете ответить – за все!
     П. (Умиленный) Ах, ваше сиятельство!
     Г. (Одушевляясь) Скажу вам откровенно: Вся наша беда в том именно и заключается, что мы слишком охотно возбуждаем вопросы о неизобилии. Напоминая голодному об еде, мы тем самым вызываем в нем мысль о необходимости таковой. И притом, непременно в изобилии. Тогда как, если б мы этого не делали, то, наверное, из десяти случаев в девяти самые неизобильные люди сочли бы себя достаточно изобильными, чтоб, ввиду соответствующих напоминаний, своевременно выполнять лежащие на них повинности.
     П. (Удивляясь премудрости). Это, ваше сиятельство, в своем роде … идея!!
     Г. (Хвастаясь) В моей служебной практике был замечательный в этом роде случай. Когда повсюду заговорили о неизобилии и о необходимости заменить оное изобилием, - грешный человек, соблазнился и я! Думаю: надобно что-нибудь сделать и мне. Сажусь, пишу, предписываю: чтоб везде было изобилие. И что ж! От одного этого неосторожного слова неизобилие, до тех пор тлевшее под пеплом и даже казавшееся изобилием, вдруг так и поползло изо всех щелей! И такой сделался голод, такой голод…
     П. Но, конечно, ваше сиятельство….
     Г. (Играя брелоками) Через месяц спокойствие было водворено.
     П. Ах!! (хочет бежать).
     Г. Успокойтесь, Подхалимов, потому что теперь все это сделалось достоянием истории.
     П. (Записывает): «Об изобилии России думает, что изобильна, но не весьма. Недостаток сей полагает устранить, удвоив комплект исправников». Граф! Какого вы мнения о русском народе?
     Г. (Постепенно утрачивает стыд). Различного. Русский народ добр, гостеприимен и… легковерен. Таковы его хорошие стороны, но и только. Подлинно добродетельным он едва ли может сделаться, ибо чересчур пристрастен к спиртным напиткам.
     П. Но вы забываете, ваше сиятельство, что акциз с спиртных напитков представляет собой добрую часть нашего бюджета, и следовательно…
     Г. Не только не забываю, но всечасно о том помышляю. И даже однажды, быв спрошен по этому предмету, отвечал так: если б русский мужик и добровольно отказался от употребления спиртных напитков, то и тогда надлежало бы кроткими мерами вновь побудить его возвратиться к оным.
     П. Но в таком случае, каким образом согласовать ваше требование, чтобы русский мужик был добродетелен, с таким, можно сказать бюджетным осуждением его на обязательное пьянство?
     Г. (Разводит руками). Вот это и именно есть … наша ахиллесова пята!
     П. (Записывает): « О свойствах русского народа мнения хорошего, но не вполне; полагает, что навсегда осужден пить водку; отечество любит и даже находит заслуживающим снисхождения; но, впрочем, готов поступить и по всей строгости законов». (Встает). Ваше сиятельство! Не смею больше утруждать вас! (Прощаются).
    
     Действие первое.
    
     Картина первая. Кабинет доктора. На сцене Доктор и Автор.
    
     Д. Ну, как дела, батенька? Как ваши почки?
     А. Да что там почки, дело обычное, вот что-то правое ухо болит.
     Д. Это не по моей части, это вам надо съездить к Карлу Ивановичу на Васильевский остров.
     А. В такую даль? Не поеду. Да что же это за прогресс в вашей врачебной науке? Раньше лекарь лечил всех и от всего. И от живота, и от зубов и от оспы и кровь «бросал».
     Д. Ну, конечно, я могу вам средствице прописать, а все-таки к Карлу Ивановичу было бы вернее.
     А. По-моему все болезни и сама смертность получают развитие по мере усовершенствования врачебной науки, она их делает общедоступными. Бывало, выпьешь квасу с солью или фунта два моченой груши – пройдет живот, обернешь шею рваным чулком – пройдет кашель. Ну, молебен произнесешь – и все в порядке. А теперь – на Васильевский остров!
     Д. Но вам, батенька, надо серьезно почки лечить. На воды надо ехать, в Баден- Баден и немедленно!
     А. Зачем ехать? Чтобы почки действовали в исправности? Для кого и для чего это нужно? Чтобы посвятить себя нагуливанию животов?
     Д. Надо срочно ехать и на три месяца вы должны все позабыть – прошлое, настоящее и будущее.
     А. Но ради восстановления сил я должен последние растратить. Вот уж, как говорится, «жить живи и честь знай!»
     Д. Надо ехать! Но помните, во время лечения всякая забота и всякое напоминание о покинутом деле и даже «мышление» вообще считаются не сообразными с лечением (не кургемасс) и препятствуют, да, пре-пятс-твуют! солям и щелочам успешно впитываться в кровь!
     А. Ну, пускай даже глотание ваших кренхен в соединении с ослиным молоком. всяким там кессельбруннен дает мне бессмертие! Если все мы сделаемся бессмертными, то при чем же останутся попы и гробовщики?
     Д. (Качает головой).
     А. Ну, ладно! Я человек дисциплины и твердо верую, что всякое распоряжение клонится к моему благу. Еду!
    
     Картина вторая. Кабинет Пафнутьева.
     Пафнутьев и Старосмыслов.
    
