Была зима, волчье время. Наш зверь был молод, и силен, и у него был обожжен правый бок. Любая волчица стала бы ему нынешней порой женою, ибо не было противников, равных ему...
     Но серые красавицы его не манили. Огонь играл в его крови, и с каждым днем все сложней было усмирять незримое пламя. Пролитая кровь затуманивала сознание, но ненадолго, и он заглушал свою жажду жестокой охотой. Зверь убивал столько, сколько не мог сьесть сам, и тем кормил падальщиков: благородные волки не брали его добычи - ибо чтили закон пролитой крови. Но он не знал, не знал, не знал, что за страсть манит его к врагу: настоящему огню, пламени, что разводили люди, вроде того, что тихо дремало в печи дома на окраине леса.
     Благородные волки не трогали людей, чуяли: те, с виду слабые, на деле были куда как сильны своими уловками. И когда он пришел к дому человеческой женщины, она не испугалась и впустила матерого бирюка в избу.
     Что тебе нужно, дикий зверь, спросила она.
     Он не ответил. Спросил лишь, отчего живет она одна, отчего некому оборонить ее дом и почему нет подле нее маленьких крикливых существ, беззащитных, будто новорожденные волчата, но куда как медленнее взрослеющих.
     Я живу одна, вздохнула женщина, потому что некому позвать меня жить с собой. Моя мать умерла родами, а отца задрала дикая рысь, недружная с людским племенем, и у меня нет богатого приданого, чтобы меня взяли женихи. Помру седою косой...
     Я возьму тебя, зарычал волк, уразумевший, что за страсть его терзала. Я люблю тебя, чужое создание, мне не мила без тебя ни кровь, ни охота, я возьму тебя, и ты родишь мне дитя, наполовину человека, наполовину волка. Наших детей нарекут перевертнями, окрестят злыми тварями и загонят в леса, их станут боятся и травить собаками - из зависти, ибо уродятся волкодлаки наделенными великою силой, здравием, красотой...Так пойдешь ли ты за мною, страсть моя?
     Пойду, отмолвила дева, улыбаясь. И, позабыв о горшке, что стоял в печи, и возложив руку на голову пленившего ее зверя, ушла с ним в чащобу...