В актовом зале Союза писателей на улице Белинского проходило заседание секции прозы.
     Алёша Шеренговой покинул зал, забыв даже свой дипломат с пятью бутылками коньяка, заявив: «Скучно мне как-то там сидеть, тошно слушать всякую бредятину. Что они могут сказать мне? Ах, Яни! Мы всё это уже давно с тобой проходили.
     – Молодец, Олекса, ты полностью прав. Я тебя всячески поддерживаю в этом направлении, но зачем оставлять кому-то свой дипломат с коньяком?
     – А мне глубоко плевать! Я нашёл спонсора на полмиллиона долларов! Ты что же, думаешь, что это просто так у меня в одесском издательстве «Друк» вышел двухтомник в твёрдом переплёте с двумя романами и тремя повестями с предисловием доктора наук, профессора Татьяны Мейзерской и тиражом в тысячу экземпляров? Да ещё и с золотым тиснением! А презентация с банкетом человек на сто чего стоит!
     Я слегка задумался. Вспомнилось, как я пытался перевести на русский язык один из абзацев в начале романа «Рейс» Шеренгового – и сразу же возникли тогда трудности: «Можна збожеволіти”. Как же это лучше всего передать по-русски? „Можно ополоуметь”? „Можно сойти с ума”? „Можно лишиться рассудка?”, «Можно рехнуться»? «Можно обезуметь»? «Можно помешаться»? А что дальше? Почему-то ук него – не «химера», а «химерия». И – «немилосердная боль в висках: словно горит огонь, печёт, вытягивает из предплечий жилы, сводит судорогой челюсти, и я слышу каждую косточку свою, чувствую, как растут в тесных башмаках ногти на пальцах, ощущаю вес взлохмаченной своей гривы на затылке, а сознание…» Так вспоминал Алексей в своём романе осень сорок девятого, когда было ему шесть лет.)
     – Да ты меня, кажется, не слушаешь? – продолжал Алексей. – Тебе это, наверное, неинтересно, но я советую тебе тоже спонсора найти. Пойдём выпьем по сто грамм! Не волнуйся, Яни, деньги у меня есть, – и Алексей протянул мне зелёную купюру со вышитой сорочкой у горла. На уровне усов я сумел разобрать четверостишие, посвящённое Земле, у которой поэт, сравнивая её с плодовитой матерью, просит каплю силы, чтобы быть смелым в бою.
     Я всячески пытался вернуть Алексею эту его купюру, но он наотрез отказался её брать, будто она стала для него и бомбой, и ежом, и обоюдоострой бритвой, и гремучей – в двадцать жал – «двухметроворостой» змеёй.
     – Хорошо! – сказал я. – На секции прозы все безбожно врут. А какую же правду можешь поведать мне с ты?
     – А такую! Например, Бориса Деревянко, если хочешь знать, никто не убивал! Могу сказать тебе по секрету: я вчера был у него! Честное слово! Он сидел, как и прежде, как и до возникновения легенд, сказок и фантазий про его убийство, в своём просторном редакционном кабинете за широким полированным столом на восьмом этаже «Вечорки» и попыхивал одной из своих любимых трубок, как Симонов и Хемингуэй или как комиссар Мегрэ у этого – как его? – Жорика Сименона. Вообще-то, честно говоря, под влиянием заполитизированной шумихи я тоже грешным делом подумал, будто он умер – и его похоронили. Но всё равно не могли же его кокнуть среди бела дня. Это же всё враньё, чепуха на постном масле, сказки моей покойной бабуси, потому что был там двойник, артист, искусно загримированный в украинском драмтеатре под Борю Деревянко. Я завтра же собираюсь пригласить его на телестудию и провести с ним интервью. И он всё нам расскажет. Помнишь, как Деревянко брал интервью у академика Филатова к его столетию со дня рождения? Но проведенное мною интервью будет более грандиозным и сенсационным, потому что вся брехня со всеми боделурвицами и гурвиланами будет вскрыта, как крымский хирург Дима Шупта вскрывал в своё время опасные фурункулы на теле больного… Если же Деревянко, допустим, скончался, то тогда ответь мне, пожалуйста, отчего? С голодухи, что ли? Или же в Венгрии воевал, как я?.. Вот я действительно сейчас могу умереть. Тронь, как у меня холодеют пальцы на руках! Чувствуешь? Это всё последствия венгерских событий! И в животе у меня постоянно что-то болит. Какая-то болевая точка. Как на карте земного шара. Я могу прямо сейчас лечь тут, под деревом, и никогда не проснуться. А Софийка, жена моя, будет ждать меня там, где я живу, во дворе КГБ, м не дождётся… Слушай, Яни, ты бросай меня здесь на улице. На фига я тебе сдался? Если хочешь, давай авторучку и бумагу – и тут же, если хочешь, я тебе рекомендацию в Союз писателей настрочу – и умру, на полном серьёзе, но я хочу ещё успеть сходить сейчас к какой-нибудь шлюхе…
     – Ну что ты выдумываешь? Опомнись, Олекса! Ты же мне недавно говорил, что желаешь сто грамм выпить? Вот я уже и бананы на лотке приобрёл на закуску!