     П. (Строго). Мне стало известно, милостивый государь, что на уроке латыни в гимназии вы давали следующий перевод из Тацита (читает): «Время, нами переживаемое, столь бесполезно жестоко, что потомки с трудом поверят в существование такой человеческой расы, которая могла оное переносить».
     Вы в Пинеге бывали?
     С. (Со страхом). Не бывал-с.
     П. Так вот, поедете, познакомитесь. Будете морошку собирать, тюленей ловить.
     С. За что?
     П. Так вы не знаете? Это мне нравится! Он не знает! Стыдитесь, сударь! Не увеличивайте вашей вины нераскаянностью! Хочешь Тацита – хоти и в Пинегу…предатель! (Уходит).
    
     Картина третья. Старосмыслов, Старосмыслова.
    
     С-в. Ну как же так? Действительно, я… Ну, допустим! Согласись, однако, Капочка, что можно было придумать и другое что-нибудь…Ну, пригрозить, обругать, что ли. А то Пинега!! Да еще с прибаутками – морошка, тюлени. Фраза… Ну, положим пустая! Ну, вредная, что ли! Но каким же образом из фразы вдруг выскочила… Пинега! Ведь подорожная уже готова… в Пинегу!
     С-ва. Ведь в этой Пинеге, сказывают, даже семга не живет!
     С-в. И ведь отлично я знал, что за это у нас не похвалят, с пеленок заставляли меня лепетать: «сила солому ломит – раз», «плетью обуха не перешибешь – два», « уши выше лба не растут - три». И все-таки полез! И географию-то когда учили, то приговаривали: Кола, Пинега, Мезень, Мезень, Мезень, Мезень! Нет-таки, позабыл и это! А теперь чему удивляться?
     С-ва. Что же делать, а? (В раздумье). А ты вспомни, Федя, чему сыну ты давал уроки? Вспомнил?
     С-в. Вспомнил! Петр Петрович! Его превосходительство! Он ведь теперь лицо, власть имеющее. Пошлю я ему телеграмму-с! Это последнее средство.
    
     Картина четвертая. Старосмыслов и Пафнутьев.
    
     П. Ну-с, милостивый государь… Тут по поводу вас поступило новое предписание. Пинега заменяется местом, не столь удаленным.
     С. (Вопросительно смотрит).
     П. Знаете ли вы это правило латинской грамматики: Толле ме, му, ми, мисс, си деклинаре домус вис?
     С. Знаю, ваше превосходительство.
     П. Так вот, вам необходимо срочно удостоверится, везде ли в заграничных учебных заведениях это правило в такой же силе соблюдается, как и у нас… Извольте получить паспорт! В Париж!
     С. Премного благодарен!
    
     Картина пятая. В поезде. Удав, Дыба и Автор.
    
     А. (Проходя): Помнится, когда нам в первый раз отворили двери за границу, то мне думалось: напрасно нас, русских, за границу стали пускать, наверное, мы заразимся. И точно, примеры заражения случались в то время нередко. Приедем мы, бывало, за границу и, точно голодные накинемся… Нигде не кричат караул, нигде не грозят свести в участок, не заезжают, не напоминают о кузьке и его родственниках… Но с тех пор прошло много лет и многое изменилось.
     (В купе входят Удав, Дыба и продолжают начатый разговор)
     У. Конституцию нам надо и такую, чтобы лбы затрещали!
     Д. Покойный граф Михаил Николаевич при мне самолично говаривал: я им ужо пропишу… конституцию!
     У. Как там ни вертись, а не минешь что-нибудь предпринять, чтобы лбы затрещали!
     Д. (Выглянув в окно). Вот здесь хлеба-то каков!
     У. Вот увидите, что скоро отсюда к нам хлеб возить станут!
     Д. (Задумчиво-патриотически). Ну, это уж кажется не того, слишком хватил.
     У. И у нас бы, по расписанию, не хуже должны быть, ан вместо того саранча. Ишь ведь! Саранчу ухитрились акклиматизировать! (К автору) Вы как об этом полагаете, а?
     А. Я так полагаю, ваши превосходительства, что если у нас жук и саранча даже весь хлеб поедят, то и тогда немец без нас с голоду подохнет!
     Д. Но для чего же вы непременно настаиваете, чтобы немец подох?
     А. Собственно говоря, я никому напрасной смерти не желаю. Я просто полагал, что таковы требования современной внутренней политики. Но если вашим превосходительствам представляется более удобным, чтобы подох русский, а немец торжествовал, то я противодействиям предначертаниям начальства не считаю себя в праве.
     Д. Но почему же, почему?
     А. А потому, ваши превосходительства, что во-первых, я ничего не знаю! А во-вторых, я отлично понимаю, что противодействие властям даже в форме простого мнения у нас не похваляется и пресекается путешествием в места е столь отдаленные.
     Д. Гм. Да… Но покойный граф Михаил Николаевич недаром говаривал: путешествия в места не столь отдаленные не токмо не вредны, но даже не без пользы для молодых людей могут быть допускаемы.
     А. Знаю я это, ваши превосходительства, но думаю, что люблю свое отечества самым настоящим манером. А именно: люблю ваши превосходительства.
     (Все в купе ложатся спать, темно. Автор дремлет, сидя в коридоре поезда. Ему снится сон).
    
     Картина 6 (сон). Мальчик в штанах (Мш) и мальчик без штанов (Мбш).
    
