Марк Азов
     ЧТО НАША ЖИЗНЬ…
    
    
     «Что наша жизнь?!» - иной раз промелькнет в потоке слов этот вопрос- не вопрос, ответ – не ответ. Хочешь прослыть мыслителем, стань в позу, скорчи рожу, разведи руками и воскликни:
     - Что наша жизнь?!
     И каждый подумает, что ты уже о жизни знаешь все. И ничего хорошего.
     И я бы так думал, если бы не та чертова церковь, вернее, кирха немецкая
     в городке, засыпанном обломками красной черепицы, где стены еще гудели, отзвуками артналета…Кирха, с виду, игрушечная прямоугольная башенка с двускатной крышей, внутри оказалась огромной, уходящей высоко в пустоту. И, что особенно поразило мое воображение ,– орган из оглушительных белых труб во всю стену.
     А у подножья труб - скромное, вроде как пианино с двухэтажной клавиатурой. Садись и играй, если умеешь…А я не умел. Но почему не попробовать? Ну хотя бы «Чижик-пыжик» одним пальцем. Это я мог.
     Вы бы послушали «Чижик-пыжик» на органе! Гимн. Хорал. Божественная месса…
     Чи-ижик-пы-ыжик, где-е ты-ы был?
     На Фо-онтанке водку пил.
     Вы-пил рюмку, вы-пил две,
     Закружилось в го-ло-ве…
     Каждый звук возносился в поднебесье, как хор ангелов.
     Ста-али чи-ижика-а ловить,
     Чтобы в клетку по-са-дить
     Назовите, как хотите, но бедняжка-чижик, который пил водку на Фонтанке и угодил за решетку, отроду и не ночевал в такой роскоши звуков.
     Чууу, чууу не хочууу!- ревели органные трубы посреди поверженной Германии.-
     Я из клетки улечууу!
     И уже не чижик, трепеща крылышками, - а дивные райские птицы с каждой нотой вылетали из труб органа…
     Пока не ахнуло внизу, так что зашаталась колокольня, и на меня посыпались сверкающие осколки витражей.
    
     …А Он сидел посреди голой степи, покрытой прозрачной пленкой наледи…До самого горизонта коричневое обледенелое, без каких либо следов растительности, изрытое воронками поле сражения, и по нему разбросаны окровавленные бинты.
     Перед Ним, вроде как двухэтажное пианино, – клавиатура органа.
     И Он сидел посреди голой пустоты, как полагалось, во фраке, и, когда проносились на «бреющем» штурмовики, хвосты его фрака взлетали и падали.
     А Он сидел и выдергивал пальцами из клавиш наши жизни. Каждая – звук…
     У кого трепетно прекрасный , у кого пугающе жесткий, клацающий, как затвор, бархатный как вечер в Сочи или шелковый, как небо Ташкента, падающий капелью и взлетающий свирелью, круглый, как ртутный шарик, плоский , глубокий, высокий, низкий, – не важно, моно или стерео, но каждый звук – чья-то улетающая жизнь. Одни короче, другие дольше дрожали в воздухе, но все начинали шуршать на излете и обрывались навсегда…
     А я бежал к нему, стараясь не топать, чтобы не заглушить, и не дай Бог, не выронить по дороге последний звук моей жизни, звеневший на кончике струны.
     А Его пальцы стекали по клавишам, как воды ручья.
     И, добежав, я вдохнул в себя свежесть надежды.
     - Постой!- закричал я Ему.- Ты хоть понимаешь, что творишь? Ведь это все люди. Не костяшки белые и черные, по которым ты молотишь, прости меня!-
     Он поглядел меня ласково, подмигнул, как сообщнику, и обрушил аккорд.
     Вы слышали, как поют все шестнадцать катюш в полете? – такой это был аккорд.
     Но во мне кричал мой звук.
     - Ты можешь оторваться от этой своей музыки и послушать меня?! Другого раза не будет! Мне с детства толдычили, что кто-то где-то обязательно есть, от кого зависит жить мне или не жить. Ну вроде бы древнегреческие Парки, которые ткут себе чего-то и время от времени отрезают нить чей-то жизни…Тогда я не верил, что моя жизнь не в моих руках. А теперь вижу, что я дурак. Слушай все-таки. Неужели нельзя ткать свои ткани и долбать свою музыку так, чтобы не лишать человека жизни?..Ты меня слышишь?!..
     Но Он не слышал меня. Улыбался и кивал невпопад, на всякий случай.
     Неужели Он глухой, как Бетховен, слышит только свою музыку.
     Конечно, Он не слышал меня : Его музыка так гремела, что вся артиллерия, врытая в землю на краю поля, вздрагивала беззвучно, пушки лишь выдыхали огонь…
     Но Он что-то говорил. Даже его руки на мгновение зависли над клавиатурой, глаза смотрели на меня, рот открывался и закрывался. Он говорил, но я не слышал его, потому что мой звук, мой единственный звук, становился все тише, он звучал уже под сурдинку, и я прислушивался к себе, боясь потерять свой звук насовсем, вместе с жизнью. Шуточки. Хорошо Ему говорить.У Него вон их сколько звуков, а у меня один.
     Это был разговор глухих.
     И вдруг на мгновение я скорей увидел, чем услышал, как из-под клавиш под Его руками выскочила чья-то жизнь, уже не моя, и помчалась догонять другие не мои.
     - Прости меня, - сказал я.- Я понимаю, если бы ты не сидел здесь и не играл все могло бы не то, чтобы кончиться, вообще бы не началось. Ты дал, ты взял…Но все-таки…
     А Его пальцы по-прежнему бежали по клавишам, как воды ручья. И вырастали над водами ивы, смеющиеся серебряной листвой, над ними росли горы, пробивая облака сверкающими вершинами – Он творил мир из звуков, и, когда мой звук оборвется, Он будет все так же вдохновенно молотить по клавишам.
     Нет, мы не слышали друг друга, да и не могли слышать, потому что каждый играл свою музыку. Кто я в Его музыке? Может, случайный, а, может, даже фальшивый звук? «Чижик-пыжик» в органном исполнении.
    
     … Я выбрался из-под рухнувших, изуродованных труб органа, еще что-то бесшумно падало с потолка, и понял, что оглох, но могу двигаться…Выполз из церкви и пошел. Шел, не слыша собственных шагов, пока не вышел из города.
     Посреди ледяной степи никого не было, только ветер нес спутанные клубки окровавленных бинтов. Но Он играл, я слышал, клянусь, слышал, хотя мои уши не ловили даже рева артподготовки , как Он играет на органе.