Это слишком пронзительно, чтобы быть правдой.
     Однако всякое совпадение с реальностью – намеренное, и именно поэтому я посвящаю нижеследующее Героине нижеследующего.
     Автор.

     Кто-то неслышно подошел сзади и закрыл ей ладонями глаза.
     - Вы пришли, чтобы порассуждать о вечном, попутно затаскивая меня в постель?
     - Нет, зачем же, – голос ей был незнаком. Впрочем, что-то похожее по интонациям она слышала где-то, возможно – во сне.
     – Я знаю тебя, а ты – меня, так зачем же мне, – он задержал дыхание, наклонился к ее шее и – тихо-тихо, как шорох одинокой травинки, прошептал, – рассуждать о вечном?
     - А вы, сударь, нахал. Я недостаточно пьяна, чтобы поддаваться на столь откровенные провокации.
     - А это скорее провокационные откровения, чем наоборот. Да и время тоже скорее да, чем наоборот.
     - Мне расслабиться и получать удовольствие? Или, может быть, все-таки послать вас матерно и вы покинете меня?
     - Покидать девушку, когда она недостаточно пьяна, чтобы поддаваться (отдаваться?), это явный моветон. Нет, мата я не приемлю. Впрочем, как и белый флаг после трех минут знакомства.
     - Да-а? Сначала нужны долгие провожания, ухаживания, вздохи под луной? Два года окультуренных поползновений? Так где же вы были раньше, когда эти два года только начали свой разбег? Когда я еще не курила спьяну и не спала с едва знакомым парнем затем, чтобы только отвязаться от него? Мы ведь могли бы познакомиться раньше?
     - Да, могли бы. Например, в тот грустный туманный день, когда ты принесла мне агит-газетку одного из кандидатов в мэры нашего города. Ты ведь не отказалась бы от чашки горячего кофе – немного с ромом, чтобы было что противопоставить холоду, – не так ли? Или в одну из многочисленных автобусных встреч… Но – это бы сломало игру…
     - Тогда почему? Сейчас – почему? Ломать игру?
     - А время такое пришло – ломать игры. Не комедию, заметь, но игры. Те многочисленные гамесы, в которые я – и ты – играемся с рождения, школы, полового созревания и прочих эпохальных событий моей – и твоей – жизни. На сегодня план такой – сломать нашу с тобой игру, игру молчаний, равнодушных взглядов и торопливо-отстраняющих жестов. Впрочем, игру в план на сегодня тоже можно сломать. Попозже…
     - А если я не хочу? Не хочу тебя знать? И мое молчание и равнодушие не игра и ты в самом деле мне глубоко параллелен?
     - Что ж, переход на «ты» – это уже прогресс, игра поплыла. Скоро посыпется. Видишь – я улыбаюсь? А слышишь – тихий смех? Это ведь ты смеешься. Пойдем, я покажу тебе другие окна тех домов, мимо которых ты каждый день проезжаешь на маршрутке. Да брось, никуда тебе не надо, этот скучный праздник, на который тебя пригласили, как и меня, из вежливости, вполне обойдется без тебя, разве что станет еще скучнее, без тебя-то… И оставь кому-нибудь еще свои скептические взгляды. Нет, я не сумасшедший… к сожалению. Мира, конечно, не моего же. Пойдем, пришла пора на свой лад переписать «Цветы сливы в золотой вазе», хотя у нас с тобой и нет врага, достойного такой мести, – мы напишем для себя. Пойдем, пришла пора написать все то, что осталось несказанным в тот серенький предвыборный день, и в каждую из мимолетных автобусных встреч, и в каждом коридорно-лестничном техникумовском столкновении, пора…
     - И ты молчал два года, чтобы сейчас таким образом оказаться еще одним, от которого мне захочется отвязаться ставшим привычным методом? И это назовешь ломкой игры? Или просто нарисуешь еще одно сердце на фюзеляже? Сколько их, таких одноразовых, прошло через твой сексодром в съемной квартире, или широкое сидение твоего роскошного наверное авто (Мазда 3), или где ты там еще ломаешь чьи-то игры?
     - Самокритика – дело святое, но сегодня – еще и десятое. Оставь свои обиды здесь, за этим столиком, в этом пустом бокале дымчатого, как вечер, стекла – им здесь самое место. А мы – нам не сюда. Нам отсюда, в ночь, следить за воздушными тропками мотыльков и трассирующих пуль, танцевать с нетопырями в лунном свете и с рыжими ведьмами – в звездном, мы заглянем в ближайший стоунхэндж насладиться рок-н-роллом с друидами, мы защекочем до икоты тех, кто живет в плакучей иве у старого колодца, мы запасемся чернилами из лучших запасов Того, Кто Все Знает, а шелк нам подарят Норны… Твои волосы сложатся в первые на нем иероглифы, а что будет дальше…
     - Что?.. Дальше?..