     (Улица. Немецкой деревни. Стоит мальчик в штанах. Внезапно на середину улицы вдвигается лужа. Из нее выпрыгивает мальчик без штанов).
     Мш. (Конфузясь, в сторону). Увы! Он без штанов! (Громко) Здравствуйте, Мальчик без штанов! (Подает ему руку).
     Мбш. (Не обращая внимания на протянутую руку). Однако, брат, у вас здесь чисто!
     Мш. (Настойчиво). Здравствуйте, мальчик без штанов!
     Мбш. Пристал, как банный лист… Ну, здравствуй! Дай оглядеться сперва. Ишь ведь как чисто, - плюнуть некуда! Ты здешний, что ли?
     Мш. Да, я мальчик из этой деревни. А вы – русский мальчик?
     Мбш. Мальчишко я. Постреленок.
     Мш. Постреленок? Что это за слово такое?
     Мбш. А это, когда мамка ругается, так говорит: ах, пострели те горой, оттого и постреленок!
     Мш. (Старается понять и не понимает).
     Мбш. Не понимаешь, колбаса? Еще не дошел?
     Мш. Вообще, многое, с первого же взгляда мне кажется непонятным в вас, русский мальчик. Объясните мне, отчего вы, русский мальчик, ходите без штанов?
     Мбш. Изволь, немец, скажу. Но прежде ты мне скажи, отчего ты так скучно говоришь?
     Мш. Скучно?
     Мбш. Да,скучно. Мямлишь, канитель разводишь, слюнями давишься, инда голову разломило.
     Мш. Я говорю так, как говорят мои добрые родители.
     Мбш. А у нас за такой разговор камень на шею да в воду. У нас по всей земле такой приказ: разговор чтоб веселый был!
     Мш. (Испуганно). Позвольте, однако ж, русский мальчик! Допустим, что я говорю скучно, но неужели это такое преступление, чтоб за него справедливо было лишить человека жизни?
     Мбш. Справедливо! Эк куда хватил! Нужно, тебе говорят. Нужно, потому что правило такое есть.
     Мш. (Хочет понять и не понимает).
     Мбш. У нас, брат, без правила ни на шаг. Скучно тебе – правило, весело – опять правило. Сел – правило, встал – правило. Задуматься, слово молвить – нельзя без правила. У нас, брат, даже прыщик – и тот должен почесаться прежде, нежели вскочит. И в конце каждого правила или поронцы или в холодную. Вот и я без штанов по правилу хожу. А тебе в штанах небось лучше?
     Мш. Мне в штанах очень хорошо.
     Мбш. Ты, чем похабничать то, лучше мне вот что скажи. Правда ли, что у вашего царя такие губернии есть, в которых яблоки и вишни по дорогам растут, и прохожие не рвут их? Неужто-таки никто даже яблока не сорвет?
     Мш. (Изумленно). Но кто же имеет право сорвать вещь, которая не принадлежит ему в собственность?
     Мбш. Ну, у нас, брат, не так. У нас бы не только яблоки съели, а и ветки бы все обломали! У нас намедни дядя Сафрон мимо кружки с керосином шел – и тот весь выпил!
     Мш. Ну, конечно, он это по ошибке сделал?
     Мбш. Опохмелиться захотелось, а грошика не было – вот он и опохмелился керосином!
     Мш. Но ведь он, наверное, болен сделался?
     Мбш. Разумеется, будешь болен, как на другой день при сходе спину взбондируют!
     Мш. (Пугаясь). Ах, неужели у вас…?
     Мбш. А ты думал, гладят?
     Мш. Знаете ли, русский мальчик, что я думаю? Остались бы вы у нас совсем! Господин Гехт охотно бы вас в кнехты принял. Вы подумайте только: вы как у себя спите? Что кушаете? А тут вам сейчас хороший войлок для спанья дадут, а пища – даже в будни горох со свиным салом!
     Мбш. Погоди, немец, будет и на нашей улице праздник!
     Мш. Никогда у вас ни улицы, ни праздника не будет. Убеждаю вас, останьтесь у нас! Право, через месяц вы сами будете удивляться, как вы могли так жить, как жили до сих пор.
     Мбш. (С некоторым раздражением). Врешь ты! Ишь ведь, с гороховицей на свином сале подъехал… Диковинка! У нас, брат, шаром покати, да зато занятно… Верное слово тебе говорю!
     Мш. Что же тут занятного… «шаром покати»!
     Мбш. Это-то и занятно. Ты ждешь, что хлеб будет – ан вместо того лебеда. Сегодня лебеда, завтра лебеда, а послезавтра – саранча, а потом – выкупные подавай! Сказывай, немец, как бы ты тут выпутался?
     Мш. Решительно ничего не понимаю!
     Мбш. Где тебе понять! А правда ли, немец, что ты за грош черту душу продал?
     Мш. Вы, вероятно, про господина Гехта говорите?.. Так ведь родители мои получают от него определенное жалованье…
     Мбш. Ну да, это самое я и говорю: за грош душу продал!
     Мш. Позвольте, однако ж! Про вас хуже говорят, будто вы совсем задаром душу отдали?
     Мбш. Ты про Колупаева, что ли, говоришь? Ну, это, брат… об этом мы еще поговорим… Надоел он нам, го-спо-дин Ко-лу-па-ев! Задаром-то я отдал – стало быть, я опять могу назад взять…
    
     Картина седьмая Баден-Баден. Бонапартистки, Бонапартисты, Доктор, Автор.
    
