Мой неспешный рассказ о случайном человеке. Возможно, создам целый цикл, начинающийся именно с этих слов – «случайный человек». Но не буду загадывать – плохой знак.
     Каждый человек, встреченный в пути, случаен. Он касается тебя своими словами, рукой, взглядом, пытаясь сыскать ответное, сочувственное. Не всегда успеваешь послать то, что от тебя робко просили. Это понимаешь почти без сожаления – не я, так кто-то отзовется, или – мне еще представится возможность кого-то обогреть.
     Но проходит кадр за кадром, вот-вот придет черед финальных титров, а ты вдруг понимаешь, что из тысяч встреченных случайных планет, квазаров и астероидов в горсти остались лишь песчинки. Стараясь сохранить хоть эти немногие крохи, пускаешь их по орбите настольной лампы. Стремительное движение этих песчинок вокруг обретенного светила вызывает порыв пространства, обрадованного новым приключением. Вся эта возня и турбулентность вовлекает в свое вращение блокнот, карандаш, пальцы. Кнопка компьютера сама собой вдавливается, загорается монитор, мягко шуршит системный блок, пощелкивает клавиатура, и начинается представление, где я играю роли всех своих персонажей: от короля всех магов Мерлина, до пилочки для ногтей.
    
     Старик сидел у автобусного окна и толкал меня, и пинал, и подбрасывал своим тучным телом, устраиваясь на узком неудобном сидении междугородного «Икаруса», выпущенного в первой трети второй половины двадцатого века.
     Я же, крепко держась за все возможные выступы и поручни, старалась сваляться до тунисского финика, ужаться, усохнуть, чтобы занимать как можно меньше места, надеясь в этом случае не вылететь от действий моего энергичного соседа в автобусный проход.
     Наконец, все угомонились, устроились, замерли и затихли, ожидая поворота ключа зажигания – скорее бы тронуться, чтобы покойно дремать, покачиваясь, в предвкушении встречи с близкими в родном городе.
     Но мой сосед оказался не таковским – спать, когда вокруг непаханые уши? Ну, уж нет! Передать речь семидесятидвухлетнего мужчины с бровями, словно черные птицы, со смоляными волосами без признаков седины, со сверкающими антрацитами глаз и артикуляцией профессионального враля - мне не под силу. Но одна из его дорожных баек показалась мне занятной – это она вращается вокруг лампы этаким неунывающим бодрячком, малой песчинкой, отбрасывая на меня бегущие мимо автобуса тени деревьев.
     В прежние времена, по словам моего визави, невозможно было не выполнить приказа верховного главнокомандующего. Не то, что сейчас – никто ничего не делает, никаких авторитетов, никакой исполнительности. А все потому, что знает – сделает он или нет – никто не накажет. При всем том, что Сталина он не любил и не одобрял его репрессивных деяний.
     В тысяча девятьсот сорок седьмом году Лене было одиннадцать лет. Он жил в доме номер тридцать семь, что на улице Иванова, а в двадцать седьмом доме в те времена помещалось областное НКВД.
     При очередном прочесывании местности в поисках материала, необходимого для пополнения боеприпасов для рогаток, дворовый взвод обнаружил - по всем признакам - неиссякаемый источник проволоки, валявшийся просто под ногами. Ну, не совсем под ногами, а где-то выше человеческого роста, по наружной стене бельэтажа был проложен какой-то толстый провод. Стоя на земле достать его было практически невозможно, но если хорошо вытянуться из окна Ленькиной квартиры, то его можно было легко коснуться рукой. Василек и Фимка держали Леньку за ноги, а он, ожесточенно орудуя зубилом и молотком, после долгих трудов отрубил приличный кусок провода. Обрубок оказался свинцовым, со множеством проволочек внутри. Каждая проволочка была обмотана тонкой бумагой и скручена в пару с другой проволочкой. Но и это еще не все – эти пары проволок были свиты друг с другом и обвязаны нитками.
     Мальчишки взвыли в восхищении – на такой богатый улов, как свинец, и проволока они даже не рассчитывали. Свинец пацаны соединяли с обрывками овчины и гоняли вместо мяча. Кроме того, вот-вот должна была начаться рыбалка, а лучше свинцового грузила не найти.
     Кто ж знал, что этот поруганный, потерявший целостность предмет, соединял харьковский обком партии с Кремлем? Это, так называемая, вертушка.
     Мальчишки еще только начали потрошить обрубок, предвкушая, какие хищные скобы-стрелялки для рогаток получатся из добытых проволочек, как раздался звонок в дверь, в комнату вошел невзрачный мужчина и поинтересовался, здесь ли проживает Леонид Маркович Синделевич. Подняв к нему замурзанное, озабоченное неотложными милитаристскими делами, лицо, одиннадцатилетний Леонид Маркович дерзко ответил:
     -Ну, я – Синделевич. А ты, дядька, кто? Что надо?
    