     - Дальше… А что будет дальше, мы напишем своим дыханием, и оттенок слов завтра будет напрямую зависеть от того, что мы выпьем сегодня. Мы не опустимся до пошлости, огневеющей в Кровавой Мэри, но и шампанское – его надо было пить вчера, тогда его игривость уже перебродила бы в легкость летящего женского почерка… Ты пила вчера шампанское? И я нет… Вот жаль, наш шелк так и не увидит пролога… Может быть, пролог мы перескажем в послесловии? Но до этого надо еще дожить, а сейчас время ломать игры, и танцевать вальс под скрипки цикад, и упиваться (напиваться?) росой из цветов папоротника, и время говорить тишину… Видишь – секундная стрелка выгнулась спиной блудливой кошки, и заходятся в плаче свечи, и поскрипывает под каблуками паркет… Что? Какой паркет? Это прошлогодняя листва мягко пружинит под босыми ногами, и перекатывается в ладони случайно сорванный желудь… Желудь? Жемчужина! Конечно же, откуда желудь здесь, на берегу, здесь только тростник, и постанывает прибрежный песок, отдаваясь волне, в которой замерли блики луны и твоей улыбки, а жемчужина пишет на ладонях новые линии, на ладонях и на шелке – одновременно, зеркально, и моя жемчужина – лишь отражение твоей, а ты помнишь, что твои глаза закрыты моими ладонями?
     - Помню, поэт, прекрасно, и может быть, пришла пора убрать их? Может быть, пришла пора мне тебя пригласить? Ну, что скажешь, поэт? Пойдем? Сначала мы насладимся звенящим вкусом местного коктейля, в этом кабачке коктейль – единственная достопримечательность, его вкус действительно звенит, как натянутая на закате струна, как спущенная на рассвете тетива, как одинокий комар в оперном театре, и это та музыка, которую я только и приемлю. Способен ли ты слышать ее? Или нам не по пути?
     Почему же нет? Я слышу его вкус, а еще я слышу ход твоих мыслей и бег твоей крови, я слышу потаенную мечту каждого эритроцита в твоих венах, но не слушаю.
     Да, зачем тебе? Ведь ты же не рыцарь на белом коне, прискакавший из сказочной страны, чтобы на коленях признаваться в пылкой любви деревенской дурнушке?
     Нет, не рыцарь я, да и не коне сегодня, однако и ты не деревенская дурнушка, думаю, эти мелочи уравновесят друг друга, и мы не станем утруждать себя такими малосмычленностями. Ведь не за этим же мы будем писать китайский эротический роман, музыкальной темой которого станет «Пригородный блюз»?
     Не люблю я блюзы, уж лучше разноголосье творческих напитков, они здорово укрепляют чернила и придают им водостойкость. Вот только слезостойкость чернилам жизни никто не придаст, и суровые мужские сердца будут размягчены этим абсолютным растворителем, чтобы потом из них можно было бы вылепить что-нибудь менее суровое и более сердечное.
     Немногие же мачо дрогнули от твоих слез, судя по пронзительной минорности твоего тона.
     А никто и не видел. Слезы – это для себя, слезами смазываются ржавые петли подушечного камня, под которым хранится дневник с тщательно оплаканными страничками городского романа, а еще там надо сказать заветное слово… Это слово – «пойдем». Пойдем, поэт, писать нашу книгу и играть жемчужиной на восточном краю «У», и пить росу папоротника, и танцевать… В нашей повести будет три главы, и три раза взойдет луна, полная, обязательно полная, и стройный хор благородных напитков будет спорить с Науменко, и проспорит, потому что мы будем брать хоровиков за горло, и откручивать им головы, и выпивать их жизни. И в первой главе ты поцелуешь меня, и во второй главе я поцелую тебя, а в третьей мы будем спать и видеть сны про грязный город и темный кабачок с одной достопримечательностью, и на третье утро, проснувшись, мы будем пить шампанское, а ты, поэт, напишешь стихотворение и посвятишь его мне, напишешь, пересказывая пролог, – вместо эпилога.
     Пойдем, поэт, я надеюсь, ты наточил перья и доверху наполнил чернильницы?..

     12 сентября 2001 года.