     А. Среди женщин, субъекты, способные всецело отдаваться праздности, встречаются довольно часто. Всякая дамочка самим Богом как бы целиком предназначена для забот о самосохранении. В прошлом у нее – декольте, в будущем – тоже декольте. Ни о каких обязательствах не может быть тут речи, кроме обязательства содержать в чистоте бюст и шею. Поэтому всякая дамочка не только с готовностью, но и с наслаждением устремляется к курортам, зная, что тут дело совсем не в том, в каком положении находятся легкие или почки, а в том, чтобы иметь законный повод по пяти раз в день одеваться и раздеваться. Самая плохая дамочка, если Бог наградил ее хоть какой-нибудь частью тела, на которой без ожесточения может остановиться взор мужчины, – и та заранее разочтет, какое положение ей следует принять во время питья «Кренхен», чтобы именно эту часть тела отрекомендовать в наиболее выгодном свете. Я знаю даже старушек, у которых, подобно старым ассигнациям, оба нумера давно потеряны, да и портрет поврежден, но которые тем не менее подчиняли себя всем огорчениям курсового лечения, потому что нигде, кроме курортов, нельзя встретить такую массу мужских панталон и, стало быть, нигде нельзя так целесообразно освежить потухающее воображение. Словом сказать, «дамочки» – статья особая, которую вообще ни здесь, ни в другом каком человеческом деле в расчет принимать не надлежит.
     (Отдыхающие Бонапартисты прогуливаются).
     Б.1. Какими судьбами? Вы!?
     Б.2. Да вот в горле все что-то сверлит.
     Б.1. С кем это вы сейчас говорили?
     Б.2. Мошенник! Знаете ли вы, какую штуку он удрал…
     Б.3. (Первому). И вы здесь? Давно?
     Б.1. Дней пять. С легкими справиться не могу.
     Б.3. С кем вы сейчас говорили?
     Б.1. Ужаснейшая, батюшка, каналья. Знаете ли, какую он вещь с родной сестрой сделал?
     А. А это что за башня?
     Б.3. В этой башне, по преданию Карл Великий замуровал свою дочь.
     Б.1. Здесь все башни таковы, что в каждой кто-нибудь кого-нибудь замучил или убил.
     Б.3. А у нас и башен-то нет.
     Б.1. Зато саранча!
     Б.3. (Доктору). Доктор! Я уже третий стакан выпил.
     Д. Ходите, обменивайте вещества!
     Б.3. Доктор! Вчера я получил письмо из России. У нас ведь знаете что? Са-ран-ча!!
     Д. Я бы особенным повелением запретил писать из России письма к больным. Ходите, обменивайте вещества!
     Б.3. Доктор! А это можно? (Шепчутся).
     Д. Гм… если уж вы… Но вы знаете мое мнение. Это положительно не кургемаасс.
     Б.3. Доктор! Чуточку!
     Д. Да, но я все-таки должен предупредить… Удивительный вы народ, бльные. Все вы прежде всего об этом спрашиваете… Ну, что с вами делать, можно, можно… А теперь ходите, обменивайте вещества. (Уходит).
     Б.3. А посмотри, какова дамочка, а? Каково платье? Где бант, там остановка, где перехват, там гляди. Наплюю я на эти воды, закачусь на целую ночь в Линденбах, дам Доре двадцать пять марок в зубы: скидывай, бестия, лишнюю одежду… Служи!
    
    
     Действие второе.
    
     Франция (Звуки Марсельезы, пение). Автор.
    
     А. Что меня поразило в Париже? Вы видите людей, которые поют Марсельезу – и им это сходит с рук. На первых порах это меня ужасно смутило. Думаю: сам-то я, разумеется, не пел – то как бы не пострадать за присутствование!
    
     Картина 1. Париж, меблированный дом, на лестничной площадке. Автор, Блохин, Блохина, Старосмыслов, Старосмыслова.
    
     Б-н. (Голос сверху). Матрена Ивановна, ползешь что ли?
     Б-а. Ах, уж так-то я нынче взопрела! Так взопрела, что, кажется, хоть выжми! (Появляется, видит автора). Русские?
     А. Русский-с.
     Б-а. Ну вот, а я-то распелась! Не взыщите уж, сделайте милость! Все думается, француз кругом, не понимают по-нашему. Ан русский.
     Б. (Голос). Матрена Ивановна! Машина готова!
     Б-а. Чайку попить собрались. (Уходит).
     А. (Стучит в дверь, за дверью испуганный голос Старосмыслова). Захар Иваныч! Вы?
     А. Нет, не Захар Иванович.
     С-в. (Осторожно открывает дверь, встречает автора, испуганно). А! Ну вот… вчера, что ли, приехали? А я было… Ну, очень рад! Садитесь! Садитесь, что ли, как у вас, в России? Цветет и благоухает?... А, об господине Пафнутьеве не знаете ли чего? (Жмет руку, с трудом успокаивается).
     А. Слыхать-то слыхал, да что вам вдруг Пафнутьев на ум пришел?
     С-в. Пафнутьев-то! Да вы знаете ли , что я чуть было одно время с ума от него не сошел! Представьте себе: в Пинегу-с Каково вам это покажется… В Пинегу-с!
     А. Конечно, в Пинегу… еще бы! Ужели есть такая нужда, которая может заслать человека в эти волшебные места? Но здесь-то, в Париже, можно бы, кажется, и позабыть об господине Пафнутьеве.
     С-в. Здесь-то-с? А вы знаете ли, что такое.. здесь? Здесь!! Стоит только шепнуть: вот , мол, русский нигилист и … и… арестантский вагон и марш на восток!
     А. Послушайте, однако ж. Вы что-то такое странное говорите. Я полагаю, что Гамбетта…
     С-в. Гамбетта-с! Да ведь это, батюшка, тоже в своем роде Пафнутьев! Сделайте милость! Назначьте-ка его у нас исправником, он вам покажет, где раки зимуют…да! Как тут на Венеру Милосскую смотреть, когда перед глазами мечется Пинега да Верхоянск. (Входит Старосмыслова).
     С-ва. Федор Сергеевич, вероятно, вам на судьбу жалуется? И охота, право! Забыть надо, а он себя все раздражает. Кончилось ведь?
     С-в. Кончилось ли оно – бабушка надвое сказала.
     С-ва. Но ведь мы не в Пинеге, а в Париже!
     А. А прогоны и порционные вам выдали?
     С-в. Ну…что уж!
     А. Нет, вы этого не говорите! Я согласен, что это походит на сновидение, но с другой стороны какое же русское сновидение обходится без прогонов и порционов.
     С-в. Так-то оно так…
     А. Нет, Федор Сергеевич! Вы этого не оставляйте! Вы подумайте об этом!
     С-в. А что ты думаешь, Капочка! Ведь это в своем роде…
     С-ва. (Смеется).
     А. По моему мнению и откладывать нечего. Пишите.
     С-в. (Берет лист бумаги, ручку, садится).
     А. Первое: Был, дескать, я тогда-то командирован с ученой целью, но распоряжение об отпуске прогонных денег по упущению не сделано… Ну, и так далее. До свидания. Желаю успеха-с!
    