     Дальнейшего разговора не получилось. Дядька оказался энкавэдистом и, в свойственной этой братии грубой манере, тащил Леньку за шкирку, как паршивого кота, целый квартал и так же, за шкирку, даже не переменив руки, доставил прямиком в кабинет самого главного начальника НКВД. Тот долго стучал линейкой перед нагло выпученными глазами Ленки, истошно вопя:
     -Где ваш резидент? Как зовут отца, кто, мать твою? Почему молчишь? Кто тебя надоумил? – И далее повтор по тексту, не балуя разнообразием вопросов.
    
     Ленька молчал не потому, что не знал о погибшем на фронте отце, об умершей от тифа в эвакуации матери, а потому, что не мог вставить в поток вопросов ни одного слова. Наконец, начальник устал и спросил уже тихо, вытирая платком пот со лба и шеи:
     -С кем живешь, сявка?
     -С дедом и бабкой.
     -Так, иди, отдохни. У нас тут специально для таких, как ты, постояльцев, оборудована комната отдыха. А у меня разговор будет с твоим дедом.
    
     Ленька был счастлив. Давно, с тех самых пор, как он взорвал угол школы найденным и брошенным в костер снарядом, с ним не происходило такого захватывающего приключения. Но особенно приятным было сачкование школы. Он представил, как на вопрос классной, ответит, что школу пропустил потому, что был вызван в НКВД по неотложному государственному, а, значит, секретному, делу. Выражение лица училки, как он его себе представил, заставило его прыснуть. Все это наполняло его восхищением собственной значимости и выпавшей редкой удачи.
     Откуда ему было знать, что у деда штаны стали мокрыми еще за два квартала до здания под номером двадцать семь.
     Для органов, называвших себя внутренними, не составило никакого труда установить, что дед Леньки был единственным в городе уцелевшим инженером теплотехником. Остальные - или были расстреляны в тридцать седьмом, или погибли на фронте, или попали под бомбежку по дороге в Свердловск, или умерли от болезней, косивших эвакуированных. Дед работал в «КоксоХиме» и восстанавливал ТЭЦ – город срочно надо было обогревать.
    
     -Садитесь, Давид Моисеевич. – Дед поначалу сел на краешек стула, но, глянув внимательно на стол начальника НКВД, вдруг почувствовал себя вольнее и удобно уселся, заложив ногу на ногу. Начальник сверлил деда взглядом, и его неприятно удивило свободное поведение инженера.
     -При всем моем уважении к вам лично и к тому делу восстановления теплоснабжения города, которое возложила на вас партия, должен сообщить, что ваш внук перебил кабель правительственной связи. Нет, ну, как он умудрился перебить кабель в свинцовой оболочке! Это же какая огромная толщина кабеля – с руку взрослого мужика!
     -Не преувеличивайте, товарищ начальник. – Дед сказал слово «товарищ» и боковым зрением и слухом следил за реакцией энкаведиста. Так, уже хорошо – он не оборвал и не сказал, что тамбовский волк тебе, жидовская морда, товарищ. Дед еще больше приободрился. – Не такой уж он и толстый, этот кабель. А свинец – что ж, что свинец? Это разве металл? Он же мягкий, с ним и ребенок справится.
     Он долго и обстоятельно говорил, оправдывая мальца, ссылаясь на его сиротство и неуемную пытливость. Просил прощения и клялся, что никогда подобного не повторится.
    
     Начальник сидел каким-то потерянным и монотонно кивал в такт ритмично повторявшимся клятвам деда о том, что запорет мальчишку, чтоб неповадно было.
    
     -Ладно, ладно, Давид Моисеевич, конечно, не повторится.
     В этой ситуации мы сами виноваты. Не доглядели за связистами. Разгильдяи, мать их. Связисты проложили кабель по воздуху, наспех, сразу после освобождения от оккупации. Надо было потом сделать основательно, но не успеваешь за всем уследить. Город весь в развалинах, людям жить негде.
     Нд-а. Давид Моисеевич, пусть ваш внук посидит у нас до вечера, пока срастим кабель и выкопаем траншейку. Как только кабель окажется в земле, я вам позвоню и предам мальчика из рук в руки. Так будет спокойнее, а то вдруг он еще какую-нибудь штуку выкинет, это все-таки правительственная связь.
    