     – А ты знаешь, где купить немного водки на разлив, чтоб тут же сразу и выпить?
     – На углу! В павильоне! Я сбегаю. Подожди!..
     Я купил небольшую красивую бутылочку, в придачу к которой по моей просьбе продавец выдал мне и пластмассовые стаканчики. Подойдя к уютному забору, мы решили выпить и закусить мякотью африканского плода, которую называют сладковато-кислой многолетней травой и используют в пищу прежде всего обезьяны.
     – Это для меня чересчур много! – выпалил Алексей и хотел перелить часть горючей жидкости из своего пластмассового «флакона» в мой, но промахнулся – и вылил водку на асфальт. Допив оставшиеся на дне капли, Алёша оторвал губами полбанана, кривясь и делая вид, будто выпил полный стакан водки.
     Забыв про бутылку и повесив на колышки забора свои трескучие при сдавливании пальцами рюмочки, мы двинулись дальше.
     – Яни, как ты думаешь, может быть, мне стоит вернуться в Спилку за дипломатом? – спросил Олекса Шеренговой, сверкая светлыми глазами. – Но я боюсь, что меня не отпустят с этого собрания.
     – А ты извинись и скажи, что приболел. Живот же у тебя болит? Тебе, кстати, нужно обязательно пройти обследование. Кажется, УЗИ называется? Не забудешь?
     – Нет, не пойду, как-то неловко, и не жаль мне никакого коньяка. Пусть достанется этому твоему другу-однокурснику – как его? – Олегу Олийныкову. Скажешь ему, пусть выпьет в память обо мне! А я уже чувствую себя озером, тем озером своего детства в моей деревне, которое обмелело и – подумать страшно! – умирает, как человек. А я же когда-то в детстве купался в нём! Знаешь, Яни, мне хочется сейчас попасть в своё родное село, в Зозив, на Винничину. Ты не знаешь, как мне сейчас туда попасть?! Я хочу вернуть детство и юность, но чувствую, что старею и болит что-то в животе, какая-то точка. Если я сейчас помру, ты пойди к Щипкивскому и как поэт скажи Геннадию, чтобы он передал моей Софийке какие-нибудь такие слова:
    
     Сегодня умер Алексей!
     Ты все сомнения рассей!
     Он возле дерева лежит,
     Где сумрак жемчугом расшит!
    
     Щипкивский же – нормальный мужик! Он всё поймёт!
     – И зачем же ты мне всё это говоришь? И в самом деле помирать собрался, что ли? А не лучше ли вспомнить старую песенку:
     «Помирать нам
     Рановато:
     Есть у нас ещё дома
     Дела»?
     Ты же, кажется, совсем забыл, что обещал провести интервью с Борисом Фёдоровичем Деревянко. А говорил недавно, что все свои обещания всегда непременно и обязательно выполняешь?! Вот только я, уж извини, немного сомневаюсь в том, что Деревянко никто не убивал. Зачем же тогда площадь на Таировском массиве, где я живу, его именем назвали? Почему же это не площадь имени, скажем, поэта Виталия Березинского: ведь берёза – тоже дерево?!