     Картина 2. Комната Блохина. Подхалимов, Блохин, Матрена Ивановна, Зоя Филипьевна, пьют чай. Комната забита покупками.
    
     Б. Зачем мы поехали в Париж? Загадка, сами не можем себе объяснить, скучаем. Главная причина, языку у нас нет, ни мы не понимаем, ни нас не понимают. Надо было еще в Красном Холму это рассудить, а мы думали: бог милостив! Вот жена хоть и на пальцах разговаривает, однако, бабам бог особенное дарование насчет тряпья дал – понимают ее. Придет в магазин, сейчас гарсон навстречу! Мадам! Понравится ей вещь – она ему палец покажет, а он ей в ответ – два пальца. Потом она полпальца прибавит, а он часть пальца отбавит: будьте, значит, знакомы! Смотришь – и снюхались. Ишь, вороха натаскала!
     М.И. Кабы не Капитолина Егоровна с Федором Сергеевичем – и голодом, пожалуй, насиделись бы.
     Б. Да и с Федором Сергеевичем нелады вышли. Мы-то, знаете, в Париж в надежде ехали. Наговорили нам в Красном-то: и дендо, и пердро, тюрбо…Аппетит-то, значит, и вышлифовался. А Федору Сергеевичу в хороший-то трактир не по карману – он нас по кухмистерским и водит! Только уж и еда в этих кухмистерских – чистый ад!
     М.И. А попробовали сами собой в трактир зайти, стали кушанье – то заказывать, а он, этот… гарсон, что ли, только глаза таращит!
     Б. Да еще что вышло! Подслушал этот наш разговор господин один из русских и заступился за нас, заказал. А после обеда и подсел к нам: не можете ли вы, говорит, мне на короткое время взаймы дать? Ну, нечего делать, вынул пятифранковик, одолжил.
     А. Да вы бы в русский ресторан сходили.
     Б. Были-с! Помилуйте – биток! Затем ли мы из Красного Холма сюда ехали, чтоб битки здешние есть?
     З.Ф. Ни в театр, ни на гулянье, ни на редкости здешние посмотреть! Сидим день деньской дома да на окошки смотрим! Только вот к обедне два раза сходим, так как будто…Вот тебе и Париж!
     А. Но отчего бы вам со Старосмысловыми в театр не сходить?
     З.Ф. То-то, что сердцами, значит, не сошлись, да и не то, что сердцами, а капиталами как будто отощали. Нудной ведь он! Ото всех прячется да высматривает кого-то, прости господи, Пафнутьева поджидает.
     А. Ах, боже мой! Вот чудо-то!
     Б. И я тоже пытал говорить. Как, говорю, возможно, чтоб господин Пафнутьев в Париже власть имел! И хоть бы что! Браслеты, говорит, на руки, и катай по всем по трем! Очень уж его там напугали, в отечестве-то! А человек-то какой преотличнейший! И как свое дело знает! Намеднись идем мы вместе и спрашиваю я его: как, Федор Сергеевич, на твоем языке «люблю» сказать? Амо, говорит. Ну, говорю, амо и тебя и Капитолину Егоровну твою, и я, И жена, и все мы амо!» Ну, усмехнулся: коли все, говорит, так уж не амо, а амамус! И за что только такая на них напасть! Что только они с ними сделали!
     М.И. Уж так вам их жалко, так жалко.
     А. Вы долго ли думаете в Париже пробыть?
     Б. Да свое время отсидеть все-таки нужно. С неделю уж гостим, еще недели с две – и шабаш.
     А. Так знаете ли, что мы сделаем. И вам скучно, и мне скучно. Так вот мы соединимся вместе, да и будем сообща скучать. И заведем мы свой собственный Красный Холм, как лучше не надо.
     Б., М.И., З.Ф. (Хором). И преотлично!
     А. Я буду вас по ресторанам и по театрам водить. И все про таким театрам, где и без слов понятно.. А ежели Старосмыслову прогоны и порционы разрешат, так и они, наверное, жаться не будут. А в Париже надоест, так мы в Версаль, вроде как в Весьегонск махнем, а захочется, так и в Кашин… то бишь, в Фонтенбло – рукой подать.
    
     Картина 3. Версаль.
    