     Дед Ленчика вернулся домой с лицом, на котором играло задумчивое недоумение.
     -Ида, знаешь, а ведь в кабинете начальника НКВД стоит наш письменный стол.
     -Как – наш? Ты, Додик, умом тронулся? Молчи! Даже если и наш, пусть себе стоит этот проклятый стол, где хочет! Тем более, если ему прирастили ноги сотрудники НКВД!
     Бабка Ленчика кричала впервые за все годы, прожитые под одной крышей с инженером-теплотехником. Мужа это тормознуло лишь в первые секунды, но потом опять понесло.
     -Э, нет, женщина! Существует приказ верховного главнокомандующего, который гласит, - Дед вздернул вверх руку с торчащим указательным пальцем, грозившим проткнуть всех, кто усомнится в высокой непреложности «Приказа», - Вся найденная мебель, потерянная владельцами во время оккупации и эвакуации, должна быть возвращена хозяевам. При том, конечно, если хозяева сумеют доказать, что это их мебель.
    
     -Додик, ты дурак! И много твои глаза видели мебели, вернувшейся хозяевам? Мои – нет. Они не видели ни одной табуретки, ни одной тумбочки, перекочевавшей из чужого дома в свой.
    
     -Ида, но мне нужен этот стол! Я же за ним собираюсь работать, а не водку кушать! Если бы я мог пойти в магазин и купить стол, то я бы так и сделал. Но столов нет. Их нет нигде: ни на моем рабочем месте, ни дома, ни в магазине. Мне очень нужен стол для работы – городу давать тепло! При этом мой собственный письменный стол с зеленым сукном похож на футбольное поле и такого же размера. Только футбольное поле хуже – у него нет таких роскошных резных дубовых ножек, как у моего письменного стола. Ты что же думаешь, что дело, которым занимается начальник НКВД важнее моего? Или ловить шпиёнов без письменного стола он не сможет?
     Бабушка продолжала кричать и обзывать мужа.
     -Ты - старый идиот! Когда тебя заберут - и правильно сделают – и ты оставишь своего внука подыхать с голоду на улице, то тогда ты вспомнишь, что говорила тебе твоя жена! Да поздно будет!
     Она вся кипела и тряслась, а дед ходил из угла в угол, что-то фальшиво напевая.
    
     -Ида, а как же приказ верховного главнокомандующего? Он же касается всех!
    
     Старики препирались до самого вечера. Лишь когда уже совсем стемнело раздался долгожданный звонок. Дед помчался за внуком.
    
     -Ну, вот, мы работы закончили. Теперь я могу вернуть вам нашего диверсанта. Он уже не сможет из правительственного кабеля делать скобы для рогатки.
    
     В тесной холодной камере Ленька лежал на замызганном тюфяке и вспоминал, как ему жилось в свердловском общежитии эвакуированных, когда еще была жива мама. Длинный стылый коридор вмещал десятка два дверей, а в его торце дышала смрадом кухня – одна на всех жильцов.
     Соседка, жившая через стену, жена какого-то снабженца, каждый день выходила из своей комнаты с миской теста и куском сливочного масла. Она томно несла свое полнотелое к примусу и жарила пышки.
     Заслышав движение соседки в сторону кухни, Ленька выскакивал из своей комнаты и мчался смотреть и нюхать. Это было завораживающее – жарка пышек на сливочном масле. Сливочный аромат перебивал и запах керосина, и вонь подгоревшей картошки, и стойкий луковой дух. Пышки выходили восхитительные - румяные, с хрустящей корочкой. Его, шестилетнего, глядевшего во все глаза на это масляное, божественно-пышечное великолепие, соседка ни разу не угостила даже крохотным ломтиком. И ему приходилось любить сливочное масло, тесто, пышки только глазами и носом, запивая обильной слюной.
     Так под скворчащие, ни разу не пробованные, пышки, голодный ребенок задремал, скоротав время до прихода деда.
    
     Получив внука и убедившись, что он цел и здоров, Давид Моисеевич не стал суетиться, спеша покинуть кабинет энкавэдиста.
    
     -А ведь это мой стол.
    
     -Что? – Не понял начальник.
    
     -Вам, Степан Прокопьевич, придется выполнить приказ верховного главнокомандующего и вернуть мне мою мебель. – Старик говорил медленно и степенно, но голос слегка плыл.
    