     – Березинский он мне не нравится. Я против него, конечно же, ничего не имею. Но, понимаешь, Яни, он – просто никакой. Нет у него, как бы это сказать, никакого взрыва эмоций, что ли. Аморфный он какой-то, чересчур спокойный, нет зажигательного волнения. Смотри, ему недавно исполнилось семьдесят, а ничем и не отличался он от этого возраста и раньше, ещё тогда, когда было ему двадцать пять. Пусть ему хоть медали из золота дарит президент, я не против, но это ничего не меняет в творчестве.
     – Ну, а что же изменилось в творчестве Деревянко? Вот мы проходим с тобой по улице Канатной мимо газетного киоска. Я могу купить «Вечернюю Одессу» – и ты прочтёшь рядом с заголовком: «Газета основана Борисом Деревянко». Если он вернулся, как ты утверждаешь, в свой кабинет, то интересно, как же он относится к этому лозунгу или девизу, который не им придуман?
     – Так он же вчера уже срочно переделал эту фразу. И обо всём этом написал подробно в своей традиционной «Колонке редактора», дескать, газета создана и основана была не мною, а горкомом партии, и мало ли чего могут выдумать всякие экзистенциалисты! Причём Боря сказал мне, что весь состав редакции разгонит. Пожалуй, одну только Люду Гипфрих оставит в заместителях, которая перед ним на коленях тряслась и божилась, что всегда была против этих слов, придуманных Бурчо, и предлагала другие – о том, что Деревянко временно умер и тут же воскрес, как Иисус Христос, а убили его двойника, привезенного из Молдавии или Буэнос-Айреса… Ты ж многого не знаешь. Я мог бы об этом роман в двух томах написать, если бы только живот не болел. И руки… Пальцы почему-то всё время леденеют, хотя и никакого мороза нет. Потрогай!.. Ты почему-то мне не веришь?! А такие случаи, между прочим, в истории бывали, случались не раз. Сталин не лежит под кремлёвской стеной за Мавзолеем: он умер в тихом местечке в Гималаях, недалеко от местожительства своей дочери, а на Красной площади покоится один из его славных двойников. Я могу привести тебе ещё кучу подобных фактов и примеров. Гитлер умер в 1971 году на базе СС №200 в Антарктиде, а тот, которого сожгли в Берлине, тоже был «фуфло», причём Сталин знал это уже в первый день падения Берлина… В 70-е годы весь мир (кроме СССР – воистину нет правил без исключения!) обошли снимки Лаврентия Берия, сделанные в одной из латиноамериканских столиц (расстрелян в Москве был совсем другой человек – и родных Берии к опознанию тела не допустили!). Вот и убийство Бориса Деревянко тоже – из ряда подобных, засекреченных, и действительно крайне невероятных для рядового обывателя фактов. Все (даже его жена) думают, что он покоится на Втором Христианском кладбище, а он с трубкой в зубах отдыхает себе на диване и попивает цейлонский чай, наблюдая за разноцветным экраном телика, где проходит футбольный матч и говорит кому-то по мобилке, что он – вовсе не Борис Деревянко, а Андрей Ясень!.. Да ты, я вижу, меня совсем не слушаешь. Небось, пропускаешь мои слова мимо ушей? Скептически ухмыляешься в усы? У тебя ж в голове, наверное, одни только рифмы да эпиграммы на всех нас, членов, а не реальная жизнь. Ну, будь здоров. Пока! Мне надо зайти в одно место! Телефон твой у меня есть. Я позвоню сразу же, как только напишу тебе рекомендацию в Союз писателей. Сколько лет я тебя знаю? С 1966-го? Больше сорока лет? Я просто не понимаю, почему ты всегда такой скромный и ничего не добиваешься для себя, и никогда ни кому не мог прямо сказать, чтоб тебе дали эту самую рекомендацию. Костяк фактов у меня есть, и это главное (я, например, хорошо помню, что ты первёл на русский язык всю лирику испанца Гарсиа Лорки и печатался в Москве, в двухтомниках «избранных произведений» Федерико! И украинские твои переклады из Лорки друкував павлычко у «Всесвити»!), а лирическое мясо всяких красивых слов все мы умеем сфантазировать и нарастить на скелет без всяких затей. Звонить мне не нужно. Я сам тебе позвоню. Всё! Приказываю тебе сейчас же, немедленно бросить меня здесь, на улице. Не нужно меня никуда провожать. Я сам дойду туда, куда мне надо.