     Б. (Перед Венерой). Такая у нас в Кашине была…Она сама. Наша. Кашинская! (Автору) При тебе только мы и свет узрили! Кабы не ты, что бы мы, приехавши в Холм про Париж рассказывать стали? Ишь ведь ты … на все руки! Стало быть, в эфтом самом месте энти самые короли…
     А. Именно так.
     Б-а. Все короли да все Людовики. И что за причина такая?
     Б. Шабаш! Царство небесное и кончен бал! И как эти французы теперича без королей живут? Чудаки, право!
     Б-а. А как живут! Известно! День да ночь – сутки прочь.
     Б. Не иначе что так. У нас ребенок и тот понимает, а француз этого не знает! Чудаки! Федор Сергеевич! Давно хотел я тебя спросить: Как на твоем языке «король» прозывается?
     С. Рекс.
     Б. А император?
     С. Император.
     Б. А который по твоему больше – Рекс или Император?
     С. Император уж на что выше!
     Б. Ну, так ты и может себе на ус… да! (Кричит) Свиньи – и те лучше не –чем эти французы живут! Ишь, ведь! Королей не имеют, властей не признают, страху не знают, бога – то веруют ли? (Старосмыслову) А ты, парень, все-таки, на ус себе наматывай! (Его уводят).
     С. А что, Капочка, действительно, не покаяться ли мне? Ну, какие у меня перспективы, у учителя грамматики да еще которому не выдали прогонных денег?
     С-ва. Нет, нет, да еще, потом может быть вышлют прогонные?
     С-в. Вот, ежели вышлют, тогда, пожалуй, можно и воспрянуть; но если не вышлют. Но, положим, что даже и вышлют – разве можно бессрочно жить в Париже, исполняя поручение « Толе ми, му, миси? Когда же-нибудь придется и опять в Навозный с отчетом ехать. Кап… Не знаю, как тут быть…
    
    
    
     Картина 4. Париж, ресторан. 1 и 2 Старцы.
    