     -Какую мебель? Вы с ума сошли? – оторопь все еще не оставляла хозяина кабинета.
     -Я узнал свой письменный стол – вот он. – Инженер наставил на предмет мебели свой нахальный указательный.
     Начальник, овладев собой, подозрительно прижмурил левый глаз.
     -Докажите. Вы сможете это сделать? Сомневаюсь.
     -Этот стол, товарищ начальник, уникальный. Он был сделан по моим эскизам известным резчиком по дереву, мастером золотые руки. Столярка находилась на Девичьей улице, что по соседству с Нагорной и упирается в Садовую. Правда, этих улиц уже почти нет – дома разбомбленные и разграбленные. Кстати, орнамент резьбы я сам разработал. Когда-то я закончил ВХУТЕМАС, из меня мог получиться неплохой художник, но после института инженер удался еще лучше.
     -Хорошо, принесите чертежи, эскизы. Пригласите мастера, мы его допросим. – Интонации начальника наполнились ядом.
     Горько вздохнув, дед признался, что эскизы сгорели, а в столярную мастерскую во время обстрела попал снаряд, положив там всех мастеров.
     -Но одна примета все же есть. – Начальник понял, что рано торжествовал. – На донышке левого выдвижного ящика выжжена дата рождения дочери, а на правом - дата рождения внука. Вот этого, единственного – Леньки.
    
     Оказалось, что выжженные с помощью лупы и солнца цифры сохранились, убедив окружающих в правоте инженера. Ах, эти пацанячьи выходки!
    
     -Вы идите домой, Давид Моисеевич, прихватите внука, поужинайте и ложитесь спать. Утро вечера мудренее. Что-нибудь придумаем. Этот стол – ваш. Но! Сдвинуть его невозможно без того, чтобы не развалить стену. Мы же его втаскивали в пролом от бомбы, а потом пролом заложили. Размер стола такой, что через дверь он не пройдет. Но вы не переживайте – приказ верховного главнокомандующего будет выполнен, не сомневайтесь. У вас будет стол, за которым вы сможете плодотворно трудиться на благо нашей Родины.
     Через несколько дней в комнате деда появился неуклюжий письменный стол – без зеленого сукна, без резных ножек, без дат рождения детей – обычный канцелярский предмет мебели. Правда, из первосортного дуба.
     Инженер осмотрел стол со всех сторон, Ида тщательно его вычистила. Потом муж с женой переглянулись и обнялись. Да, он подошел к своей жене и крепко прижал ее к своему телу, сливаясь мощной опорой. Еще нестарые люди, потянулись друг к другу, поддерживая и укрепляя, в горьких вздохах печалясь о свершенном и упущенном.
     -Наверное, какого-то еврея шлепнули, и его стол нам притащили.
    
     Набегавшийся за день Ленька спал, а ему снилась соседская девчонка, которую в их компанию, влюбившись, привел Жорик-длинный, а они ее осмеяли, облили водой, обозвали жабой и, плачущую, выгнали со двора.
     Только во сне она была уже не сопливой сипельдявкой.
     Она обладала совершенно ошеломительными вещами. На ней было полупрозрачное платье, похожее на бирюзовый дым, не скрывающее двух выпуклостей с торчащими сосками. На эти выпуклости спящий Ленька еще долго бы пялился, если бы ему не слепили глаза драгоценности короны, сверкавшей на пушистых девичьих волосах. Правда корона была крохотной, скорее - тонкий обруч, осыпанный дрожащими росинками с блистающей по центру огромной каплей. Блики этого сияния играли на всей поверхности сна, проникая в самые потаенные местечки.
     Но вот девочка повернула головку и взглянула на Леньку, затрепетавшего, затаившего дыхание в невозможности пошевелиться. Их глаза встретились, девочка поманила Леньку рукой и вошла в дом, а он так и не смог перепрыгнуть ажурную ограду литого чугуна.
     Лишь промокшая пижама была свидетелем его взросления.
    
     Несколько лет спустя Ленька увидел наяву и эту ограду, а за ней - и это платье, и эту брильянтовую диадему на чужой, незнакомой женщине – жене иранского шаха Реза Пехлеви, неизвестно, каким ветром занесенную в послевоенный Харьков. Она гуляла в саду одиноко стоящего особняка, чудом сохранившегося в центре города. Увидев юношу, вцепившегося в холод чугунных прутьев, пожирающего ее глазами, она, такая сверкающая на сером фоне бетона, махнула ему рукой и вошла в дом.