     1 Ст. (Глядя в окно). Сто двадцать седьмой!
     2 Ст. Однако! Сегодня что-то уж не на шутку!
     1 Ст. Сто сорок третий!
     2 Ст. Вот у нас этих удобств нет.
     1 Ст. Здесь насчет этого превосходно, сошел с тротуара, завернул в будочку и прав.
     2 Ст. И, надо сказать правду, здешнее население пользуется этим удобством с полным сознанием своего права на него. Представьте себе, неотступно часами сидим мы здесь, а уж сто сорок три человека насчитали. Семен Иваныч! Смотри-ка, смотри-ка! Сто сорок четвертый. Сто сорок пятый!
     1 Ст. А вот и сто сорок шестой бежит!
     (Входят Блохин, его жена, сестра, Автор, Старосмысловы).
     Б. (К старцам). Вы русские? Прошу тоже к столу. По случаю моего дня ангела-с. Прошу, господа! (Один из старцев садится, второй дежурит у окна. Так весь вечер по очереди).
     А. Исследованиями занимаетесь?
     1 и 2 Ст. (Хором). Да, исследуем!
     1 Ст. Мы с молодых лет отстаиваем писсуарную идею.
     2 Ст. Нам сам Губошлепов миллион рублей пожертвовать обещал на приведение дела в ясность. И уже выдал по пять тысяч.
     (В ходе разговора гости рассаживаются, наливают вино и т.д.).
     А. Если бы все следовали вашему примеру, насколько человечество было бы счастливее! Насколько сама жизнь удобнее и приятнее! Устройте писсуары, удовлетворите эти справедливые требования публики, какой вдруг получится переворот в жизни целой массы пешеходов! Как все будут довольны! Как повеселеют и расцветут лица! Какая появится в движениях свобода и уверенность! (Поднимает бокал, тост). Исполать вам, Захар Иванович! Поздравляя вас с днем ангела, мы поступим вполне с обстоятельствами дела, ежели в этом поздравлении соединим наш сердечный привет и верным сообщникам на поприще яичного и курячного производства. Захар Иванович, Зоя Филипьевна! За вас поднимаю бокал мой! Плодитесь! Плодитесь смело и беззаботно! Ибо в размножении купеческих детей заключается существенное назначение Краснохолмского 1 гильдии купца! Вы же, милая Матрена Ивановна, яко добрая сестра и будущая тетка, старайтесь и не имея собственного плода, проводить время с пользо. (Все целуются. Гости едят и пьют).
     1 Ст. Николай Петрович! Ваше превосходительство! Сто сорок седьмой! 148! 149!
     Б. (Поперхнувшись). Тьфу, черт бы тебя побрал, как испугал, чуть не подавился.
     (Начинается эстрадная программа, звучит оркестр).
     А. (Старосмыслову). Современный властелин Франции – порнограф до мозга костей. Вы посмотрите на покрой женских одежд. Каждый день – новая обнаженность. Сегодня нет ничего неясного подмышками, завтра, наверное, такая же ясность постигнет какую-нибудь другую разжигающую часть женского бюста.
     (В это время Старцы меняются местами).
     2 Ст. Мы исследуем Париж по сю сторону Сены, разделив его на две равные половины. Утром каждый отправляется на свою сторону и наблюдает. Около двух часов сходимся в русском ресторане и совместно наблюдаем за стеной комической оперы. Затем снова расходимся и вечером дома проверяем друг друга.
     А. И много берет это у вас времени?
     1 Ст. Да как вам сказать! Вот пять месяцев живем в Париже, с утра до ночи только этим вопросом и заняты, а между тем и десятой части еще не высмотрели.
     А. И любопытных результатов достигли?
     1 Ст. Да вот так-с. Теперь я, например, Монмартрским бульваром совсем овладел, так верите ли или не верите, а даже сию минуту могу сказать, в какой будке есть гость, а в какой нет!
     А. Черт побери!
     2 Ст. Это так точно, то же самое и я могу сказать о бульваре Бонн- Пунель.
     А. Бесподобно! Но что же вы, кроме наблюдений, в Париже делаете? В театрах бывали?
     1 Ст. Собираемся, да все недосуг.
     А. В Лувре, в Люксембургском дворце, на выставке были? Венеру Милосскую видели? С Гамбеттой беседовали? В ресторане камбалу под соусом Морне ели?
     2 Ст. То-то, что недосуг еще.
     А. Стало быть, только с предметом своих исследований и познакомились? (Старцы поникли головами). Ну, а насчет республики как? Понравилась? (Молчат).
     С-в. Ну, а вы были в палате депутатов?
     Автор. Ну, был. Клемансо суконным языком произнес суконную речь.
     С-в. А Касссаньяк?
     А. Ему бы для полной парадной формы бубнового туза на спину.
     С-в. А министры?
     А. Деревянные рожи! Хоть кол на голове чеши.
     С-в. А смотрите, какими щетками грязь на улицах счищают.
     Б. А отчего бы нам своих Клемансо не завесть. Все равно ведь пошумят, поругаются в честь знамени, а там опять как с гуся вода.
     Гость. Шалишь! Но насчет щеток надо подумать!
     (Из-за стола в глубине сцены встает сенатор Лабуле и нетвердой походкой идет к двери. Автор его замечает и бросается к нему).
     А. Господин сенатор! Господин Лабуле!
     Л. А, здравствуйте!
     А. А ведь мы с вами не закончили предыдущий разговор.
     (Лабуле и Автор садятся на диванчик на авансцене).
     Л. Вы, русские счастливы!
     А. Здраво!
     Л. Вы чувствуете у себя под ногами нечто прочное.
     А. И это здраво!
     Л. И это прочное на вашем живописном языке…
     А. Опять-таки здраво!
     Л. Вы называете каторгой.
     А. И неожиданно и совершенно превратно! Позвольте, дорогой сенатор! Вероятно, кто-нибудь из русских «веселых людей» ради шутки уверил вас, что каторга есть удел всех русских на земле. Но это неправильно. Каторгою по русски называется такой образ жизни, который присваивается исключительно людям, не выполняющим начальственных предписаний. Например, если не приказано в пруде публичного сада рыбу ловить, а я ловлю – каторга!
     Л. Однако!
     А. Тяжеленько, но зато прочно. Всем же остальным обывателям, которые не фордыбачат, а неуклонно исполняют начальственные предписания, предоставлено –жить припеваючи.
     Л. Но «припеваючи» - это именно то, что я хотел сказать. Каторга и «припеваючи».
     А. Совершенно два различных понятия, господин Лабуле.
     Л. Благодарю вас. Но, во всяком случае моя мысль, в существе, верна: вы, русские, уже тем одним счастливы, что видите перед собой прочное положение вещей. Каторга, так каторга, припеваючи, так припеваючи. А вот беда, как ни каторги, ни припеваючи – ничего в волнах не видно!
     А. Лабуле! Да неужто у вас до того дошло!
     Л. Пхе!
     А. Прошу Вас, объясните вашу мысль!
     Л. Очень просто. Ни один француз, ложась на ночь спать, не может сказать себе с уверенностью, что завтра он не будет в числе прочих расстрелян!
     А. Что же! Но по-моему, это спасительный страх и ничего больше.
     Л. О, пардон…
     А. Послушайте, мой друг! Вы, французы, народ легкомысленный. Надо же вашему начальству хоть какое-нибудь средство иметь, чтобы нейтрализовать это легкомыслие.
     Л. В существе я, разумеется, с вами согласен, но…
     А. Без «но», Лабуле! И будем говорить по душам. Вы жалуетесь, что вас каждодневно могут в числе прочих расстрелять. Прекрасно. Но допустим даже, что ваши опасения сбудутся, все-таки вы должны согласиться, что это расстреляние произойдет не иначе, как с разрешения Мак-Магона. Ну-те, скажите-ка по совести: Ужели Мак-Магон решится на такую крайнюю меру, если вы сами не заслужите ее вашим неблагонадежным поведением?
     Вы не отвечаете? Очень рад! Будем-те продолжать. Я рассуждаю так: Мак-Магон, бесспорно, добрый человек, но ведь он не ангел! Каждый божий день чуть не каждый час, во всех газетах ему дают косвенным образом понять, что он дурак!! – Разве это естественно? Нет, как хотите, а когда-нибудь он рассердится, и тогда….
     А вот я и еще одну проруху за вами заметил. Давеча, как мы в вагоне ехали, все вы, французы, об конституции поминали. А по-моему, это пустое дело.
     Л. Черт возьми!
     А. Знаю я, что вам, французам, трудно без конституции обойтись! Уж коли бог послал крест, так надо его с терпением нести… Но все-таки язычок-то попридержать не худо!
     (Лабуле и автор расходятся, автор возвращается к столу, поднимает бокал).
     А. (Тост). Я не выполнил бы своей задачи, если бы в виду настоящего умилительного торжества, не упомянул бы и о другой, вечно присущей сердцам нашим имениннице – о нашей дорогой, любимой родине. (Пьют). В чем заключается любовь к отечеству? В беспрекословном исполнении начальственных предписаний. Начальство везде меня отыщет и покарает. Но стоит сказать: пардоне! Как уже все забыто! Итак, поднимаем бокалы наши! И пусть те, (К Старосмыслову), которые чувствуют себя прегрешившими, из глубины сердца воскликнут: пардоне! – и затем вновь на здоровье прегрешают! (Пьет).
     Б. (Целует автора). Пардонэ! И шабаш! Ну, парень, прошиб ты меня! Поцелуемся!
     Ст-в. (Обнимает автора). Вы облегчили… вы сняли бремя с души… Ах, если б вы знали, как я измучился! Капочка, милая!
     Ст-ва. Что ж, ежели все…попробуй, мой друг!
     А. Ну, вот завершился подвиг смирения и добра.
     (Входит полицейский).
     П. Здесь господин Старосмыслов?
     Все (показывают пальцами) Вот он!
     Ст-в. Ну вот и все. (Встает в испуге). Это я.
     П. (Отдает честь). На ваше имя пришли прогонные.
    
     НЕМАЯ СЦЕНА
    
     А. (Выходя на авансцену). Можете себе представить радостный переполох, который это известие произвело в нашей маленькой колонии. Вскоре и Блохины и Старосмысловы уехали обратно в Россию. И я опять остался один на один с мучительной думой: кого-то еще пошлет бог, кто поможет мне размыкать одиночество среди этой битком набитой людьми пустыни?
    
     Картина 5. Пафнутьев и Старосмыслов.
    
     П. Теперь, я надеюсь, вы поняли, что начальство и отечество это… вот. (Вкладывает пальцы одной руки между пальцами другой руки и не может растащить). Оно вас покарает, оно вас пожалеет, оно вас помилует, оно вас наградит. Вы кем были раньше?
     С. Учителем гимназии.
     П. Теперь будете преподавать выше, в университете.
     С. Благодарю, ваше…
     П. (Перебивая). Преподавать будете юриспруденцию.
     С. (Робко). Но ведь я преподавал латынь.
     П. Опять бунтовать?
     С. Виноват-с.
     П. И запомните! От вас не требуется, чтобы вы стояли на дороге со светочем в руках! Требуется одно! Вы должны подыскивать обстановку для истины уже отвержденной и официально признанной таковою и потом за эту послугу получали присвоенное по штатам содержание.
     С. Я понял.
     П. Кроме того, в согласии с вновь полученными начальственными предписаниями я прошу вас забыть мои недавние консервативные неистовства.
     С. Понимаю-с!
     П. Имейте в виду одно: отныне на всем лице России в соответствии с указаниями не найдется более надежного либерала, чем я, инспектор Пафнутьев.
     С. Слушаюсь!
     П. Но в иллюзии, все-таки, убеждаю вас, не верьте!
     С. Слушаюсь.
    
     Картина 6: (Старосмыслов читает лекцию студентам).
    
     Тема сегодняшней лекции – о роли телесных наказаний и, в частности, кнута в уголовном законодательстве. Итак, в нашем уголовном законодательстве главным орудием государственной Немезиды является кнут. По закону оно отпускается преступникам в количестве, не превышающем 41 удара. Должен заметить, правда, что по свидетельству очевидцев, опытный палач может заколотить человека насмерть с трех ударов. Кнут есть одна из форм, в которых высшая идея правды и справедливости находит себе наиболее приличное осуществление. Сама злая воля преступника требует себе воздаяния в виде кнута. Не будь этого воздаяния, она могла бы счесть себя неудовлетворенною.
     (Входит Пафнутьев. Старосмыслов встает по стойке «смирно», студенты встают).
     П. Пришел новый циркуляр. (Читает). «По высочайшему повелению кнут отрешен и заменен трехвостной плетью с соответствующим угобжением по числу ударов». (Уходит).
     С. (Растерянно стоит, сажает студентов, затем продолжает).
     Высшая идея правды и справедливости скорбела, когда она осуществлялась в форме кнута. Но теперь, когда, с соизволения высшего начальства, ей предоставлено осуществляться в форме трехвостной плети с соответствующим угобжением, она ликует!
    
     Картина 7. (Купе, Автор один).
    
     А. Зачем мне было это бесцельное заграничное шатание? У всякого человека, ежели он, впрочем, не бонапартист, есть родина. И в этой родине есть какой-нибудь кровный интерес, в соприкосновении с которым он чувствует себя семьянином, гражданином, человеком.
     (Дремлет, опять сон. Появляется мальчик, бывший ранее без штанов, ныне в казакине, барашковой шапке. Это теперь проводник).
     А. Слушайте, а помните, между Бромбергом и Берлином в какой-то немецкой деревне я вас без штанов видел?
     М. Было.
     А. От Разуваева штаны получил?
     М. От него
     А. А помните ли вы…
     М. Помню.
     А. Теперь работаете по контракту?
     М. Не иначе, что так.
     А. Крепче?
     М. Для господина Разуваева крепче, а для нас и по контракту все одно, что без контракта.
     А. Значит, даже надежнее нежели у «Мальчика в штанах»?
     М. Пожалуй, что так.
     А. Как же теперь насчет Разуваева? Помните, хвастались?
     М. (Пожимает плечами).
     А. Слышал я за границей, что покуда я ездил, и на вас мода пошла?
     М. (Усмехается). На нас, сударь, завсегда мода. Потому, господину Разуваеву без нас невозможно. Помяните мое слово, будет и на нашей улице праздник!
    
     КОНЕЦ
    
     (*) Создано примерно в 1976 году.